Через час Владимир Павлович отложил книжку, сделав для себя несколько литературоведческих открытий. Не то чтобы он обнаружил что-то, ранее скрытое от бдительных читателей и критиков, скорее, наоборот, он пополнил собственное образование за счет текста стихов и комментариев.
Во-первых, выяснилось, что стихотворение «Я встретил вас, и все былое.» написал вовсе не Пушкин, а как раз Федор Иванович. Наверное, это было стыдно, и пушкинское «Я помню чудное мгновенье.», бесспорно, чем-то перекликалось с этим тютчевским шедевром, но до этого момента Платонов был уверен и поспорил бы с любым, что «Я встретил вас.» написано Александром Сергеевичем.
Второе открытие было также связано с этим стихом. Оказывается, Федору Ивановичу в момент его написания было. шестьдесят семь лет, а предмету его воздыханий Амалии Крюденер. шестьдесят один. Однако такая страсть и любовь жили в этих строках, что, скорее всего, потому они и ассоциировались с Пушкиным в сознании Платонова, что казались написанными тридцати-тридцатипятилетним мужчиной и обращены к двадцати-двадцати- пятилетней женщине.
Третье открытие совершенно потрясло Владимира Павловича. Ему, никогда не занимавшемуся вплотную биографией Тютчева, знавшему о ней только понаслышке, всегда казалось, что в старости у Федора Ивановича была только одна любовь, одна женщина, Елена Денисьева, которую тот звал Еленой Прекрасной. Каково же было изумление Платонова, когда он узнал, что всегда любимый им шедевр:
Все отнял у меня казнящий Бог: Здоровье, силу воли, воздух, сон, Одну тебя при мне оставил он, Чтоб я ему еще молиться мог...
посвящен второй жене Тютчева - Эрнестине. Одного взгляда на дату написания - тысяча восемьсот семьдесят третий год, было достаточно, чтобы понять, что со дня смерти Елены Прекрасной прошло девять лет и при мне оставил он никак не могло быть сказано о мертвой, но Владимир Павлович никогда раньше на дату написания не смотрел.
Четвертое открытие было уже не из области литературы, а связано с религией. Везде прославляемый как истинно религиозный поэт Федор Иванович был религиозен весьма своеобразно. Скорее пантеист, чем христианин, скорее лютеранин, чем приверженец русской церкви, он иногда казался человеком, не испорченным цивилизацией и, несмотря на всю глубину его мысли, воспринимающим мир через запахи, звуки, вкус и прикосновения.
А иногда тем, кем и был в реальной действительности, желчным, вредным стариком (почему-то Платонов был убежден, что поэт страдал геморроем), капризным и себялюбивым. Но за что-то Бог поцеловал его при рождении, и из уст этого в общем-то неприятного человека исходили слова такой нежности и глубины, что ему прощали всё и все - женщины, дети, современники, потомки.
Владимир Павлович по мере чтения вдруг почувствовал некоторое свое сходство с Тютчевым: кроме поэтического таланта, непрерывных любовных страстей и количества детей (у Федора Ивановича их было около десяти, тут Платонов совсем запутался), очень многое, можно сказать, совпадало.
Возраст, скверный характер, геморрой (не важно, что Владимир Павлович об этом нигде не читал, это ему придумалось, но то, что мы придумали сами, и является зачастую наиболее реальным, в особенности для нас же самих) - эти признаки присущи, конечно, почти всем старикам. Но вот с появлением в его жизни Анастасии все изменилось, и теперь он читал многие тютчевские строки, как будто написал их сам.
О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней... Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, — Помедли, помедли, вечерний день, Продлись, очарованье.
В дверь позвонили, Платонов пошел открывать, читая или даже напевая про себя последнюю строфу:
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность.
Впервые за много лет он открыл дверь, даже не взглянув в глазок, в такое настроение привел его Федор Иванович. На пороге стояла его «блаженство и безнадежность». На усталом лице Анастасии горели, притягивая к себе, чуть насмешливые глаза:
- Вот, Владимир Павлович, - сказала она, протягивая ему бумагу довольно большого размера, - просили вам передать.
Но это была не бумага, а конверт. Платонов перевернул его и прочитал: «Нюся, этот конверт в случае моей смерти передай Руслану вместе с тетрадкой».
Глава 17
Совсем непросто передать всю гамму чувств, охвативших Владимира Павловича, когда он прочел надпись. Радость от обретения пропавшего, казалось, навсегда конверта сменилась недоумением: «Как он попал к Анастасии?», затем пришла горечь: «Неужели она, она связана со всеми этими событиями последних дней и приставлена невидимыми Ими, чтобы следить за ним?»
