Кто-то выкрикнул:
– А где гарантии, что эти чрезвычайные меры не станут обычными?
Шум усилился, выкрики, аплодисменты.
Я вскинул руку, шум чуть утих, я сказал громко:
– Если в такой же чрезвычайной ситуации сумел взять власть в руки Сулла, почистить Рим, а потом оставить трон, то почему не могу я?.. Мне есть что терять, в отличие от Суллы, который потерял бы только имя. Я потеряю еще и уважение коллег как ученый!.. Я потеряю ваше уважение, дорогие друзья. Вам в это трудно поверить, но вашим мнением я дорожу больше, чем мнением о себе президентов других стран. Президенты приходят и уходят, как уйду и я, но вы… вы остаетесь всегда.
Замешательство, я ухитрился в один флакон упаковать снотворное и слабительное, диктаторские полномочия Суллы и лесть в их адрес, будущей элиты страны и всего мира, но первым все же опомнился, к сожалению, рыжеволосый. Он толкнул локтем соседа, крупного рыхлого парня, похожего на Новодворского, тот вздрогнул, прокричал:
– Да у него мания величия!
Рыжеволосый крикнул:
– Сулла из Мытищ!
Справа и слева от него прокричали:
– Как же, откажется!
– То Сулла, а то наш президент!
– Еще ни один генсек не отказывался!
Я выждал, взглянул на бледного ректора, тот вскочил и замахал обеими руками. Шум начал стихать, я заговорил, не дожидаясь, когда умолкнут последние крики:
– Я ведь пришел к вам. Пришел и объясняю. Меня поймут, я знаю, самые стоящие из вас, а не самые видные, заметные, лезущие во все дырки и на все должности. Мне важно, чтобы меня поняли именно стоящие, а не заметные. А остальные… Сказку о равенстве оставим в прошлом веке, вы хорошо знаете, что есть такие дубы, что ничем их не изменишь. Их большинство. К сожалению, недостаток ума у них компенсируется лужеными глотками и острыми локтями… Вы все увидите, что после завершения чрезвычайных мер вернемся к строгой законности. Но все-таки приведем ее в соответствие с реалиями, а не с мечтами французских просветителей!.. вы будете участвовать в этом процессе. Я имею в виду – создание новой системы ценностей. Старая, увы, устарела, как милый бабушкин граммофон – красиво, но долби-стерео с шестиканальным звуком все же лучше. Мир меняется не просто быстро, а стремительно, а нас принуждают следовать по пути, который наметили люди, не знавшие даже, что Земля круглая!
– При чем здесь астрономия?
Я вскинул руку, останавливая шум, сказал громко:
– У вас молодые незашоренные мозги. Вы – первое поколение, родившееся после тоталитарного режима. У вас нет звериной ненависти к коммунизму, как у ваших настрадавшихся отцов и матерей. Вы можете бесстрастно оценивать любые партии, течения, религии…
Шум умолк, любая аудитория охотно слушает, когда ей льстят, рядом со мной топтался ректор, взволнованно сопел, время от времени присаживался, снова вставал и смотрел в зал взором Торквемады: всех вижу, крикунов распну, вы у меня попляшете, я же продолжил:
– С незашоренными мозгами вы поймете, что именно сейчас, ужесточая власть и правление, я спасаю подлинную демократию!..
Из зала выкрикнули:
– Подлинная – это фашизм?
Я покачал головой:
– Отвечаю для простых душ: самый серьезный ущерб демократии наносят не фашисты или националисты, как об этом кричат дурачки, а те враги, которые доводят идеи демократии до абсурда. Я говорю о политкорректности. При тоталитарной власти у человека, несогласного с режимом, есть только две возможности: воспротивиться и угодить в лагеря либо эмигрировать. Но в России еще при царе нашли третий путь! Здесь все указания правительства начали выполнять с таким рвением и такими перехлестами, что сразу становилась видна непроходимая дурь правящего режима. Как в последнем случае борьбы с пьянством, когда по всей громадной стране вырубили все виноградники… Давайте скажем честно, политкорректность всех достала. Достала, по лицам вижу! Сторонники тоталитарных режимов хохочут над нами и потирают руки, а демократам все труднее находить доводы, чтобы защищать ту откровенную дурь, в которую мы забрели. А защищать приходится, ведь политкорректность – это логическое развитие идей демократии.
