Джейми садится, прикрыв грудь полотенцем.
— И что ты ему на это сказал?
Дрожащей рукой она гасит сигарету. Я вздыхаю.
— Человек по фамилии Палакон предложил мне деньги за то, чтобы я поехал и нашел тебя…
— Зачем? — спрашивает она, внезапно настораживаясь и взглянув на меня, пожалуй, впервые с тех пор, как мы вошли в гостиничный номер.
— Чтобы я отвез тебя обратно в Штаты, — вздыхаю я.
— А он… — Она запинается, задумывается и продолжает: — А он был в сценарии? Этот Палакон?
— Я уже не знаю, — говорю я. — Я потерял с ним связь.
— Он… он сказал тебе, что меня ищут мои родители?— спрашивает она, еще больше выпрямляясь и явно нервничая. — Мои родители? Но это же полная чушь, Виктор! О Боже, Виктор…
— Он предложил мне деньги, если я найду тебя, — вздыхаю я.
— Найдешь меня? — спрашивает она, нервно обхватывая себя руками. — Зачем меня искать? Зачем ты согласился? Что ты такое вообще несешь?
— Мне нужно было свалить из города, мне нужно было…
— Виктор, что случилось дальше?
— Я поехал на «Королеве Елизавете II», — говорю я. — Он дал мне деньги, чтобы я переплыл через океан и нашел девушку, с которой я вместе ходил в колледж. Я даже совсем и не собирался плыть в Лондон. На корабле я познакомился с другой девушкой и собирался плыть в Париж вместе с ней.
Я останавливаюсь, не понимая, стоит ли рассказывать ей, что было дальше.
— И что же случилось? — спрашивает Джейми. — Почему ты передумал?
— Девушка… исчезла.
Внезапно у меня перехватывает дыхание, и тут воспоминания начинают сыпаться из меня: исчезновение Марины, ночь, которую мы провели вместе, фотографии похожего на меня парня, которые я нашел в ее сумочке, сделанные на концерте Wallflower, в «Sky Bar», на фотосессии для Брижит Ланком, зуб, вонзившийся в стену ванной комнаты, следы крови за туалетом, ее имя, отсутствовавшее в бортовой ведомости, фальсифицированные фотографии ужина с Уоллисами.
Джейми уже не смотрит на меня:
— Какого числа это произошло?
— Какого числа… что?
Джейми уточняет. Какого числа я наткнулся на Марину в тумане? Какого числа мы ввалились вместе в мою комнату? Какого числа я был пьян как свинья? Какого числа кто-то ходил по моей комнате и шарился в ящиках, пока я спал? Я сказал ей.
— Как ее звали, Виктор?
— Что? — спрашиваю я, внезапно теряя нить.
— Как ее звали, Виктор? — повторяет свой вопрос Джейми.
— Ее звали Марина, — вздыхаю я. — Какое это имеет значение?
— Фамилия Марины, случайно, была не… — Что-то обрывается в горле у Джейми, и ей приходится сделать глубокий вздох, чтобы закончить фразу: — Кэннон?
Оттого что кто-то другой произнес при мне ее имя, в голове у меня проясняется, и я вспоминаю:
— Нет, не Кэннон.
— А как тогда? — спрашивает она голосом, в котором звучит ужас, заставляющий меня произнести отчетливо:
— Ее звали Марина Гибсон.
Джейми внезапно прижимает руку ко рту и отворачивается — жест, которого не было на репетиции. Когда я неуверенно подхожу к кровати и нежно поворачиваю ее лицо к себе, невероятное выражение ужаса в ее глазах заставляет меня отпрянуть. Джейми выскакивает из постели и устремляется в туалет, захлопнув за собой дверь. Затем оттуда доносятся сдавленные рыдания, приглушенные полотенцем. Поскольку постель освободилась, я ложусь в нее и созерцаю потолок, а отблески от клипа группы Bush пляшут у меня на лице. Я делаю телевизор громче, чтобы не слышать звуков, доносящихся из туалета.
