Он появляется лишь во втором акте. В роли Себастьяна, брата-близнеца Виолы, которого раньше считали мертвым. Это в некотором смысле справедливо, потому что к тому моменту, как он наконец появляется, я уже начала думать, что его никогда и не было, что я его просто выдумала.
Он бежит через поляну, за ним гонится неизменный Антонио, и мы все несемся за ними. Через какое-то время я собираюсь с духом.
– Давай подойдем поближе, – предлагаю я Мелани. Она хватает меня за руку, и мы оказываемся перед всей толпой зрителей на том месте, где шут Оливии приходит за Себастьяном, они спорят, а потом Себастьян отсылает его. И прямо перед этим, кажется, наши взгляды пересеклись на долю секунды.
Дневная жара смягчается, перетекая в сумерки, и меня все глубже затягивает в иллюзорную реальность Иллирии, мне кажется, что я попала в какой-то причудливый потусторонний мир, где может произойти все, что угодно, где можно менять лица, как туфли. Где воскресают те, кого давно считали мертвыми. Где все живут потом долго и счастливо. Я понимаю, что это избитые фразы, но вечер такой нежный и теплый, листва такая буйная и сочная, стрекочут кузнечики, и складывается ощущение, что в этот раз все действительно может быть именно так.
Пьеса заканчивается слишком быстро. Себастьян воссоединяется с Виолой. Виола признается Орсино, что на самом деле она девушка, и теперь-то, естественно, он хочет на ней жениться. А Оливия понимает, что Себастьян не тот, за кого она его принимала, выходя за него замуж, – но ей все равно, она любит его и такого. Шут читает финальный монолог, снова вступают музыканты. Потом выходят актеры, начинают кланяться, все с какими-то забавными выкрутасами – один делает сальто, другой играет на воображаемой гитаре. А Себастьян, кланяясь, осматривает зрителей и останавливает взгляд прямо на мне. Потом его губы расплываются в забавной полуулыбке, он достает из кармана бутафорскую монетку и бросает ее мне. Уже темно, а монетка маленькая, но я все равно ее ловлю, и люди аплодируют, как кажется, теперь и мне тоже.
И я хлопаю с этой монетой в руке. Пока руки болеть не начинают. Хлопаю, как будто могу таким образом продлить этот вечер, могу сделать «Двенадцатую ночь» двадцать четвертой. Хлопаю, чтобы подольше не отпускать это чувство. Хлопаю, потому что знаю, что произойдет, когда я остановлюсь. То же самое, что бывает, когда я выключаю по-настоящему хорошее кино – такое, в котором я полностью растворилась, – я буду выброшена обратно в свою реальность, и в грудь заползет какая-то пустота. Иногда я даже заново пересматриваю фильм, чтобы восстановить это ощущение, будто я являюсь частью чего-то настоящего. Понимаю, что звучит это все глупо.
Но сегодня пересмотреть не удастся. Толпа рассеивается; актеры тоже расходятся. Из труппы осталась лишь пара музыкантов, передающих по кругу шляпу для пожертвований. Я достаю из кошелька десять фунтов.
Мы с Мелани стоим молча.
– Ух, – наконец произносит она.
– Да. Ух, – говорю я в ответ.
– Это было довольно круто. И я ненавижу Шекспира.
Я киваю.
– И это мне только показалось, или тот красавчик, который подходил к нам в очереди, который еще Себастьяна играл, нами заинтересовался?
Нами? Он мне монету бросил. Или просто я ее поймала? Может, он заинтересовался белокурой Мелани в обтягивающем топике? Мел 2.0, как она сама себя называет, куда притягательнее Эллисон 1.0.
– Сложно сказать, – отвечаю я.
– А еще он нам монетку бросил! Кстати, круто ты ее поймала. Может, пойдем и найдем их? Затусим с ними, например.
– Они разошлись.
– Да, но эти-то еще тут, – и она указывает на ребят, которые собирают деньги. – У них можно спросить, где они тусуются.
Я качаю головой.
– Сомневаюсь, что они захотят связываться с тупыми американскими тинейджерами.
– Мы не тупые, да и большинство из них вроде и сами еще тинейджеры.
– Нет. К тому же мисс Фоули может к нам зайти. Надо возвращаться в номер.
Мелани закатывает глаза.
– Почему ты всегда так?
– Как?
– Всегда отказываешься. Как будто ты против приключений.
– Я не всегда отказываюсь.
– Девять раз из десяти. Нам скоро в колледж. Давай поживем немного.
– Я много живу, – резко говорю я. – К тому же раньше тебя это не беспокоило.
Мы с Мелани стали лучшими подругами перед началом второго класса, когда ее семья поселилась через два дома от моего. И с тех пор мы все делали вместе: у нас одновременно выпадали зубы, одновременно начались месячные, и даже мальчики у нас появились друг за дружкой. Я начала встречаться с Эваном через несколько недель после того, как она – с Алексом (он был лучшим другом Эвана), хотя они расстались в январе, а мы с Эваном продержались до апреля.