Шум утих сам по себе, по залу перестали двигаться отдельные личности, которых я по старой терминологии называл поджигателями войны, сейчас я видел огромное тело с тысячами лиц. Все смотрят и слушают настороженно, еще не верят, но уже слушают, такого им еще никто не говорил, такого они вообще ниоткуда не слышали, молодые мозги жадно набрасываются на интеллектуальную пищу, вгрызаются, пробуют на вкус, одновременно проверяя на калорийность и ядовитость.
– Демократию погубит политкорректность, – сказал я громче, закрепляя позиции, – сами разбирайтесь, кто ее больше продвигает: враги демократии или просто дураки, повторяющие за врагами красивые лозунги, но политкорректность рушит общество. Если хотим остаться демократами в демократическом обществе, мы должны встряхнуться. Подтянуться. Демократия прогнила… нет, не сама по себе, а из-за умело вброшенного какой-то сволочью тезиса о политкорректности. Сама по себе демократия – крепкий и быстроходный корабль, надо только периодически чистить от налипших ракушек. Ракушки опасны не тем, что замедляют ход корабля и утяжеляют, они разрушают днище. Незаметно, снизу, потихоньку, из-под воды, корабль вроде бы еще на плаву, но уже обречен… мы еще успеваем почиститься! Возможно, успеваем.
– Почиститься, – выкрикнул тот же голос, – это массовые расстрелы?
– Как вам жаждется расстрелов, – упрекнул я. – Конечно же, расстрелы – самое простое решение, но в нашем сложном обществе простота хуже воровства. Чиститься придется во всем, начиная с идеологии, а заканчивая уже…
– Расстрелами?
Они смотрели требовательно, я сказал тяжелым голосом, изо всех сил старался, чтобы он не дрогнул, чтобы в нем звучала твердость, непреклонность, решимость идти по выбранной дороге до конца, идти, несмотря ни на что, ибо, когда человек смертельно болен, когда врачи от него отказываются, он должен либо умереть, либо… бороться сам:
– Да, расстрелами. Не будем лицемерить, хорошо? Вы прекрасно видите, что у нас спина трещит под горой мусора, который тащим.
– Что вы называете мусором?
– То же самое, что и вы, – ответил я. – Но я решился вопреки политкорректности назвать мусор мусором. Это нелегко, признаюсь. Это как дурака назвать дураком вместо корректного: «человек, мыслящий нестандартно». Я вас призывал забыть про такие старые понятия, как коммунизм, фашизм, тоталитаризм, как забыли… вернее, оставили историкам, особенности рабовладельческого или феодального строя. Любой термин, будь это «фашизм» или «демократия», загоняет вас в очень узкие рамки. И заставляет двигаться в очень узеньком коридоре. Шаг вправо или влево – уже выходите за рамки своей партии, ваши камрады начинают смотреть на вас косо, как на отступника. Потому я обращаюсь к вам, как к просто свободным и мыслящим людям, которые хотят сохранить свою свободу и право мыслить свободно, не загоняя мышление в узкие рамки.
– А вы не загоняете?
– Ребята, – заговорил я, – о демократии многое можно сказать, но скажем лишь то, что относится непосредственно к вам. К студентам, будущим ученым. Сколько за последние годы выделено средств на науку?.. Скажем, на такие фундаментальные направления, как звездная астрономия, создание ультрамикроскопов для исследований тайн микромира? На изучение и совершенствование тампаксов – в десятки раз больше! Это нонсенс, что академик, создавший новый сорт стали и тем самым сэкономивший человечеству триллионы… да-да, триллионы долларов!.. получает зарплату в сотни раз меньше, чем рядовой клерк в процветающем банке или средний инженер по производству олвейсов с крылышками! Это было, но так отныне не будет.
Кто-то прокричал:
– Сказочки!
На него зашикали, я увидел на лицах жадную заинтересованность.
– Извините, ребята, – продолжал я, – но с таким пережитком прошлого, как демократия, покончено окончательно. Тихо-тихо, я понимаю ваше желание свергнуть диктатуру, но… позвольте объяснить. Давайте заглянем в корни, хорошо? Демократия – власть народа по-древнегречески. Идиоты – на том же древнегреческом «простые люди, люди без образования». То есть вы уже почти не идиоты, вы скоро получите дипломы, но основная масса избирателей – идиоты, то есть люди без образования, простые люди. Люди, от которых зависит, кому быть во главе государства, кому вести его дальше к звездам или к огороду. Конечно же, простой народ на звезды не смотрит, те на огород с его редисочкой никак не влияют, так что в президенты выберут такого же идиота, который пообещает все внимание и всю мощь огромного государства направить на их огороды, на их благосостояние, на обустройство их уютного клозета с подогревом.
– А что, это плохо?