30
Тамми и я сидим на скамейке возле Лувра у главного входа рядом со стеклянной пирамидой, к которой прямо сейчас выстраивается длинная очередь из японских студентов. Откуда-то играет легкая музыка, и мы оба в темных очках, и на Тамми — Isaac Mizrahi, а на мне — черная Prada, и мы курим сигареты в ожидании режиссера и сдержанно обсуждаем один модный ресторан, в котором мы вместе пили «Маргариту» с добавлением ликера «Midori». Я постоянно принимаю ксанакс, а у Тамми — отходняк после героина, который она принимала вчера, и волосы ее обесцвечены пергидролью, и когда один из киношников, протягивая нам дымящиеся чашки с капуччино, задает мне какой-то вопрос, я говорю: «У меня по этому поводу нет вообще никакого мнения».
А затем я, пытаясь развеселить Тамми, рассказываю ей о том, как в последний раз принимал героин, и о том, как мне едва удалось проснуться на следующее утро, и о том, как я затем выпил кока-колу и тут же всю ее выблевал, причем из нее даже газ не успел выйти, так что весь унитаз был полон пены. Тамми же бубнит под нос, повторяет свои деревянные реплики насчет наших «отношений». Мы снимали эту сцену с утра уже четыре раза, но Тамми сегодня очень рассеянна и все время забывает то, что она должна сделать или сказать, придавая тем самым трагическую окраску тому, что должно выглядеть как невинный обмен репликами, потому что она думает о сыне французского премьера, а вовсе не о Брюсе Райнбеке, которого мы, по идее, должны обсуждать в этой сцене. Плюс наша интернациональная съемочная группа говорит на разных языках, так что на всех совещаниях необходимо присутствие переводчиков, а режиссер постоянно жалуется на то, что подготовительный период был слишком коротким, к тому же сценарий требует доработки. Пришлось нанять репетитора, с которым мы обсуждаем мотивацию, делаем упражнения по развитию эмоциональной памяти, занимаемся дыханием. Машинально я замечаю, что фонтаны, окружающие пирамиду, сегодня не работают.
Режиссер приседает рядом с нами, наклоняется, изо рта у него вырываются клубы пара.
— Предполагалось, что эту сцену вы сыграете, гм, очень нежно, — объясняет он, опуская темные очки. — Вы оба любите Брюса. Вы не хотите сделать ему больно. Брюс — твой жених, Тамми. Брюс — твой лучший друг, Виктор. — Режиссер выдерживает многозначительную паузу. — Но ваша любовь, эта захватившая вас обоих страсть, слишком сильна. Вы больше не можете хранить ее в тайне от Брюса. Я бы настаивал именно на том, что времени ждать больше не осталось — вы все поняли, дорогуши?
Тамми молча кивает, сжав кулаки. Я говорю режиссеру:
— Я согласен.
— Я знаю, — говорит режиссер. — Это хорошо.
Затем режиссер отходит от нас и недолго совещается с оператором Феликсом. Я поворачиваюсь к Тамми, и тут кто-то выкрикивает: «Мотор!» Микрофон на «журавле» тут же повисает у нас над головами.
Мне приходится улыбнуться и протянуть руку, чтобы прикоснуться к руке Тамми. Ей приходится улыбнуться мне в ответ, что дается ей с некоторым трудом.
— Холодно, — говорит она, дрожа.
— Да, — отвечаю я. — А тебе мерзнуть нельзя.
— Пожалуй что нельзя, — говорит она безразлично. — Извини меня за вчерашний вечер.
— Где Брюс? — спрашиваю я. — Что за дела, зайка?
— Ох, Виктор, перестань, пожалуйста, — вздыхает Тамми. — Он уехал в Афины. Я не хочу, чтобы он когда-нибудь вновь вставал между нами. Я расскажу ему все, когда он вернется назад. Все, я тебе обещаю.
— Он уже и так все подозревает, — говорю я. — Какое это теперь имеет значение?
— Если бы я только могла повернуть время вспять, — говорит она, но в голосе ее не слышно особой печали.
— Могу ли я поверить в волшебство в твоем дыхании? — я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее.