Горечь сменилась отчаянием перед беспроглядной темнотой одиночества, которая, казалось, только-только начала рассеиваться, даже не рассеиваться, а так, чуть светлеть, а теперь сгустилась безвозвратно.
Все эти чувства, к которым примешивались еще и без конца вспыхивающие искры надежды, крупицы сомнений, проблески веры, странным коктейлем завихрились в душе Платонова, и он беспомощно взглянул на Анастасию.
Какой-то человек на улице подошел, - не замечая его состояния, сказала она, - попросил передать. Я его спрашиваю, почему он сам не может, а он говорит, что очень торопится. Странно это все.
Она собралась уходить, потом взглянула на просветляющееся прямо на ее глазах лицо Платонова и сказала:
Если хотите кофе, приходите через полчасика, я сейчас душ приму, приду в себя немного и приготовлю.
«Так ведь и инфаркт можно получить.» - подумал Владимир Павлович, глядя вслед соседке. Он стоял на лестничной площадке с неизвестно откуда взявшейся идиотской улыбкой на лице, хотя Анастасия уже давно ушла и закрыла дверь, ни разу не оглянувшись на него.
Он посмотрел на часы, зафиксировал время, точно отметил тридцать минут и прибавил еще три для вежливости. Потом побежал в ванную, проверить, чисто ли выбрит, потом в комнату к шкафу, решить, что одеть, потом опять в ванную за туалетной водой, потом опять в комнату за «приличными» очками, потом на кухню - посмотреть, на месте ли купленные вчера в перерыве какие-то необыкновенные голландские цукаты и голубой ликер «Кюрасо».
Вкусности оказались на месте, туалетная вода уже во второй раз за сегодняшний день использована по назначению, пропущенной щетины обнаружено не было, а костюм, продуманный до мелочей - светло-серый свитер, мягкие темно-серые брюки и носки тоже светло-серые, но тоном выше, - приготовленный еще несколько дней назад - смотрелся отлично. Платонов взглянул на часы - до назначенного срока оставалось еще двадцать шесть минут.
Можно было бы попытаться сгонять в киоск за углом, купить Анастасии цветы, но тут возникали две проблемы. Он не знал, какие она любит, а хотелось не ошибиться. По его мнению, соседка принадлежала к той породе женщин, которые за любые цветы будут, конечно, признательны, как за знак внимания, но получать такие подарки для них дело привычное. И поразить их можно было только точным попаданием в их вкус или чем-то красивым и необычным одновременно. А хотелось поразить.
Вторая проблема - для выхода на улицу нужно было опять переодеваться, потому что за эти двести метров туда и обратно можно было забрызгать брюки, а времени чистить их уже совсем тогда не останется. Да и в своих талантах разглядеть все пятна и пятнышки грязи и тщательно избавиться от них Владимир Павлович сильно сомневался. Он потому и выбрал мягкие штаны и свитер, что не верил, что сможет хорошо выгладить рубашку и классические брюки.
В общем, надо было куда-то деть минут двадцать пять, и Платонов решил было опять взяться за Тютчева, но неожиданно вспомнил, что у него было какое-то более важное дело, но вот какое?
Он вернулся в коридор, остановился у двери и вспомнил, что когда входил, что-то было у него в руках. А когда вспомнил что - изумился. Он, Владимир Павлович Платонов, получил несомненно важный документ, касающийся бесспорно интересного содержимого его шкатулки, и не только забыл об этом, но и. А куда, собственно, он его дел?
Несколько минут ушло на поиски, и обнаружились бумаги в комнате, под креслом, на которое Владимир Павлович бросил халат и майку, снятые им, чтобы переодеться в «парадное». Очевидно, они упали туда, сдвинутые с места волной воздуха, когда Платонов бросил на кресло домашнюю одежду. И упали удачно, если бы угол конверта не торчал из-под кресла, найти его можно было бы только в следующую субботу, когда проводилась уборка. Искать бумаги именно под креслом Владимир Павлович начал бы в последнюю очередь.
Он надел очки, внимательно осмотрел конверт. Сравнить почерк с пометками на книге «Код да Винчи» не представлялось возможным, поскольку, как он помнил, все они были просто галочками на полях. Там - карандаш, тут - чернила. Так что почерк ничего не дает.
