Немного замявшись, миссис Квест нерешительно спросила:
— А какое обручальное кольцо он тебе покупает?
Ни Марта, ни Дуглас не подумали об обручальном кольце, и Марта ответила:
— К чему оно мне? Да у Дугласа и денег на это нет.
Миссис Квест сняла с пальца кольцо с бриллиантиками и смущенно проговорила:
— Будь умницей… подумай, что скажут люди. Носи его на здоровье. Пусть люди считают, что… у Марни было такое прелестное колечко и…
В Марте, как обычно, вспыхнул гнев, тотчас сменившийся какой-то апатией. Она взяла кольцо и надела его на соответствующий палец. Кольцо было добротное, с пятью камнями, как того требовала традиция, но неизящное; всем своим видом оно словно говорило: «На мне пять дорогих камней — смотрите и любуйтесь». Марте оно не понравилось, к тому же холодный металл врезался ей в кожу, точно тяжелая цепь. Она поспешно сняла его и, кисло улыбнувшись, вернула матери.
— Нет, не нужно мне кольца, — сказала она.
— Мэтти, я прошу тебя, — чуть не плача, настаивала миссис Квест.
Марта в изумлении посмотрела на мать. Пожав плечами, она снова надела кольцо, а миссис Квест обняла и поцеловала дочь — и опять у нее был виноватый вид.
Когда мать вышла, Марта сняла кольцо и положила его на туалетный столик. Ей казалось, что она погибла, и ее охватил страх. Ночь, необъятная властная ночь подступала, как прилив; казалось, она вот-вот ворвется в комнату и хлынет сквозь низко нависшую над головой крышу, сквозь хрупкие глиняные стены. У Марты было такое ощущение, что дом, созданный как бы из плоти и крови самого вельда, стал ее врагом. Под крышей ютились мириады живых существ — пауки, трудолюбивые муравьи, жуки; однажды между крышей и верхушкой стены была обнаружена свернувшаяся в клубок змея, которую тут же убили. Под тонким потрескавшимся линолеумом, которым был прикрыт утрамбованный глиняный пол, шла непрерывная борьба между побегами деревьев, срубленных двадцать лет назад: мертвенно-белые, они тщетно пытались пробиться к свету. Иной раз им удавалось сдвинуть линолеум, и тогда их рубили под самый корень. Комната внушала Марте отвращение, и она подошла к окну. Звезды ярко сияли, заливая окрестность серебристым светом, над маисовыми полями стояла легкая светлая дымка. И Марте стало еще страшнее. Она взглянула на дверь в спальню родителей. Дверь была открыта. С тех пор как Марта себя помнила, эта дверь по ночам всегда стояла открытой. И Марта представила себе с чуть иронической усмешкой, как часто отец просил: «Послушай, Мэй, нельзя ли закрыть дверь? Ведь дети уже большие, не задохнутся же они во сне». Но миссис Квест никак не могла примириться с мыслью, что дверь следует закрывать. И другая дверь, ведущая в заднюю комнату, тоже всегда была открыта. Собственно говоря, ее и нельзя было закрыть, так как рама разбухла и дверь уже не входила в нее. Однако теперь эту дверь закрыли и даже заперли тяжелым болтом, каким обычно запирают кладовую от покушений туземных слуг. Марта молча обследовала дверь: разбухшая рама была просто сплющена и белела, словно только что обструганная.
Марта выскользнула в сад — в лицо ей ударил мерцающий свет звезд и слабый аромат герани. Она смотрела на темные, таинственные поля и холмы, где протекало ее детство, на огромный бугор Джейкобс-Бурга, надеясь, что сейчас в памяти оживут воспоминания. Но воспоминания не оживали, душа ее была пуста. Между нею и всем этим выросла стена, и стеной этой (она чувствовала) был Дуглас. Не успела она подумать о нем, как услышала шаги и, быстро обернувшись, увидела самого Дугласа; с улыбкой шел он к ней из спальни в дальней части дома. Он обвил ее рукой и сказал:
— Не надо быть такой колючей с родителями, Мэтти. Мы ведь, в конце концов, действительно их огорошили, а смотри, как хорошо они держатся.