— Ты знаешь, что ты можешь.[116]
Режиссер восклицает:
— Стоп!
Он подходит к нам и снова приседает рядом с Тамми.
— Зайка, — спрашивает он, — с тобой все в порядке?
Тамми не в состоянии даже кивнуть головой, она молча пытается почесать какое-то место у себя на спине, до которого не может дотянуться.
— Все дело в непринужденности, зайка, — говорит он, снова опуская свои темные очки.
Тамми фыркает, говорит: «Я знаю», но она не знает, к тому же она дрожит слишком сильно для того, чтобы продолжать съемки, поэтому режиссер отводит ее в сторонку, и пока они уходят подальше от съемочной группы, видно, как Тамми продолжает кивать головой, пытаясь прийти в чувство. Стуча зубами, я закуриваю сигарету, покосившись на Сену, повсюду в воздухе пахнет дерьмом, Лувр тянется рядом с нами, длинный и скучный, затем мое внимание привлекает проезжающий мимо «СААБ» с пуделем, восседающим на месте пассажира. У меня снова затекла нога.
Тамми продолжает бросать на меня взгляды, чтобы убедиться, что я не забыл о графике, но я помню и уже сверяю время по часам, которые мне вручил вчера вечером один из членов французской съемочной группы.
Это электронные часы, и на них 9:57.
Кто-то из французской группы проносится мимо на роликовых коньках, затем притормаживает, чтобы я заметил его, кивает и окончательно уносится прочь.
Я встаю, выкидываю сигарету, подхожу к стулу режиссера и беру лежащий за ним черный рюкзачок от Prada.
— Мне нужно в туалет, — говорю ассистенту продюсера.
— Клево, — пожимает он плечами, разглядывая татуировку у себя на бицепсе: какая-то музыкальная фраза, записанная нотами. — Жизнь есть жизнь.
— Клево, — пожимает он плечами, разглядывая татуировку у себя на бицепсе: какая-то музыкальная фраза, записанная нотами. — Жизнь есть жизнь.
Я беру рюкзачок и направляюсь к главному входу в музей, достигнув его ровно в 10:00.
В соответствии с инструкциями я надеваю наушники плеера на голову, настраиваю громкость, а сам плеер вешаю на пояс брюк.
Я нажимаю на кнопку Play.
Вступление из «Болеро» Равеля начинает звучать в наушниках.
Я ступаю на эскалатор.
Черный рюкзачок следует положить в одну из трех телефонных будок в круглом зале у входа на эскалатор в направлении Аllйе de Rivoli.
От первых звуков «Болеро» до сокрушительных тарелок в коде — 12 минут 38 секунд.
На 10:01 назначена активация бомбы.
Я разворачиваю план, чтобы понять, куда мне нужно идти.
В конце эскалатора меня поджидают шестеро киношников из французской группы, включая режиссера, — все одеты в черное, все мрачно-торжественны.
Режиссер ободряюще кивает мне из-за оператора со Steadicam. Он хочет, чтобы весь этот эпизод был отснят с одного раза, сплошняком. Режиссер делает мне знак снять темные очки, которые я забыл снять, пока ехал на эскалаторе.
Я медленно пересекаю Наполеоновский зал, «Болеро» звенит в моих наушниках, я стараюсь шагать в такт с музыкой и считать сделанные мною шаги, рассматривать пол у меня под ногами, загадывать желания.
В 10:04 в поле моего зрения появляются будки.
В 10:05 я кладу рюкзачок к себе под ноги и делаю вид, что звоню из телефона, который принимает кредитные карточки.
В 10:06 я смотрю на часы.
Я ухожу от телефонных будок в сопровождении идущей следом съемочной группы.
Затем мне полагается остановиться возле ларька и купить кока-колу, что я и делаю, но, глотнув из банки только один раз, тут же выбрасываю ее в урну для мусора.
Я направляюсь обратно в зал, съемочная группа следует за мною, оператор со Steadicam идет впереди.
10:08. «Болеро» становится все более настойчивым, ритм его крепнет и словно убыстряется.