Сам конверт довольно потрепанный, видимо, содержимое пролежало здесь не один месяц, а может, и год. Почерк в надписи ровный, принадлежит человеку, который привык много писать от руки. Девяносто девять процентов из ста, что это тот самый конверт, который должна была показать ему старуха Лерина в день своей гибели, потому что Руслан имя не очень частое, а в сочетании с Нюсей и тетрадкой, отданной этому Руслану, вероятность любого другого варианта исключена.
Платонов временно отложил в сторону вопрос о том, каким образом конверт спасся из огня и что за человек передал его Анастасии. Он надеялся, что бумаги внутри помогут найти ответ на эти вопросы.
Конверт был открыт, а не разорван с одной стороны, и, похоже, никогда и не заклеивался. Владимир Павлович достал бумаги. Это был один вчетверо сложенный лист рыхлой бумаги голубоватого цвета, что свидетельствовало о том, что изготовили ее на рубеже восем- надцатого-девятнадцатого века, покрытый рукописными строчками, исполненными почерком того же времени. Письмо? Расписка? Подорожная? От многократного разворачивания лист на сгибах потерся и в некоторых местах совершенно обветшал, видно было, что текст в значительной мере утрачен.
Платонов развернул документ и попытался прочитать его:
«Я, Яков Валериани сын Иванов, дворянин Брянского уезда Орловской губернии,
выполняя волю покойного отца моего и деда, тридцать лет тщился хранить некий ларец и ключ от него. дом в городе Гамбурге двести лет тому назад.
Сей ларец содержит в себе многоценный вклад, могущий отверзнуть путь к великим бедам и напастям не токмо для. но и для иных государств, и, не будучи уверенным в воздержности на язык домашних моих, я хотел и вовсе его истребить, но ведаю, что избавление и освобождение от сей прискорбности не в моей власти и силе.
Ныне, 21 Генваря 1811 года я, с великим прилежанием рассудив,
что далее хранить купно ларец и ключ к нему невозможно, в таком нежном и трудном положении сего важного дела, дерзаю разделить ларец и. между своими потомками. Понеже желание и хотение мое было, есть и впредь с Божиею помощью непременно будет, чтоб сей ключ хранился у дочери моей Варвары, а далее у старшего сына ее и у старшего сына его старшего сына и далее. А сам оный ларец отдаю. от дворовой девки Авдотьи Александру Лерину, чтобы он тоже сберегался у старшего в роду. Я поступки свои так учреждаю, чтоб не только самым любопытнейшим невозможно было поверенную мне тайну узнать,
но чтоб причины никто не имел и думать, что мне тайна поведана, ибо потеряние сего сокровища весьма чувствительно. Здесь же по воле отца и деда указываю: поелику жид секретный механизм сделал, то и. ки. А буде кто впредь получит сей ларец и открыть его попробует без ключа, то только зло и беду причинит и все в ней сущее испортит.
Дворянин Брянского уезда Орловской губернии, надворный советник Яков Валериани
Село Речицы 21 Генваря 1811 года
(Места, которые Владимир Павлович из-за ветхости не смог разобрать, в тексте заменены точками.)
Платонов положил листок на стол и уселся в свое любимое кресло. Значит, все-таки он был прав и внутри шкатулки, если ее так и не вскрыли за почти двести лет, хранится какой- то важный документ. Второй пропуск в тексте легко заполнялся: «не токмо для РОССИИ, но и для иных государств».
Третий пропуск по смыслу, похоже, должен быть заполнен так: «разделить ларец и КЛЮЧ».
С четвертой дыркой тоже, кажется, особенных проблем нет и здесь должно быть написано что-то вроде «отдаю СЫНУ МОЕМУ от дворовой девки».
А вот что такое «...дом в городе Гамбурге»? И что вытекает из того, что жид (то есть на современном языке - еврей) секретный механизм делал?
Ответов на эти вопросы не было. Зато теперь стало ясно, откуда шкатулка появилась у Лериных. Как и предполагал Владимир Павлович, она передавалась из поколения в поколение - «старшему в роду». И вот теперь род иссяк, и Станислав Петрович, последний ее хранитель, должен был передать ларец своему ближайшему родственнику. Почему же шкатулку продали ему, Платонову?
Глава 18
Ему пришлось проявить терпение, чтобы сдержаться и не рассказать Анастасии о своих проблемах. Но это означало, что надо говорить обо всем остальном - увлечении, профессии, коллекции. А это так глубоко запрятано, что страшно откопать и положить на тарелочке перед кем-то, а особенно перед ней.