– Хорошо, – отмахнулся я, – но этого желала бы и свинья, получи она возможность разговаривать. Неужели человек ничем от свиньи не отличается?
– А что, это плохо?
– Хорошо, – отмахнулся я, – но этого желала бы и свинья, получи она возможность разговаривать. Неужели человек ничем от свиньи не отличается?
Кто-то прокричал:
– А может, свинья как раз и задумалась бы о проблемах бытия?
– Да, возможно. Идиот избирает того, кто понятнее, кто обещает понятное или приятное. Идиот… ну, если вам не нравится древнегречицизм, то будем называть просто избирателем, хотя это уже тавтология «избиратель избирает…», словом, это простой человек, как вы понимаете, никогда не проголосует за того, кто пообещает всеобщее высшее образование, зато с абсолютным перевесом выберет того, кто пообещает дешевую водку. Я избран вами и простым народом больше на волне антиюсизма, они в самом деле всех достали, но все же мы начали не с того, что забросали Юсу атомными бомбами, а с пересмотра ценностей. Помните, я – ваш президент! Не потому, что щас зажму всех в кулак и буду цедить вашу кровь, а потому, что я президент ученых, писателей, изобретателей, творцов… а простой народ должен заниматься тем, что он и должен делать: пахать землю, колоть двора, ремонтировать трубы, но отныне не будет определять ни политику, ни экономику!
Поднялся невнятный шум, спорят между собой, кое-где взметнулись кулаки. Это и понятно, народники вступаются за «простой народ», так и сами чувствуют свое превосходство над этим быдлом, которое защищают, и вроде бы бьются за благородное дело, противостоят им немногочисленные государственники и гораздо более многолюдное сборище мыслящих практически: не умеешь создавать новые чипы или оперировать рак – копай канавы.
– Да, – сказал я напоследок, – отдельно о нашей долбаной юриспруденции. При демократии она выродилась в пародию на правосудие. Правосудие от слов «правый суд», но при чем тут правый, когда преступника освобождают или дают несоразмерно мягкое наказание, мотивируя то тяжелым детством, то отсутствием воспитания, то благодаря ходатайству коллектива, предоставившего положительную характеристику с подписями?.. Вор должен сидеть в тюрьме, говорил киношный персонаж. Сидеть, а не разгуливать по улицам, возвращаясь в тюрьму на кратковременные сроки. Так что это тоже работа для вас, ребята! Думайте, как сделать все и справедливо, не обижать других, но и не обижать себя, что мы постоянно делаем!
Обратно неслись, как низко летящие крылатые ракеты, нужно успеть на совещание по рыбоводству, что-то у нас иностранные браконьеры рыбу вылавливают прямо под берегом, казна несет миллиардные убытки, а нам каждый рубль дорог, Карашахин посматривал как-то странно, наконец сказал тихо:
– Господин президент, а ведь вы их, по-моему, переломили.
Я смотрел в окно, там, несмотря на рабочее время, тротуары запружены, все торопятся, идут суетливые, погруженные в свои личные заботы, а все остальное передоверили мне, обязали меня, за это мне предоставили самые немыслимые льготы, вплоть до того, что для меня перекрывают дороги, чтобы я везде все успевал, все делал, со всем справлялся.
– Брось, – ответил я запоздало.
– Правда, господин президент.
– Завтра же выйдут на демонстрацию протеста!
– Не выйдут, – заверил Карашахин. – Любая демонстрация требует подготовки. Это не забастовки лионских ткачей, когда достаточно любому горлопану прокричать: «Все на баррикады!» Сейчас долго решают, как провести и где провести, кто и что будет говорить, кто отвечает за шествие, за плакаты, транспаранты, да и сами плакаты надо успеть изготовить…
Я покачал головой:
– И это студенчество?
– Бюрократия проникает всюду, – ответил Карашахин рассудительно. – Да и не бюрократия это вовсе, а порядок. Студенты уже давно организованная сила. Могут выступать отдельными группами, но когда касается общих интересов…
– А тут не общие?
– Господин президент, я внимательно наблюдал за всем залом. Большинство, конечно, против ужесточения власти. Это понятно, panem аt circenses так же привлекательно и для большинства студентов. Но это большинство – мусор, что не найдет ни работы, ни занятий, так и состарится, будет тиранить жену и детей, а на кухне исходить желчью о засилье власти и несчастной судьбе русской интеллигенции, ярким представителем которой является он сам. Однако я заметил и настоящих…
– Да сколько их там? – спросил я безнадежно. – Капля в море.
