В глазах Карашахина несказанное удивление, впервые совещание оборвалось так быстро. Обычно же начинаем по-расейски медленно, долго раскачиваемся, собираемся неспешно, кое-кто обязательно опаздывает, мы ж не Европа какая-то сраная, мы великая и беспечная Русь, что вообще-то запрягает долго, а уже потом, когда все рассядутся, еще с четверть часика делимся впечатлениями… ну, не кто сколько выпил, это в прошлом, когда еще не были министрами, но все-таки до обсуждения государственных проблем доползаем в конце первого часа. А там кофеек, чаек, бутербродики, затем сытный обед в кремлевской столовой для избранных, после обеда снова такая же неторопливая раскачка…
Они выходили один за другим, никто не смеялся, не шутил, Павлов выходит последним, задержался в дверях, в глазах смех и восхищение.
– Не узнаю вас, Дмитрий Дмитриевич.
Я сдвинул плечами:
– Вроде бы тот же крем для бритья.
Он покачал головой, в глазах удивление:
– Я просто не ждал от вас таких быстрых и крутых действий. Вы же политик, настоящий мудрый и осторожный политик! К тому же демократ до мозга костей, общечеловек, вас на Западе только таким и представляют. Вы для них щит против русского тоталитаризма, фашизма, расизма, шовинизма и даже автаркизма! И вдруг такие слова… Господи, да такие вопросы вообще не людьми решаются!
– Богами?
– Да богами ли, историческим процессом, неотвратимостью хода истории – на что только мы не списываем результаты действий отдельных людей или инициативных групп! Но чтоб вот так прямо в лоб: оставить жизнь России или же умертвить ее… даже не представляю! От вас такой решимости не ожидал. Да еще срок, если вы серьезно, всего две недели!
– Мало?
– Мало ли? – ахнул он. – Такие вопросы решаются столетиями!
Я сказал горько:
– Уже нет. Если не решим, решат за нас. Если не решим быстро, успеют решить другие.
Он кивнул:
– Да, мир таков. Не решишь, так тебя решат. Но поспешность в решениях вам раньше была не свойственна, не свойственна.
– Все убыстряется, – ответил я. – Те процессы, на которые раньше уходили тысячи лет, теперь проходят за десяток лет. А что укладывалось в сотни, теперь может промелькнуть за неделю. А кто не успел, тот опездол, как говорит мой внук. Если я хороший политик, то должен понимать, где медленно и осторожно, а где – быстро и… как можно быстрее. Тут неважно, демократ или не демократ. Когда десять дорог ведут в пропасть, а одна выводит к жизни, то я выберу ту, что к жизни, даже если она ведет не совсем по демократической тропке. Знаете ли, перед инстинктом выживания как-то отступают законы Юстиниана. Есть законы, что вложены нам в души свыше, при рождении. А они велят, что надо жить самим и обязательно спасти свой род, племя, народ. Для Господа, дорогой Глеб Борисович, каждый народ – избранный!
Он слушал внимательно, взглянул на часы.
– Господин президент, до обеда еще полчасика… но раз уж совещание закончено, не пообедать ли?
Я вывернул кисть, глядя на стрелки подаренных шахтерами часов, в животе тут же радостно завозилось, начало демонстрировать пустоту.
– Да, пожалуй…
– У вас как насчет диеты?
– Какой диеты, – отмахнулся я. – Диету не назначают.
Он покачал головой:
– При вашей язве… гм…
– А вдруг не язва, – сказал я. – Рак желудка, говорят, очень похож на язву.
В просторном чистом помещении нашей столовой уже трудились над борщом и бифштексами Громов и Забайкалец, Сигуранцев ел шашлык, не страшась, что его сочтут кавказцем, а Каганов, предатель, с удовольствием ухомякивал жареную свинину. Когда мы проходили мимо, он поймал укоризненный взгляд Павлова и сказал нервно:
– Идите, идите!.. Я в походе, а когда в походе и в чужой стране, то можно и нечистую пищу!
– Кто такое сказал? – удивился Павлов.
– Любавический ребе, – соврал, не моргнув глазом, Каганов. – Говорит, все можно. Даже пить и гулять с голыми бабами в субботу, если это помогает нашему общему делу всемирной победы сионизма и антисемитизма. Так что топайте дальше… зелоты, блин!