Она согласилась с ним, чувствуя, однако, что даже эта небольшая уступка, эта снисходительность уже является своего рода предательством по отношению к ним.
— Вот увидишь, — успокаивая ее, сказал Дуглас, — у нас будет такая чудесная-расчудесная свадьба, тебе она очень понравится.
И Марта снова согласилась с ним. Он договорился с мистером Мейнардом, отцом Бинки, что тот сочетает их браком на квартире, которую Дуглас уже подыскал «у одного приятеля». Мистер Мейнард в виде исключения совершит церемонию на дому. А потом они отправятся в свадебное путешествие вместе со Стеллой и Эндрю — к водопадам. Марта едва слушала его, ибо считала, что вся формальная сторона не имеет никакого значения.
— Должен сказать, здесь такая дичь и глушь, что мороз по коже подирает, — заметил Дуглас.
Марта с грустью согласилась, ибо ей и в самом деле сейчас казалось, что здесь глухо и одиноко, а прежде она в вельде никогда не чувствовала одиночества. Дуглас крепче сжал ее плечи, и, поняв, что она должна последовать за ним, Марта с радостью пошла в его комнату, повинуясь обнимавшей ее горячей руке.
— Ох, скорей бы уж все кончилось! — с жаром воскликнула она. И в отчаянии повторяла это все снова, точно речь шла о неприятной и даже опасной операции.
Но, очутившись в дальней комнате, где раньше была спальня ее брата, она показалась себе ужасно смешной. Комната эта была обособлена от остального дома маленькая, тихая, с выбеленными стенами и поблескивающей соломенной крышей, низко нависшей над маленьким окошком. Легкое шипение керосиновой лампы действовало успокаивающе, и Марта даже с облегчением вздохнула, услышав крик совы, сидевшей на ближайшем дереве.
Дуглас казался ей могучим великаном, и она прильнула к нему; он успокоил ее, приласкал, и они заснули в объятиях друг друга. «Акт любви» — как это принято называть — был на этот раз вовсе не актом, ибо под этим словом подразумевается преднамеренное действие. А эти двое — хотели они этого или нет — являлись наследниками английских пуританских традиций, когда с зовом пола либо мирятся (сколько устрашенных этим зовом женщин завещали своим дочерям терпение), либо его не хотят слышать, либо слышат и начинают с ним борьбу; но, по крайней мере, два поколения бунтарей уже вступали в схватку с этими традициями, вооружившись трактатами о браке, чтобы придать себе недостающей уверенности, и то, что Марта и Дуглас занимались любовью где и когда им вздумается, было равносильно провозглашению своей независимости, как если бы они дерзко выбросили красный флаг и помахали им перед носом старшего поколения.
Утром Марта проснулась первой и увидела, что она лежит, уютно свернувшись калачиком, подле неподвижного, отяжелевшего тела Дугласа. Все тревоги и заботы, терзавшие ее вчера, казалось, исчезли. Марта про себя добродушно посмеялась над матерью, поглощенной приготовлениями к свадьбе, и весело — над отцом, который, наверно, и не заметит, что присутствует на брачной церемонии собственной дочери, если ему об этом не напомнят. Марта лежала неподвижно, чувствуя, как медленно опускается и вздымается, дыша, теплое тело рядом, и прислушивалась к ударам топора, доносившимся снаружи, — это слуга колол дрова; внимание ее привлекло пятно света, падавшее из окна на стену, — вот, отражаясь от нагретой земли, оно из белого постепенно стало желтым. Потом желтый блик закачался и запрыгал — солнце стояло сейчас вровень с росшим у дома деревом, и на фоне светло-оранжевого диска медленно заколыхались темные листья, — казалось, через комнату пронесся бриз.
