— Ах ты, моя девочка, ах ты, моя доченька, — приговаривала она. — Теперь ты будешь моей дочкой, раз родная дочь ушла от меня.
Молодая женщина, сидевшая в конце стола, рассмеялась, рассмеялись и остальные — они смеялись, а дождь лил, лил без конца, с журчаньем, бульканьем и всплесками; над самой крышей гулко ударил гром, точно по ней проехали боевые колесницы, и три женщины снова рассмеялись, но грохот стоял такой, что ничего не было слышно, хотя они и кричали друг другу что-то, хохоча как сумасшедшие. Изобразив жестами и мимикой сожаление, Марта дала понять, что надо идти одеваться, но уходить ей очень не хотелось. Она просто понять не могла, почему ей раньше так не нравились миссис Ганн и ее дочь — у последней недавно родился еще ребенок, и уже из-за одного этого она казалась Марте отвратительной. А сейчас Марта поняла, что это простая хорошая женщина, и какая отзывчивая, как терпеливо она укачивает хнычущего малыша…
Больше всего на свете Марте хотелось пойти сегодня на танцы, все ее мысли и поступки были подчинены этому желанию, и потому, когда Донаван вошел, смеясь над своим промокшим вечерним костюмом, Марта встретила его с горящими глазами, оживленно щебеча, готовая предоставить себя в его полное распоряжение: пусть одевает ее и подшивает что нужно.
Но оказалось, что на это требуется уйма времени. Донаван стер грим с ее лица, велел закрыть глаза и заново подмазал ее. Потом уложил ей волосы — посмотрел и уложил по-иному. Она покорно предоставила себя в его распоряжение, но чувствовалось, что ей не терпится поскорее идти. Наконец он торжествующе подвел ее к большому зеркалу и сказал:
— Ну, Мэтти…
Марта посмотрела — и одновременно обрадовалась и смутилась. Нет, это не она. Несмотря на всю простоту, в ее белом платье было что-то эксцентричное — и даже не это: глядя на себя, Марта инстинктивно пыталась подделаться под молодую женщину, отражавшуюся в зеркале, — холодную, высокомерную, неприступную. Но глаза на холодном чужом лице были смущенные и взволнованные. Едва она заметила этот взгляд — единственное, что, по-видимому, было от нее самой, — как Донаван быстро шагнул к ней и сказал:
— Послушай, Мэтти, ты сама понимаешь, что в таком платье надо вести себя иначе. Ты согласна со мной? — Он нагнулся к ней, готовый в мгновение ока подправить что-нибудь или убрать. — Смотри, — наконец сказал он, — глаза у тебя никуда не годятся. Подними голову. — И так как она не шевельнулась, он рукой приподнял ей голову. — Когда у человека такие скулы, — сказал он, — глаза должны быть вот такими, смотри. — С чувством, близким к ужасу, Марта увидела, как он слегка сощурился и посмотрел на нее искоса томным и отчужденным взглядом. — Видишь? — торжествующе спросил он. И проделал то же самое еще раз. На какую-то долю секунды Донаван стал до ужаса похож на нее, и Марта, точно завороженная, с отвращением смотрела на него. Потом нервно рассмеялась, а он тотчас опустил руку, взглянул на нее и покраснел.
— Ты право… удивительный человек, — наконец произнесла она, и в голосе ее прозвучала явная неприязнь.
Молчание длилось долго: это была решающая минута. Беспомощно взглянув на него, Марта увидела — хоть и не очень ясно, — что он растерян и огорчен не меньше, чем она. Он надулся, точно маленький мальчик, которого обидели, и, казалось бы, должен был вызвать в ней жалость, но вызвал лишь раздражение и смутное чувство вины: ну почему она не может сказать ему ничего утешительного? Очень уж страшно ей стало, когда она увидела этого самоуверенного юношу таким растерянным, вдруг потерявшим почву под ногами.
Наконец он сел, с мрачным видом закинул ногу на ногу и заметил:
— Надо мне было идти по художественной части и быть модельером. Из меня вышел бы неплохой модельер, дорогая Мэтти. — Это «дорогая Мэтти», брошенное, как обычно, небрежным тоном, вернуло ему самоуверенность: он уже пришел в себя. — Но если человек вырос в колонии, ничего другого не остается, как идти на счетную работу и ждать, когда твой начальник подаст в отставку.
Он рассмеялся с искренней горечью, и Марта поняла: оба они твердо уверены, что, если бы они родились в других условиях, если бы… — только эта уверенность и связывает их.
— Ну ладно, — с запинкой сказала она, — не будем ссориться. Лучше откажись от меня, это неинтересная работа. Мне кажется, я не создана быть манекеном!