Мы опустились за президентский стол, Павлов время от времени пытливо посматривал на меня, в глазах то и дело проскакивает огонек изумления. Официантка пошла за заказом, Павлов чуть пригнулся, пуская звук, как бильярдный шар, по блестящей поверхности стола в мою сторону, сказал негромко, настойчиво:
– Вы удивительно правы, господин президент. Мы у последней черты! За нашими спинами окончательное исчезновение России и русских как нации. Это смешно и трагично, но сейчас в самом деле от нас зависит, быть России или не быть. Последнее столетие усиленно насаждалась мысль, что русские – великая нация, а раз так, то должна во всем уступать «младшим братьям», что вошли в состав Советского Союза. Всю гибельность этой слюнявой интеллигентности осознали слишком поздно: распустили Советский Союз… сами распустили, а не проиграли в холодной войне, как пытаются доказывать «победители»!.. но, освободившись от балласта в виде пятнадцати республик, уже имели в своем теле гибельные метастазы. Вы знаете, что я имею в виду. Сейчас уже поздно принимать более жесткие иммиграционные законы… Нет, принимать их надо, но это уже не главное. Это как таблетка от головной боли при прогрессирующем раке. У нас еще есть шанс, но этот шанс дает не терапия, а операция. Серьезная, кровавая, мучительная и болезненная.
От соседнего стола тянул голову Каганов, прислушивался, шея удлинялась на глазах, еще быстрее росли и раздвигались уши. Не желая в кабинете министра-мутанта, я широким жестом пригласил его за стол. Он благодарно и искательно заулыбался, подхватил тарелки с отбивной и блинчиками, перебрался к нам. Павлов покосился на него без особой приязни, Каганов прекрасный работник, но политически нейтральный, ни рыба ни мясо, а что-то горбатенькое, работоспособное, вроде простолюдина в министерском кресле. И с такими же простолюдинными убеждениями.
– Простите, – пробормотал он смущенно, – но я услышал краешек разговора…
– Ну и сделали бы вид, что не слышали, – сварливо сказал Павлов. – Вы же воспитанный человек?
– Но не настолько, – огрызнулся Каганов, – чтобы себя в чем-то ограничивать. Да и говорили вы… не очень-то скрываясь…
– А мы замышляли государственный переворот, – зловещим голосом объяснил Павлов. – Вон Дмитрий Дмитриевич зарится на мое кресло советника, хочет захватить, а меня сместить на свое президентье, где холодно и отовсюду дует. Хорошо еще, не на штыках сидеть…
– Вы все шутите, Глебушка, – сказал Каганов, – вы все шутите! А я подумал, что если решаться на операцию, то она предстоит очень уж мучительная. А выздоравливать придется долго.
– Что вы имеете в виду? – спросил я настороженно. – О какой операции речь?
– Любой организм после операции, – ответил Каганов застенчиво, – весьма подвержен… другим болезням. Даже простая простуда может свести в могилу.
– Да, – согласился я. – Да, может. Но без операции мы обречены. Хотя никто не знает – какой. Видим только, что Россия тяжело больна. Вот сейчас, сегодня, решаем: будем пытаться спасти Россию или нет?.. Как патриоты, должны ее спасать, во что бы то ни стало, пусть даже все остальные сгинут к чертовой матери, но мы еще и разумно мыслящие люди, верно? Ну хотя бы сделайте вид, что разумные. В отличие от бояр Петра Великого, понимаем, что есть страны, далеко обогнавшие нас по части науки и техники, есть – по уровню культуры, а у третьих такая длинная история, что наша отечественная покажется просто жалкой, даже если будем приписывать себе арийскость, скифскость и даже атлантидность. Так вот, не лучше ли, если Россия из государственного образования превратится лишь в географическое понятие?.. И пусть ее территорию заселят более приспособленные люди?
Глава 13
На стол упала тень, за моей спиной появился массивный Громов, в руках тарелка с бифштексом, жадно прислушивался. Поймав мой недовольный взгляд, спросил торопливо:
– Можно за ваш стол? Дело в том, что этот вопрос как раз затрагивался в моей монографии о глобализме…
Я поморщился, качнул головой:
– Валяйте… тоже мне военный министр – монографии пишет!
– Я только за своим компотом схожу.
На этот четвертый стул посматривал и Сигуранцев, явно хотел к нам, но Громов успел вернуться раньше, к тому же тарелку с бифштексом уже оставил, забивая место, и Сигуранцев, вздохнув, посмотрел на Громова с неприязнью, потом с неудовольствием на Каганова: везде эти жиды успевают раньше, сел за соседний стол к Забайкальцу так, чтобы ловить от нашего стола особо громкие реплики.
Громов сел, улыбнулся разгневанному Павлову:
– Уточните, к чему более приспособленные?
– К выживанию, – ответил я любезно.
Павлов сказал с неприязнью в голосе:
– Позвольте напомнить, что культурным растениям нужна опека. Без опеки выживают только сорняки. Эти сорняки весьма успешно теснят культурные народы! И что же, уступить сорнякам?