А еще страшней увидеть вдруг в ее глазах вспыхнувший интерес, страсть и азарт, но все это не к нему. Платонову было не жалко денег для Анастасии, зачем они и нужны-то, если их не тратить? Наоборот, все эти годы после смерти жены Владимир Павлович переживал, что ему некому сделать приятное: что-нибудь купить, подарить, кого-то обрадовать. Особенно его мучило, когда он видел, какие роскошные, невероятные по форме и краскам продавали на улицах цветы. Фантастические, веселые, а подарить некому.
И с Анастасией он решил держаться до последнего: только под страхом смертной казни он скажет ей, кто он и чем занимается, если только. Об этом райском «если только» он заставлял себя не думать.
И в итоге радость от столь долгожданного общения была несколько омрачена тем, что Платонов не мог позволить себе расслабиться. Зная умение Анастасии слышать то, что человек не очень хочет сказать и видеть, то, что он, может быть, не захотел бы, чтобы видели, Владимир Павлович в основном молчал. Молчал и слушал.
А она вдруг разговорилась, как никогда раньше. Скорее всего, что-то случилось в ее жизни за прошедшие пару дней. Что-то мучило Анастасию, и ей, похоже, нужно было выговориться не меньше, чем Платонову. Она почти не ехидничала и, вместо того чтобы поплакать, рассказывала театральные анекдоты и истории, но и истории эти, несмотря на смешные финальные репризы, как у О'Генри, выходили какие-то грустные.
Один актер, который начал свою карьеру фантастически удачно, - начала соседка новую байку, - потом начал потихоньку спиваться, катился все ниже и ниже и в какой-то момент оказался в небольшом городе в маленьком театре на вторых ролях. Было это в советское время, в театре поставили пьесу Шатрова «Шестое июля», а наш герой получил роль Дзержинского. И надо было тому случиться, что спектакль получился удачным и был выдвинут на какую-то премию или смотр молодых талантов, Бог его знает. В общем, главный вызывает нашего актера и говорит: «Сегодня третье, прошу тебя, завяжи на пять дней, восьмого приезжает комиссия смотреть спектакль, и от этого зависит наша судьба, судьба всего театра. Потом я тебе лично налью и дам неделю выходных, хоть залейся, только до восьмого продержись, Христом Богом молю.» Вышел наш герой с твердым решением дотерпеть, не подвести. День не пьет, два, три, а накануне все-таки позволил себе чуть-чуть принять. И вот просыпается он утром, веселый и довольный, голова немножечко побаливает, но в целом в форме и в норме. Счастливый, он идет в театр: как же, не запил, никого не подвел, сегодня ему играть в «Шестом июле», и он абсолютно готов. Приходит, смотрит на доску с расписанием, не обманул ли его главный, свободен он или нет с завтрашнего дня, и вдруг с ужасом понимает, что сегодня - десятое число. Он поворачивается к рядом стоящему актеру и глаза в пол, спрашивает: «Приезжала комиссия?» «Конечно», - довольно равнодушно отвечает тот. «И спектакль был?» - безнадежно спрашивает наш. «Был», - опять спокойно говорит актер. «А кто. кто Дзержинского играл?» - чуть не плача, спрашивает герой. Тут актер поворачивается к нему и в полном изумлении отвечает: «Ты.»
Смеяться Платонову не хотелось.
Что с вами, Анастасия. не знаю, как по отчеству.
Просто Настя.
Владимир Павлович поморщился:
Немного напоминает «Просто Марию». Простите, можно я буду звать вас Настенька?
Да, пожалуйста.
Анастасия слабо улыбнулась, весь ее запал кончился, и она сидела перед ним уставшая, с поникшими плечами. Нетронутая чашка кофе стояла перед ней на неподходящем блюдце. Платонов посмотрел на свою чашку - ее блюдце было здесь, она перепутала. Жалость к ней захлестнула Владимира Павловича, почти смыв радость по поводу занятого плацдарма, - теперь он может называть ее так, как ему хочется.
Что с вами, Настенька? - опять повторил он. - Что случилось? Может, я могу помочь?
Вы? - она почти насмешливо посмотрела на него. - Только если вы и есть Господь
Бог.
А что надо сделать? - Платонов был абсолютно серьезен.
Может быть, настал момент, когда ему придется расстаться со своим образом? Или придется действовать инкогнито, как святой Николай Чудотворец или Гарун-аль-Рашид?