Но тут внезапно съемочная группа останавливается, что вынуждает меня тоже затормозить.
Посмотрев на них, я замечаю изумленное выражение на их лицах.
Оператор со Steadicam тоже останавливается и отрывается от видоискателя.
Кто-то трогает меня за руку.
Я срываю наушники с головы и в панике оборачиваюсь.
Это ассистент продюсера из американской съемочной группы.
Молодая девушка, похожая на Хизер Грэм. Озабоченное выражение у нее на лице забавным образом сменяется облегчением. Она запыхалась, поэтому улыбка дается ей с трудом.
— Вы оставили это в телефонной будке, — говорит она, протягивая мне рюкзачок от Prada.
Я смотрю на рюкзачок.
— Виктор, — говорит она, посмотрев сперва на членов французской группы, а затем на меня, — они готовы переснять эту сцену. Тамми, похоже, э-э-э, оправилась. — Мертвая тишина. — Виктор? — спрашивает она. — Возьмите. — И вручает мне рюкзачок от Prada.
— Ах… ну да, разумеется — И я беру рюкзачок и тут же передаю его ассистенту продюсера из французской бригады.
Трясущимися руками ассистент продюсера берет рюкзачок и передает его режиссеру.
Режиссер бросает взгляд на рюкзачок и тут же возвращает его обратно ассистенту, который вздрагивает.
— Кто эти люди? — спрашивает девушка и улыбается, ожидая, что ее сейчас представят.
— Что? — спрашиваю я, не слыша собственного голоса.
— Что происходит? — спрашивает она несколько более настойчиво, но по-прежнему улыбаясь.
Режиссер щелкает пальцами, и ему тут же подают мобильный телефон. Он откидывает крышечку, нажимает на кнопки и, отвернувшись в сторону, бормочет в трубку что-то по-французски.
— Кто эти люди? — спрашиваю я запинаясь. — Кого вы имеете в виду?
10:09.
— Это съемочная группа, — говорит она, а затем, наклонившись, шепчет мне на ухо: — Ну эти, которые у вас за спиной стоят?
— А, эти? — Я оборачиваюсь. — Не знаю, они вдруг пошли за мною следом, — говорю я. — Я не знаю, кто они такие.
Слышно громкое дыхание французского ассистента продюсера, видны расширившиеся от страха зрачки.
«Болеро» звучит все громче и громче.
Бесконечное количество возможностей открывается перед нами.
Тишина. Я слышу даже малейшие шорохи.
Девушка говорит:
— Виктор, пойдемте, нас ждут.
Она берет мою руку в свою маленькую ручку. Я смотрю на режиссера. Он сухо кивает мне.
На эскалаторе я оборачиваюсь. Французы уже исчезли.
— Почему они забрали ваш рюкзак, Виктор? — спрашивает девушка. — Вы с ними знакомы?
— Эй, зайка, — устало отзываюсь я. — Расслабься. Все под контролем.
— Но, Виктор, почему все же эти люди забрали ваш рюкзак? — спрашивает она.
«Болеро» заканчивается.
Лента в плеере автоматически останавливается.
Я даже не решаюсь посмотреть на часы.
Возле пирамиды Тамми бросает на меня насмешливый взгляд и смотрит на свои часы. Она действительно выглядит оправившейся.
— Заблудился, — говорю я, пожимая плечами.
С моего места я вижу, как где-то в туманной дали ассистент продюсера, похожая на Хизер Грэм, уже беседует с режиссером и Феликсом, и оба они время от времени бросают на меня подозрительные взгляды, шепчутся, создавая атмосферу холодного беспокойства, а конфетти разбросаны повсюду, причем некоторые из них просто падают сверху, но я уже почти ни на что не обращаю внимания. Я мог бы лежать на пляже в Малибу, подложив под себя полотенце. А год мог бы быть 1978-м или 1983-м. В небе могли бы кишмя кишеть космические корабли. Я мог бы быть одинокой девушкой, которая обматывает шарфиком лампу у себя в комнате в общежитии. Всю неделю мне снились сны, состоявшие исключительно из кадров, снятых с взлетающего вертолета, и в них фигурировало огромное металлическое помещение, над которым плавали золотистые и белые буквы, образовывавшие надпись «ПО ТУ СТОРОНУ». Кто-то из киношников сует мне в руки бубен.