– К выживанию, – ответил я любезно.
Павлов сказал с неприязнью в голосе:
– Позвольте напомнить, что культурным растениям нужна опека. Без опеки выживают только сорняки. Эти сорняки весьма успешно теснят культурные народы! И что же, уступить сорнякам?
Молодец, мелькнуло у меня в голове. Хорошее сравнение. И точное, я именно так все время думал, когда возвращался с дачи Карелина. А тогда я все еще не думал, что к кобызам надо применять какие-то меры. Живут, и пусть живут. Хорошо, что развиваются, да и мы – молодцы, спасли вымирающий народ. Пусть не вымирающий, но которому очень трудно…
Я развел руками:
– Лишь ставлю вопрос, так сказать, глобально. Бороться за выживание или нет. Не получится ли, что препятствуем эволюции? В той ее части, где о выживаемости видов, подвидов и сообществ?..
Громов бухнул всей тяжестью голоса, будто сам обрушился с высоты потолка на стол:
– Бороться нужно в любом случае. Даже если мы – динозавры, а эти… что внедряются в наш ареал охоты и похищают наших динозаврих, – млекопитающие.
– Млекопитающие сами пробились, – поддакнул Каганов.
– Динозавры вряд ли им уступили добровольно!
– Млекопитающим помогла комета, – возразил я, – сами они вряд ли бы пробились…
От соседнего столика суховатым, но громким голосом проговорил Забайкалец:
– Намекаете на ядерную зиму? Простите, что принял участие в разговоре, но не могу молчать, можно я к вашему столу со своим стулом? Я уже поел, так что места не займу… Ну и продолжу. Да, уж эти-то выживут, как и тараканы… Но все равно я, если уцелею, встану на их пути. С дубиной или каменным топором – неважно с чем.
Красивый, элегантный, в костюме от Кардена, зубами от Шишикина, знаток изящной поэзии и сам неплохой скрипач, он как нельзя более подходил к роли человека с каменным топором в руке.
Я сказал горько:
– Время Топора…
– Что?
– Время Топора, – повторил я. – И прощание с прекраснодушными иллюзиями прошлого века. Дескать, человек изначально добр, прекрасен, а коммунизм можно построить уже с этими людьми. Гадко и страшно смотреть на реальность, хорошо бы спрятаться за чью-то спину, как делали все наши предшественники и как все еще делают правительства стран Европы!.. Но будем смотреть правде в глаза. Идеалы гуманизма можно и нужно соблюдать, когда их соблюдают все. Во всяком случае, противники. Иначе получается, что мы воюем по каким-то связывающим наши руки правилам, а противник – без всяких правил. И потому одерживает одну победу за другой.
Павлов расцвел, раздвинул плечи. Уже видел, какое решение я принял или хотя бы к какой стороне склоняюсь, ожил, задышал свободнее. Каганов, напротив, нахмурился, укоризненно качал головой. Не потому, что хочет остаться чистеньким, нет, он честен и разделит ответственность со всеми, но для него это крушение всего мира, это небо рушится на землю, это хуже, чем ядерный удар.
Суббота прошла в текучих делах в Кремле, а в воскресенье я напросился в гости к Карелину. Он явно удивился, в голосе зазвучала настороженность, но пригласил, а я, не медля, вызвал машину, вскоре кортеж уже несся по быстро пустеющей впереди улице. Россия, несмотря на все ее смешные попытки идти по пути демократии и общечеловечества, – единственная страна в мире, где перекрывают движение по всей трассе для автомобиля президента. Наши власти любят жить с удобствами, пусть это даже за счет большого неудобства для других. Глядя на власти, так же и народ поплевывает на соседей, бросает окурки мимо урны, вытряхивает ковры с балкона и бьет бутылки, чтоб никто не подобрал и не разбогател, а если еще и кто-то обувь порежет, то вообще кайф!
Из динамиков деловитый голос быстро пересказывал новости. Напряжение на границах Индии и Пакистана достигло предела. Стороны вот уже четвертый месяц обстреливают друг друга из дальнобойной артиллерии и танковых орудий, но никто еще не решается взять на себя ответственность за вторжение на чужую территорию. Но по истечении четвертого месяца в приграничном пакистанском городе взорвано мощное устройство, превратившее городок в груду развалин. В ответ Пакистан нанес ракетный удар по трем индийским городам и превратил их в руины. Ужас ситуации был в том, что ни у Индии, ни у Пакистана не имелось добротной системы противоракетной обороны, и любая ракета, нацеленная на их города, достигала цели.