– Я говорю не про отдельных студентов, – пояснил он. – Там целые группки сидят обособленно. У меня глаз наметан, я сразу могу отличить анархистов, монархистов, большевиков, маоистов… а теперь еще и антиглобалистов насобачился вычленять! Так вот заметно, что в аудитории немало группок, что воспрянули как раз, когда вы заговорили об укреплении власти. Об ужесточении. И вообще возликовали, когда заговорили о проскрипционных списках…
Я огрызнулся:
– Я не упомянул даже!
– Ну, бросьте. Сулла и проскрипционные списки – синонимы. Это те ребята, что давно требуют жестких мер. В молодости многие рвутся спасать Россию, это как раз те люди. Так что, возвращаясь к баранам, могу заверить, что демонстрации не будет.
– Почему?
– Будет сорвана самими же студентами. Общечеловеков больше, но государственники сплоченнее, злее, у них есть идея, а у общечеловеков только желание усидеть на месте и удержать нахапанное. Или приобретенное. Понятно, кто в таких условиях побеждает.
Машина вошла в крутой поворот, на такой скорости меня прижало к стенке, кровь прилила к одной половинке мозга, в черепе зашумело, для меня и такой вот поворот – как центрифуга для космонавта, я выждал, когда просветлеет в глазах, проворчал:
– Будем надеяться. Если выйдут на улицы, я вас первого повешу. Сулла я или не Сулла?
Глава 11
На заседание правительства заглянул Громов, выразил удивление, что я настолько чужд и даже оскорбительно равнодушен к армии, даже не посетил крупнейшие за последние семь лет маневры. Новодворский довольно улыбался: любой нормальный человек должен бояться армии и ненавидеть ее всеми фибрами души, а демократ еще и постараться разрушать ее всеми доступными методами.
Громов тут же отбыл, его визит был заранее оговорен, а со мной связывался несколько раз по закрытой от подслушивания линии, но и там произносил обычные слова, так что, если чужая суперсистема по раскодированию и сумеет перевести электромагнитные волны в связную речь, все равно фиг узнает. Я же по интонации и отдельным словам, о которых договорились, уже знал, что завтра заканчиваются сами маневры, послезавтра пьянка с иностранными генералами, а еще через день, когда все разъедутся, начнем операцию, более важную для России, чем Куликовская, Бородинская и даже Сталинградская, вместе взятые.
Меня трясло, поворот слишком крут, я не спал ночами, перед глазами мелькающие лица, в глазах удивление, в черепе шум голосов, выкрики, вопли, вопросы, вопросы… На свою сторону удалось перетащить Каганова и Убийло, с нами также Забайкалец, министр финансов, министр экономики и министр иностранных дел – крайне важные фигуры, они должны быть не просто хорошими работниками, но и верить в то, что защищают, чью политику проводят и чьи интересы отстаивают.
Однако Агутин, Шандырин, Башмет – не хотелось бы их оставлять на чужой стороне, а эта сторона, надо сказать прямо, уже чужая. Единственный, кого я даже не думал перетаскивать на сторону ужесточения власти, это Шустряк – министр культуры. Этот самовлюбленный клоун, ежедневно выступающий по телевидению с собственным шоу, популярным у тинейджеров, не то «Кто плюнет дальше», не то «Кто поскользнется на банановой корке смешнее», мог стать министром культуры только в нашей растерянной стране, что металась из стороны в сторону в поисках нового пути. Мне он достался от предшественника, я его не снимал, какая страна, такая и культура, а он счастливо защищал идеалы демократии, как он полагал, на самом деле разлагая все вокруг себя…
Машина въехала в блестящий вымытый дождем Кремль, дождь поливал всю ночь, вокруг как в бане, туман поднимается из щелей между булыжниками, словно дым на сцене вокруг нашего министра культуры, свет фар увязает в плотной белой мгле всего в двух десятках шагов.
Блестящие булыжники похожи на гигантскую «черепаху», составленную из щитов римских легионеров. Капельки влаги разве что не кипят на их чуть-чуть горбатых спинках, воздух сырой, солнечные лучи так же увязают там, в верхних слоях, как здесь фары.
Крамар слегка поклонился, отвечая на мой кивок, снова я ощутил, как его цепкие глаза прощупывают меня всего, роются в бумажнике, даже походя меряют пульс.
– Все в порядке, ребята, – ответил я бодро. – Еще рано готовить пушечный лафет.
Ксения уже на месте, в помещении дразнящий аромат кофе. Она встала при моем приближении, шутливо напряглась, выпячивая грудь и втягивая и без того плоский живот, однако в глазах появилась тревога, взгляд стал почти испуганным.