Мы с ней столько времени проводили вместе, даже, можно сказать, разработали свой собственный язык понятных только нам шуток и взглядов. Естественно, мы много ругались. Как она, так и я – единственный ребенок в семье, так что друг другу мы стали как сестры. Однажды мы так сцепились, что разбили лампу. Но такого раньше не было. Я даже не знаю, какого такого, но с тех пор, как началась эта поездка, я чувствую себя так, словно проигрываю какой-то конкурс, на который на моей памяти я даже не подписывалась.
– Я пришла сюда сегодня, – говорю я нервно и как бы защищаясь. – Я ради этого обманула мисс Фоули.
– Ну? И нам же было так весело! Почему бы не продолжить?
Я качаю головой.
Порывшись в сумке, она достает телефон и просматривает сообщения.
– «Гамлет» тоже только что закончился. Крейг говорит, что Тодд повел всех в паб «Грязная утка». Название мне нравится. Идем с нами. Будет круто.
На самом деле я однажды пошла с Мелани и остальными, где-то на первой неделе нашего тура. Они к тому времени выходили уже раз третий. И хотя Мелани знала их всего неделю – столько же, сколько и я, – у них появились свои общие шутки, которых не понимала уже я. Мы тесно сидели за одним столом, и я вцепилась в свой стакан, чувствуя себя как ребенок, которому пришлось сменить школу в середине учебного года.
Я смотрю на часы, которые совсем съехали. Я поднимаю их повыше, чтобы закрыть свое страшное красное родимое пятно.
– Почти одиннадцать, а нам завтра рано вставать, чтобы не опоздать на поезд. Так что если ты не возражаешь, то противница приключений пойдет в свой номер. – Этим раздраженным голосом я напоминаю себе собственную маму.
– Отлично. Я тебя провожу, а потом в паб.
– А если мисс Фоули зайдет проверить?
Мелани смеется.
– Напомни ей, что у меня был солнечный удар. А теперь уже не жарко, – она начинает шагать вверх по склону к мосту. – Ну что такое? Чего-то ждешь?
Я оборачиваюсь и смотрю на воду и на баржи, толпа, которая была здесь вечером, уже начала рассеиваться. День кончается; ничего не вернуть.
– Нет.
Два
Наш поезд до Лондона отправляется в восемь пятнадцать – так решила Мелани, чтобы у нас было побольше времени на шопинг. Но когда в шесть пищит будильник, она накрывает голову подушкой.
– Давай поедем попозже, – стонет подруга.
– Нет. Менять планы уже поздно. В поезде выспишься. К тому же ты все равно обещала в полседьмого спуститься и попрощаться со всеми, а я обещала попрощаться с мисс Фоули.
Я вытаскиваю Мелани из кровати и запихиваю ее в жалкое подобие душа. Завариваю растворимый кофе и несколько минут разговариваю с мамой, которая сидела в Пенсильвании до часу ночи, чтобы позвонить мне. В полседьмого мы плетемся вниз. Мисс Фоули, одетая, как обычно, в джинсы и футболку с лого «Молодежных туров», пожимает Мелани руку. Потом она заключает меня в костлявые объятия, дает свою визитку и говорит, чтобы я не стеснялась ей звонить, если мне в Лондоне что-нибудь понадобится. Она будет там до воскресенья, когда у нее начнется следующий тур. Потом сообщает, что вызвала нам с Мелани на полвосьмого такси до вокзала, снова спрашивает, встретят ли нас в Лондоне (да, встретят), повторяет, что я хорошая девочка… и предупреждает, что в метро могут обокрасть.
Я позволяю Мелани поваляться еще полчаса, а это значит, что у нее нет времени прихорошиться, как обычно, а в половине восьмого мы с моей помощью погружаемся в такси. Когда подают поезд, я затаскиваю в него наши чемоданы и нахожу пару свободных мест. Мелани плюхается на сиденье возле окна.
– Разбуди, когда в Лондон приедем.
Я возмущенно смотрю на нее, но Мелани уже прижалась к окну и закрыла глаза. Я вздыхаю и запихиваю ее сумку ей под ноги и кладу на соседнее сиденье свой кардиган, чтобы отпугнуть воров и похотливых старикашек. А сама иду в вагон-ресторан. Я в отеле не позавтракала, у меня уже начало урчать в животе и стучать в висках. Голова должна была вот-вот разболеться от голода.
Хотя Европу и принято считать землей поездов, мы на них еще не ездили. Большие расстояния мы преодолевали на самолетах, остальные – на автобусах. Когда переходишь из вагона в вагон, с приятным свистом открываются автоматические двери, поезд слегка покачивает. А за окном мелькает зелень.
Хотя Европу и принято считать землей поездов, мы на них еще не ездили. Большие расстояния мы преодолевали на самолетах, остальные – на автобусах. Когда переходишь из вагона в вагон, с приятным свистом открываются автоматические двери, поезд слегка покачивает. А за окном мелькает зелень.