Ценой невероятных усилий президенту ООН удалось удержать Индию от запуска всех своих ракет, в том числе и ядерных. Возможно, Индия и сама устрашилась развития событий в этом направлении: локаторы на пакистанской стороне засекли бы пуск индийских ракет, в ответ пошли бы все пакистанские, тоже с ядерными боеголовками, Индия стала бы похожей на поверхность Луны. И мало утешения в том, что Пакистан станет таким же…
Мир снова завис на грани, а приток беженцев из восточных стран превратился в реку, в морской прилив, что захлестывал Европу. Страны, успевшие ввести ограничения на въезд, вынуждены снять их ввиду жалкого положения беженцев, многие из которых пострадали от осколков.
Шофер покрутил головой, выругался сквозь зубы.
– Дмитрий Дмитриевич, – воззвал он, – что же делается?
– Четвертая мировая война, – ответил я тускло. – Она уже идет.
– С юсовцами?
– Россия и Америка, увы, в глухой обороне.
– А с кем?
– Все против всех, – ответил я.
– Как это?
– Стран уже нет, – объяснил я. – Границы стали прозрачными, значит, война теперь начинается не на границах, а… везде.
– В горячих точках?
– Да, только горячими они становятся уже после стрельбы.
Карелин взглянул мне в лицо, тревога в глазах сменилась глубоким участием. Обнял, похлопал по спине, как в старые добрые времена, когда хотел похвалить талантливого ассистента, помощника, на которого собирался оставить кафедру, я ощутил на плече его тяжелую совсем не старческую руку, повел в дом. Лина Алексеевна уже стояла на крыльце, домашним теплом и уютом от нее веет, как от мощного калорифера.
– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, – проговорила она испуганно. – Что это с вами?.. Господи, так исхудали!
Она метнулась в дом, сразу же там загремели тарелки, вступил в силу древнейший инстинкт, что мужчин надо кормить, кормить, кормить, а сам Карелин отвел меня на веранду, усадил в мое любимое кресло, чтобы закат солнца наблюдать во всей красе.
– Что так тряхнуло?
– Жизнь, – ответил я. – Никогда бы не подумал, я ж философ!.. Сколько раз слышал про смену вех, но никогда не думал, что так же придется и мне…
Он сказал сочувствующе:
– Только мертвые и полные идиоты не меняются. Но, может быть, это вовсе не смена вех?
Я покачал головой:
– Я же демократ, демократ до мозга костей!.. Я же ненавижу диктатуру всеми фибрами души, я же против Советской власти воевал со всем пылом и жаром, тоталитаризм зубами бы рвал…
Он смотрел внимательно, в глазах мелькнул огонек, потом Карелин кашлянул, в голосе звучало глубокое сочувствие:
– Не преувеличивайте. Вы – демократ, демократом и останетесь. Просто, видимо, жизнь подталкивает к жесткому решению, верно? Силовому? От которого ваша интеллигентная душа отпрядывает?.. Но ведь вы – власть, Дмитрий Дмитриевич. Умная осторожная власть. Дайте власть русскому интеллигенту, который критикует власть за силовые методы, он за сутки Россию кровью зальет!.. А потом еще и четвертую мировую начнет за торжество гуманизма. А вы – держитесь.
– Уже нет, – ответил я тусклым голосом. – Уже и я берусь за топор.
Он возразил:
– Значит, другого варианта нет.
– Есть, – ответил я глухо. – В том-то и дело, что есть.
– Хорошие варианты?
– Хреновые, – сказал я честно. – Но зато… бесцветные. В смысле, нет цвета крови.
Он внимательно смотрел в мое лицо.
– И что мешает принять?
– Потому что кровь будет потом, – ответил я глухо. – Но уже большая кровь, очень большая. С другой стороны, это будет вроде бы уже не моя забота, срок моего президентства заканчивается. Расхлебывать тому, кто придет на мое место. Да и то не сразу, а ближе к концу его срока. Правда, первого срока…
– Тогда малая кровь сейчас?
– Да, – проговорил я с трудом, – но на эту малую кровь должен решиться я! Я, а не мой сменщик в кресле президента.
Он смотрел с глубоким сочувствием.
– Мы всегда бросались в крайности, – проговорил он медленно, – то человек – зверь, то – ангел, и все эти выводы зависели – смешно! – не от данных специалистов, а от эмоций толпы, управляемой беспринципными политиками. Помните, как в свое время набросились на теорию доктора Ломброзо о предрасположенности к наследственной преступности? В чем его только не обвиняли! И в пропаганде фашистских взглядов, и в человеконенавистничестве и… долго перечислять. А всего лишь потому, что тогда был модным взгляд, что человек – существо изначально чистое, а тем или иным его делает среда. Кстати, этот взгляд зародился среди поэтов и восторжествовал в нашем диком обществе не потому, что верен, а потому… что так захотелось!