Она смеялась над ним и так хотела, так ждала — чего? Какого-то движения, жеста, который был бы отражением тех чувств, что их объединяли? Вот если бы он обнял ее сейчас — просто, по-братски, все сразу стало бы на свое место, будто ничего и не произошло. Но он зло рассмеялся и сказал:
— А, к черту все это, Мэтти! Пошли на вечер и давай их всех поразим!
Открывая дверь, Марта увидела, что дождь перестал. Хмурое закатное небо отражалось в озере, образовавшемся между домом и калиткой.
— Ты, наверно, рассчитываешь, что я понесу тебя на руках, как это делают герои в фильмах? — сказал он. — Но я не стану этого делать. Смотри не запачкай грязью подол. — Он вскрикнул с деланным испугом, когда она, балансируя, осторожно ступила с лестницы на шаткий камень, а с камня на осколок кирпича, черневший среди розоватой воды. Тут она остановилась, стараясь сохранить равновесие, смеясь над собой и над ним: он так занятно подпрыгивал на ступеньках, приговаривая: — Мэтти, Мэтти, осторожней!
Но эти беспомощные выкрики лишь подстегнули Марту. Она спокойно осмотрелась: от калитки ее отделяло футов шесть грязной воды.
— А, к черту, — сказала она и сразу почувствовала себя в своей тарелке. Она подняла шуршащие белые юбки, завернула их вокруг талии и преспокойно зашагала в своих золоченых туфельках по воде, лизнувшей ей щиколотки холодным языком. Добравшись до тротуара, Марта, точно ребенок, которого привело в восторг путешествие через лужу, воскликнула: — Ух, до чего же хорошо, Дон, просто здорово!
Разбрызгивая воду, он в несколько прыжков очутился рядом с ней.
— Мэтти, — в изумлении и отчаянии воскликнул он. — Мэтти, ты с ума сошла! Ведь ты, наверно, еще не успела даже заплатить за туфли?
— Конечно нет, — беспечно бросила она и опустила юбки; Донаван был ей смешон, и в то же время она искренне, от души презирала его.
— Но у тебя же мокрые ноги, — жалобно добавил он.
— Да, ужас какие мокрые, — иронически передразнила она его. — Ах, боже мой, ведь я могу простудиться. — И вдруг растерянно умолкла: туфли-то действительно стоили дорого, а вела она себя хуже девчонки… — Да не ворчи ты, как старуха, — сердито бросила она и села в машину. — Никто и не заметит моих ног, — через некоторое время добавила она, чтобы успокоить своего спутника. — Все будут смотреть только на твое чудесное платье.
Она вытянула ноги и поглядела на них. Золоченая кожа туфель потускнела и сморщилась, а вокруг щиколоток, на чулках, появилась едва заметная бурая полоска. Осмотр ног доставил Марте глубокое удовлетворение; она перевела взгляд на элегантное, строгое белое платье, такое чуждое всему ее облику, что оно казалось оболочкой, в которую заключено ее сильное тело, тянувшееся ввысь от этих не знающих устали, сильных щиколоток. Марта тряхнула головой, чтобы лучше лежали волосы, и лишь презрительно рассмеялась в ответ на замечание Донавана:
— Ну что ж, добилась своего: выглядишь как настоящая деревенская девчонка — только что хорошенькая. Кстати, Мэтти, ради бога, двигайся поосторожнее: я ведь сметывал платье прямо на тебе, на живую нитку, чтоб оно лучше сидело, и, если ты будешь в нем прыгать, оно свалится. Но тебе это, наверно, очень понравилось бы.
— Конечно, — весело бросила она и, представив себе, как бы она выглядела, если бы вдруг осталась без платья, звонко расхохоталась. — Конечно, — повторила она, к вящей досаде сразу помрачневшего Донавана.
Они прибыли в клуб. Веранда его была разукрашена гирляндами цветных огней, а большой плакат из электрических лампочек гласил: «Мальчики и девочки, веселитесь, до Рождества осталось три недели!»
Большой зал, освобожденный для танцев, был пуст. На главной веранде за столиками молодежь пила пиво — одни уже в вечерних туалетах, другие еще в спортивных костюмах. Многих из них Марта знала в лицо; девушки приветствовали ее улыбками, как родную сестру, молодые люди вздыхали и присвистывали, когда она проходила мимо. Возмущение, в таких случаях обычно поднимавшееся в ней, сейчас не то что притупилось — она поскорее подавила его, загнав в сокровенный утолок души, который считала своим подлинным «я». Донавана же встречали здесь вопросом: «Ну как, отщепенец, вернулся?» — а это показывало, что он не был здесь чужаком, хоть и утверждал обратное. Марта предполагала, что они будут сидеть за отдельным столиком, — если она вообще могла что-либо предполагать, ибо, когда человек всецело подчиняется другому человеку или среде, точно ребенок или загипнотизированный, он не может ничего предвидеть или ожидать заранее. Может быть, Марта и мечтала, что все будет иначе, но мечты остаются мечтами.