Дуглас пошевелился, дружелюбно приветствуя ее:
— Здравствуй, Мэтти. — Затем он повернулся, и Марта напряженно стала ждать. — Давай попробуем вот так, — решительно сказал он, и перед Мартой мелькнуло его сосредоточенное лицо, потом она закрыла глаза и вытянулась, готовая выполнять его желания.
А сама думала с непонятной злостью: «И зачем понадобилось портить вчерашний вечер?» Она напряженно следила за малейшим его движением, боясь, что не сможет ему соответствовать, и даже не заметила, как все кончилось, но тотчас спохватилась и, по обыкновению, принялась уверять его, что было чудесно. Она нежно и ласково поглаживала его по волосам, а сама думала: «По крайней мере, вчера вечером все было чудесно». А впрочем, ей трудно было определить, что именно произошло вчера вечером, — она только пыталась вознаградить себя за сегодняшнее поражение воспоминанием о тех загадочных стихийных силах, которые владели ею вчера. Кроме того, она с тревогой думала о матери. Ей уже не казалось смешным и неважным то, что родители ее такие, а не иные. Она боялась будущего. Вернувшись к себе в комнату, Марта посмотрела на открытую дверь в спальню родителей, у которых были теперь основания упрекать ее, и решила подождать Дугласа, чтобы, чувствуя его поддержку, вместе с ним сесть за стол.
По пристальному, полному любопытства взгляду, каким мать посмотрела на нее, Марта сразу поняла, что миссис Квест заходила к ней ночью в комнату. Но ее реакция превзошла все ожидания Марты — разве такого следовало ожидать от буржуазной мещанки, заботящейся прежде всего о том, чтобы дочь ее пошла к алтарю, или, вернее, подошла к регистрационному столу, девственницей? Ее широкое, сильное, упрямое лицо с маленькими голубыми глазками под вечно насупленными бровями было сейчас обращено к Дугласу. Миссис Квест глаз не могла оторвать от суженого своей дочери. Она говорила с ним так, точно хотела ему понравиться и в то же время пристыдить его: улыбалась лукавой, слегка виноватой, но любезной улыбкой, а сама в упор разглядывала его. «У нее такой вид, точно ее лишили чего-то», — с неприязнью подумала Марта. Она была уверена, что, как только кончится завтрак, мать под тем или иным предлогом явится к ней, не в силах совладать с настоятельной потребностью обсудить то, что произошло. При одной мысли об этом Марта почувствовала такую усталость и упадок сил, что, как только они встали из-за стола, вцепилась в мистера Квеста, и миссис Квест вынуждена была удалиться с Дугласом, поняв наконец, что Марту не проймешь никакими предложениями побеседовать о свадьбе.
Мистер Квест поставил шезлонг перед домом, закурил и, откинувшись в нем, устремил взор на видневшийся за вельдом Джейкобс-Бург. Огромная синяя гора была сегодня как-то особенно отчетливо видна; она вздымалась в синее небо, разрывая в клочья облака. Марта села подле него с приятным ощущением, что она уже тысячу раз делала это. Ее кожа медленно впитывала в себя тепло солнечных лучей; она чувствовала, как нагрелись волосы у висков, и вздохнула от удовольствия, решив провести так все утро, неторопливо размышляя — не о свадьбе, этом скучном событии, которое надо пережить, а о том, что будет после. Они поедут в Англию или на юг Франции; Марта представляла себе, как они будут кататься по Средиземному морю, а отец ее думал о… О чем он мог думать сегодня утром? Немного погодя, окликнув ее по своему обыкновению: «Ну, дружок», — он заговорил, а она рассеянно слушала, отмечая про себя лишь вехи, указывавшие путь, по которому текла его мысль. А он говорил о ее брате, который (вот счастливец!) будет воевать в этой новой войне. От этих мыслей он перескочил к воспоминаниям о днях, проведенных в окопах, о неделях, предшествовавших сражению под Пасчендейлом, из которого ему удалось вырваться благодаря легкому ранению, — ведь ни один человек из его роты не выжил, все были убиты. Потом перешел на международное положение; Марта же, закурив новую сигарету, приподняла юбку, чтобы лучше загорали ноги, и вдруг спросила:
— А тебе нравится Дуглас?