29
Сегодня вечером все съехались в Виндзорский зал на втором этаже отеля «Ritz». Среди присутствующих: Кристен Макменами, Стинг и Труди Тсайлер, Кэйт Мосс, Дженнифер Сондерс, Брайан Ферри, Тина Тернер, Донателла Версаче,
Джон Бон Джови, Сюзи Бик, Надя Ауэрманн в коктейльном платье из взбитых кружев, Мари-Софи Уилсон вся в ярко-розовом, кучка новых русских, знаменитый продюсер — только что то ли из тюрьмы, то ли из наркологической клиники — а впрочем, какая разница? Откормленный мопс бродит по комнате, отчаянно стараясь не попасть никому под ноги. У меня нет ни малейшего представления, в честь чего организована эта вечеринка, хотя скорее всего это презентация нового запаха под названием «Пандемониум». Я чувствую, что у меня заржавели все суставы, что я вот-вот рухну в обморок, у меня пересохло во рту оттого, что я постоянно принимаю ксанакс. Мы провели весь день на яхте, где постоянно участливо кивали головами, выслушивая друг друга. Потом завалился Орибе и сделал нам всем прически. Закуривая сигарету, я машинально отмечаю, что кто-то стоявший в дальнем углу упал в обморок.
Джейми надела — против своей воли — ярко-желтый шелковый кринолин под леопарда, на чем сильно настаивал Бобби, и она беседует с Шалом Харлоу и Сесилией Чэнселлор, и все трое устало хихикают, а Сесилия в черном поло и джинсах на бедрах, и она слегка оглохла на правое ухо, потому что ее парень весь день бегал за ней и взрывал петарды у нее под самым ухом.
Когда Джейми наконец бросает взгляд на меня, то я читаю в этом взгляде: Ты. Совсем. Один.
Некто с блондинистыми дредлоками и острым подбородком требует пива у меня за спиной.
Бернар Риплэ подходит к Джейми, целует Шалом, обнимает Сесилию за талию, бросает на меня украдкой взгляды.
Но мое внимание все время отвлекает то муха, кружащая над гигантской серебряной миской, до краев наполненной черной икрой, то слабый, но отчетливый запах дерьма, висящий в комнате («Чувствуете, чем-то пахнет?» — спрашиваю я самых разных людей. «Разумеется!» — кивают они с понимающим видом.), то проходящий мимо парень в белом лабораторном халате, то диаграммы ракет и распечатанные документы с пометкой «Совершенно секретно», которые разбросаны на столе в одной из спален верхнего этажа в том самом доме, то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане, то девушка с зонтиком в руках, прислонившаяся к стене рядом со мной, которая то и дело стонет: «Как это demodй![117]» или: «Это же прошлый сезон!»
— Как-то все это неярко, — соглашаюсь я, дрожа от холода.
— Боже мой, как вы жестоки! — вздыхает она, крутя в руках зонтик, и покидает меня танцующей походкой.
Я простоял в одной позе так долго, что у меня затекла нога.
Ко мне подходят некто по имени Эдгар Камерон — мой случайный знакомый по Нью-Йорку, которого я не видел с прошлого Рождества и его подружка Джулия, — модно одетая пустышка, которую я трахал вскоре после того, как начал жить с Хлое, — она делала мне знаки уже несколько раз с начала вечеринки, и поскольку я стою совсем один, с бокалом шампанского в руке, и явно стараюсь не падать духом, я оказываюсь первейшим кандидатом для атаки. Джулия рассказывает мне, что у Эдгара имеется безволосый кот и случаются такие запои, что однажды он съел «на спор» белку, пойманную им в сквере на Мерсер-стрит. Я чмокнул Джулию так, словно я действительно был рад этой встрече и намеревался придать ей развитие.