А Донаван не только не уединился с Мартой — напротив, он в течение нескольких минут был в центре всеобщего внимания, громко и весело, с грубоватой прямотой обсуждая, за какой столик им лучше сесть — за столик Бинки или чей-то другой.
Наконец он взял Марту под руку и подвел ее к столику, за которым восседал Бинки со своими приспешниками и их девушками. Все они пили пиво и грызли орехи.
— Ну, вот и ты, Мэтти, среди наших красоток, — заметил Донаван, предлагая ей стул.
Сам он уселся между двумя девушками и, казалось, совсем забыл о Марте. Сначала это обозлило ее, а потом она почувствовала облегчение: теперь она может делать все, что ей вздумается.
Было около семи часов вечера. За темневшими стволами деревьев догорали неяркие и мягкие краски заката, на кортах сквозь покрывавшую их воду просвечивала трава; вокруг клуба красная грязь образовала сплошное месиво. Это был час углубленного самосозерцания, час безмолвия, когда на деревьях и в вельде, который начинался всего в полумиле отсюда, засыпают птицы, насекомые и зверьки, а в людях — пусть на миг — встает смутное воспоминание о том, что и они в своем развитии прошли через это. Огней еще не зажигали; молодежь сидела в розовых сумерках и невольно говорила шепотом, хотя разговор и состоял из сплошных поддразниваний: одних высмеивали за то, что подолы их вечерних платьев перепачканы в грязи, а других за то, что они боятся пройти по грязи до машины, чтобы съездить домой переодеться. Марта показала свои туфли и в комическом тоне принялась рассказывать о том, как она переходила через лужу; дойдя до половины рассказа, она вдруг замялась, стала запинаться — уж очень неприглядно выглядел во всей этой истории Донаван, но делать было нечего, и Марта продолжала рассказ, избегая, правда, смотреть ему в глаза. Молодой человек, сидевший с нею рядом, заметил, что, будь он там, он взял бы Мэтти на руки и перенес бы через грязь. Это был рослый светлый блондин — волосы с рыжеватым отливом крутыми завитками лежали на его голове, а на широкоскулом загорелом, исполненном решимости лице сияли честные голубые глаза. Марта знала, что этот молодой человек управляет крупной страховой компанией, и то, что он дурачился и паясничал как школьник, пленяло ее. Довольно неловко она заговорила с ним о книге, которую только что прочла. Он отвечал нехотя. Она продолжала. Тогда он громко вздохнул, так что все удивленно повернулись в его сторону, и мрачно произнес:
— Ох, крошка, крошка, ты меня уморишь. — И изрек, ткнув в Марту пальцем: — Она умная. У этой девочки есть кое-что в голове.
Потом расхохотался, закатил глаза и принялся трясти головой, точно его бил озноб. Марта вспыхнула и, почувствовав себя в центре внимания, принялась нести всякую чепуху, то есть делать как раз то, что от нее и требовалось. Голубые глаза блондина с явным облегчением глядели теперь на нее, его лицо прояснилось, и Марта поняла, что все в порядке. Вскоре молодой человек поднялся, заметив, что ему надо поехать переодеться; только пусть Мэтти не забывает, что он готов умереть ради нее, она сразила его наповал, и он требует, чтоб она танцевала с ним первый танец.
Вскоре веранда опустела: осталось лишь несколько пар в вечерних туалетах. Марту слегка мутило, она почти не ела весь день, но Донаван болтал с двумя девушками — они так и льнули к нему, весело смеясь его шуткам, а это не могло ему не льстить, — и Марта, поняв, что на обед рассчитывать нечего, придвинула к себе тарелку с жареным картофелем и сосредоточенно принялась есть — как едят не от нечего делать, а когда человек голоден.
Услышав смех, она подняла голову и увидела, что все с интересом наблюдают за ней.
— Ужасно есть хочу, — решительно заявила она и снова принялась за картофель.
Бинки поднялся со своего стула и, подсев к ней, легонько обнял ее за талию.
— Ну разве можно допустить, чтобы такая красотка голодала, — сказал он. — Сейчас накормим вас обедом.
Она нерешительно покосилась на Донавана. Никогда она не думала, что он скуп, и для нее явилось новым ударом то, что здесь его, видимо, считают скупым, — она поняла это по ироническим, насмешливым взглядам, какими все смотрели на него. Ей стало жаль его, и она весело сказала, что нет, она не хочет обедать. Донаван правильно поступает, что не дает ей полнеть, и…
А Донаван небрежно помахал ей рукой и сказал:
— Нет, Мэтти, дорогая моя, можешь идти, если хочешь.