Она могла бы спросить таким же тоном о каком-нибудь обычном знакомом, и ей сразу стало стыдно своего тона: видно, между нею и отцом существует более глубокое, чем ей хотелось бы, взаимопонимание, «оно лежит за пределами всей этой ерунды насчет английских евреев и войны», единство взглядов, допускающее, чтобы Дугласа рассматривали как иностранца, о котором можно высказывать любое мнение.
— Что такое? — спросил он, недовольный тем, что его прервали. Потом собрался с мыслями и заметил безразличным тоном: — О, да, он, по-моему, вполне приличный маши. — И после небольшой паузы продолжал — Так вот, значит, я говорил…
Через несколько минут Марта спросила:
— А ты доволен, что я выхожу замуж?
— Что такое? — Мистер Квест, нахмурившись, посмотрел на дочь, но, увидев ее иронически приподнятую бровь, виновато заметил: — Да, нет, ах, да… но ведь тебе совершенно все равно, как я к этому отношусь.
Эти слова были сказаны уже с раздражением, характерным для более молодого поколения, и Марта фыркнула от удовольствия. Улыбнулся и он.
— Мне кажется, ты даже не осознал, что я через пять дней выхожу замуж, — с укором сказала она.
— Что же мне прикажешь по этому поводу делать? Что-то я хотел тебе сказать. Да, не заводи себе детей — это, безусловно, только мое личное мнение, меня все это не касается, но ведь у тебя еще столько времени впереди.
— Конечно нет, — пробормотала Марта. — Само собой разумеется.
— Что это значит: «Конечно нет»? — сердито спросил он. — Вы думаете, что вы умнее своих родителей. Мы вот тоже не собирались иметь тебя, и доктор говорил, что у нас не может быть детей, а все-таки ты появилась на свет ровно через девять месяцев, день в день. И мы не спешили со свадьбой. Мы оба были в тяжелом нервном состоянии — следствие того, о чем не принято сейчас говорить, — войны, — рявкнул он, но без всякой злости, так что она лишь улыбнулась, — а ведь мы принимали все меры предосторожности — вернее, твоя мать, она же была сестрой милосердия, так что это по ее части. Вот я и решил, что надо предупредить тебя: когда люди женятся, дети имеют обыкновение появляться на свет без предупреждения.
Итак, Марта узнала, во-первых, что была нежеланным ребенком, во-вторых, что она унаследовала от обоих родителей довольно-таки расстроенную нервную систему, так что нынешнее ее состояние в сравнении с этим казалось сущим пустяком; и она лишь рассеянно повторила, что «еще много-много лет не намерена иметь детей».
Мистер Квест с облегчением заметил, что, значит, беспокоиться не о чем, и, выполнив свой отеческий долг, принялся рассказывать Марте, что он собирается делать, когда они продадут ферму. Если бы Марта слушала его, она бы заметила, что эти планы куда разумнее и конкретнее, чем обычно, но она не слушала.
Вскоре солнце стало припекать, и они перешли в тень золотистого вьюнка; теперь перед ними возвышались вершины Дамфризовых холмов. Сегодня горы казались ниже и вырисовывались более отчетливо, а скалы и деревья на расстоянии семи миль были видны так ясно, словно к ним неприложимы обычные пространственные измерения. И Марте чудилось, что достаточно перегнуться через холмы, отделяющие ее от гор, где жили африкандеры, и она сможет провести рукой по синеватым контурам этих хмурых гор, которые были сейчас озарены солнцем.
Слуга принес чай и сообщил, что Большая миссис просила передать, чтобы Маленькая миссис и Большой баас пили чай без нее, потому что она с Новым баасом ушла на огород.