Тут уж Марте стало обидно за себя, она встала и, поблагодарив Бинки, заметила, что с удовольствием отобедает с ним. Вот как получилось, что вечер еще не успел начаться, а Марта уже была не с Донаваном — он как бы оттолкнул ее от себя; уходя, она улыбнулась ему извиняющейся улыбкой, но он даже не взглянул на нее.
Марта шла немного впереди Бинки с тем же мягким и покорным видом, с каким за пять минут до этого шла с Донаваном; то, что Бинки пригласил ее обедать, привело в полное смятение все ее чувства. Он, конечно, обнял ее за талию, когда они шли по веранде, и все приговаривал: «Детка будет сейчас обедать со мной», — но поверх ее головы он озирал свои владения критическим острым взглядом и свободной рукой сзывал приятелей или кивком головы давал понять, чтоб они следовали за ним, ибо Бинки всегда обедал в большой компании.
Итак, с десяток «волков» вместе со своими девушками набились в машины и покатили в ресторан Макграта, куда они вступили с поистине королевской торжественностью, приветствуемые толпой официантов. Случалось, правда, что «шайка» Бинки начинала буянить и крушила все в ресторане, но платили они щедро и давали щедрые чаевые. С другой стороны, «Отель Макграта» был лучшей гостиницей в колонии, здесь останавливались влиятельные люди, приезжавшие из Англии и с континента. Макграту надо было поддерживать репутацию своего заведения, а потому в приветствиях официантов чувствовалась настороженность.
Бинки и его компании предоставили центральный стол в большом зале, шоколадно-коричневом с золотом, как и холл. Зал уже был убран к Рождеству. Метрдотель и официант, подающий вино, оба белые, приветствовали каждого «волка» по имени; те тоже называли их по имени и похлопывали по плечу. Официанты приняли заказ, повторяя названия блюд старательно приглушенным голосом, в то время как почтительные взгляды их молили: «Пожалуйста, мистер Мейнард, ведите себя прилично и постарайтесь, чтобы вся ваша компания вела себя так же!» Старший официант, Джонни Констуополис, даже шепнул Бинки, что вон там, в уголке, под пальмами, возле оркестра, сидит сам мистер Плейер с супругой — глава крупной компании, которой фактически принадлежит вся колония. Но Бинки, услышав это, вскочил и так рявкнул, приветствуя мистера Плейера, что все в комнате оглянулись на него.
Джонни был в отчаянии — не только потому, что выходка Бинки могла не понравиться другим клиентам, но и потому, что он с поистине молитвенным благоговением относился к всемогущему мистеру Плейеру; этот смуглый маленький грек с усталым лицом и вкрадчивыми манерами обслуживал великого человека с тем изысканным тактом, которому он и был обязан своим положением; грек то и дело переходил от столика мистера Плейера к столику Бинки, чей отец, как ему было известно, ведь тоже большой и образованный человек, а в глубине души официант с изумлением и почтительным ужасом думал о том, что молодежь нынче какая-то сумасшедшая, и содрогался. Они швыряют деньгами, точно это грязь: Бинки мог выбросить двадцать фунтов на один обед; он был должен всем и вся, даже самому мистеру Плейеру. Эти молодые люди ведут себя как настоящие безумцы — точно у них нет будущего, точно они не намерены сами стать большими людьми, иметь жен и детей. И никого это, видимо, не удивляет. Джонни знал: если сегодня «волкам» взбредет на ум, что они еще не все взяли от жизни, и они примутся горланить песни, сдирать со стен украшения и плясать на столах, остальные гости, включая и мистера Плейера, будут с огорчением поглядывать на них, но никто не вмешается, никто их не остановит, пусть побесятся — ведь они еще дети. А вот маленькому греку, который вместе с семьей покинул любимую родину двадцать лет назад, чтобы спасти себя и своих близких от беспросветной нищеты, призрак которой и сейчас еще не давал ему покоя, все это казалось странным и даже ужасным. Грек Джонни никогда не избавится от страха перед нищетой; никогда он не забудет, что человек в любую минуту может потерять почву под ногами и соскользнуть со своего места среди сытых и почитаемых людей туда, где бродят безымянные призраки. Джонни помнил голод, роднивший их всех: мать его скончалась от туберкулеза, сестра умерла от недоедания в Первую мировую войну — не человек, а жалкий комочек лохмотьев. Перед Джонни вечно маячила эта тень — страх; и сейчас, стоя за стулом Бинки Мейнарда в ресторане Макграта и записывая заказ, Джонни намеренно склонился пониже и старался не поднимать глаз, чтобы никто не видел, что притаилось в их глубине.