— Он невероятно тактичный, правда? — с легкой иронией заметил мистер Квест. — И так мило себя держит. Ну что ж, это самый верный способ преуспеть в нашем мире. — Кажется, ее отец за всю свою жизнь не высказывал столь обобщающего и критического суждения, и Марта взглядом и почтительным молчанием как бы просила его продолжать. — Интимные отношения чрезвычайно важны в браке, — сказал он. — Надеюсь, у вас тут все в порядке. Твоя мать, конечно… и все-таки… — Он умолк, виновато взглянув на Марту, но ее почему-то охватило чувство торжества. — Ваше поколение (и в голосе его послышалось обычное раздражение) легко справляется с подобными трудностями — так мне, во всяком случае, кажется. — И он против воли взглянул на нее вопросительно. Как ей хотелось именно в эту минуту поговорить с ним по душам! Она даже наклонилась к нему и уже открыла было рот, чтобы начать, хотя еще сама не знала, о чем пойдет речь, но он поспешно заключил: — Так, значит, у тебя все в порядке… — И протянул чашку, чтобы она налила ему еще чаю.
Воцарилось молчание. Мистер Квест несколько раз повторил: «молодежь», «ваше поколение», и это парализовало Марту. Что поделаешь, если ее современники относятся с такой беспечностью к этой проблеме. Затем мистер Квест принялся рассказывать о девушке, в которую был влюблен до того, как встретил миссис Квест.
— Боже мой, как я был влюблен! — задумчиво произнес он, пытаясь придать своему тону шутливость. — Боже мой, боже мой, до чего же было чудесное время! Но ведь это случилось до моей женитьбы и до войны, так что тебе едва ли будет интересно. — Он умолк, глядя на Дамфризовы холмы; на лице его играла мечтательная улыбка, седые брови поднялись, словно подчеркивая то удовольствие, с каким он смаковал свои воспоминания; время от времени он поглядывал на Марту и тотчас отводил глаза, точно взор его мог выдать мысли, в которых он не хотел признаться.
А Марта чувствовала себя несчастной и с нетерпением ждала, чтобы Дуглас поскорее вернулся с огорода.
Вскоре после второго завтрака они стали собираться в город. Всю дорогу Марта твердила себе, что последнее препятствие преодолено: она «добилась» разрешения родителей. Она сказала это с усмешкой и в то же время с досадой: у нее возникло такое чувство — весьма непонятное для девушки, упорно отрицающей формальности, — что в ее посещении отчего дома что-то было не совсем так, как надо. Она должна была вступить в борьбу (во всяком случае, так ей казалось), столкнуться с настоящим сопротивлением и выйти из этой схватки победительницей, которую наконец благословляют рыдающие родители. И уж конечно, должен был наступить критический момент, перелом. Горе романтическим натурам, которые вечно жаждут этих «решающих моментов», этих чудесных поворотов, когда вдруг все проясняется, прошлое отходит в тень, остается позади, а впереди открывается ясное, безоблачное будущее! И Марта, оглядываясь на эти дни, проведенные у родителей, чувствовала лишь одно — ее одурачили: и отношение матери к ее браку, и отношение отца было в равной мере неправильным и порочным.
Она, по обыкновению, пожала плечами и перестала об этом думать: скоро дверь захлопнется, и прошлое останется позади, а вместе с ним и все ошибки и беды, относящиеся к ее жизни в городе. До свадьбы осталось всего каких-нибудь пять дней. Она спросила Дугласа, на чем же они с миссис Квест порешили, нарочно придав своему вопросу саркастический оттенок, но он не заметил этого. Он, наоборот, принялся уверять ее, что все будет чудесно и превосходно. Он продолжал расписывать ей все в подробностях, а Марта слушала и удивлялась: значит, Спортивный клуб не примет никакого участия в их свадьбе, а она-то рассчитывала, что все они, конечно, будут присутствовать — и «волки», и их девственные подруги. Дуглас же тем временем говорил — точно и не был одним из заправил клуба, — что «все надо делать втихую, чтобы эти сумасшедшие не испортили нам праздника». И добавил с гордостью и стыдом, что, если Бинки узнает, где и когда будет свадьба, он устроит такую свалку — чертям станет тошно. Мистер Мейнард обещал держать все в тайне даже от собственного сына.