В вагоне-ресторане я изучаю скудный ассортимент и в итоге беру бутерброд с сыром и чай, а также чипсы с солью и уксусом, к которым я тут пристрастилась. А еще банку колы для Мелани. Складываю все это в картонную коробочку, собираясь вернуться на свое место, но у окна вдруг откидывается столик. На секунду я заколебалась. Надо же вернуться к подруге. Но, с другой стороны, она спит; ей все равно, так что я сажусь за столик и смотрю в окно. Пейзаж такой исконно английский: все зеленое и аккуратненькое, участки поделены заборчиками, пушистые овечки, похожие на облака, как зеркальное отражение настоящих, которые никогда не покидают небесную гладь.
– Очень странный завтрак.
Этот голос. После четырех вчерашних актов я узнаю его сразу.
Поднимаю глаза, и он – прямо передо мной, с ленивой полуулыбкой, из-за которой создается ощущение, что он только что проснулся.
– Что в нем странного? – спрашиваю я. Вообще, мне следовало бы удивиться, но я почему-то не удивилась. Зато приходится прикусить губу, чтобы не расплыться в улыбке.
Но он не отвечает. Подходит к стойке и заказывает кофе. А потом кивком указывает на мой столик. Я тоже киваю.
– Много чего, – говорит он, усаживаясь напротив меня. – Он как экспатриант после многочасового перелета.
Я осматриваю свой бутерброд, чай и чипсы.
– Это – экспатриант после многочасового перелета? Как ты из этого сделал такой далекоидущий вывод?
Он дует на кофе.
– Легко. Во-первых, еще девяти утра нет, так что с чаем понятно. Но бутерброд с чипсами? Это едят на обед. А про колу и говорить не буду, – он постукивает по баночке. Видишь, время сбито. Твой завтрак явно долго летел.
Приходится рассмеяться.
– Пончики просто ужасно выглядели, – говорю я, указывая на стойку.
– Это точно. Поэтому я завтрак взял с собой, – он достает из сумки бумажный сверток и принимается разворачивать.
– Постой, это как-то тоже очень похоже на сэндвич, – говорю я.
– На самом деле нет. Это хлеб и хахелслах.
– Хахе… что?
– Ха-хел-слах. – Он поднимает верхний кусочек хлеба и показывает, что внутри. Там масло с шоколадной крошкой.
– И ты говоришь, что мой завтрак странный? А у самого вообще десерт.
– В Голландии это считается завтраком. Вполне стандартным. Либо эвтсмейтер, то есть жареные яйца с ветчиной.
– Этого же в контрольной не будет? Я даже не рискну попробовать это произнести.
– Эвт. Смей. Тер. Попозже можно будет еще потренироваться. Мы как раз подошли ко второй части моего сравнения. Твой завтрак похож на экспатрианта. Давай ешь. Я вполне могу говорить, пока ты жуешь.
– Спасибо. Я рада, что ты такой многозадачный, – я начинаю смеяться. Так странно, все настолько естественно складывается. Похоже, я флиртую за завтраком. И по поводу завтрака. – Что это вообще такое, экспатриант?
– Это человек, который живет не на родине. Видишь, ты заказала сэндвич. Как настоящая американка. И чай, как настоящая англичанка. Но у тебя еще и чипсы, или хрустящий картофель, назови, как хочешь[2], они популярны и здесь и там, но с солью и уксусом – это по-английски, а то, что ты взяла их на завтрак, – это по-американски. Да еще и кола. Вы в Америке чипсами с колой завтракаете?
– А как ты вообще понял, что я из Америки? – Я решила бросить ему вызов.
– Помимо того, что ты была в группе американских туристов и говоришь с американским акцентом? – Он откусывает свой хахе-как-его-там и отпивает еще кофе.
А я снова прикусываю губу, чтобы не улыбнуться.
– Точно. Помимо этого.
– На самом деле других подсказок не было. Ты, в общем, на вид не особо на американку похожа.
– Правда? – Я с хлопком открываю пакетик с чипсами, и до меня доносится резкий запах уксуса. Я угощаю его. Он отказывается, снова кусая свой сэндвич.
– А как выглядят американки?
Он пожимает плечами.
– Блондинки. Большие… – он изображает грудь. – Мягкие черты, – машет руками в районе лица. – Симпатичные. Как твоя подружка.
– А я не такая? – не знаю, зачем я это спрашиваю. Я же знаю, как я выгляжу. Темноволосая. Темноглазая. Черты лица острые. Впечатляющих округлостей нет, особенно в районе груди. Я несколько сдуваюсь. Он просто подмазывался ко мне, чтобы приударить за Мелани?
– Нет, – и смотрит на меня пристально этими своими глазами. Вчера они казались мне такими темными, а теперь, когда он сел напротив, я вижу, что в этой тьме танцуют разнообразнейшие цвета – серый, коричневый и даже золотой. – Знаешь, на кого ты похожа? На Луизу Брукс.
Я смотрю на него непонимающе.
– Ты ее не знаешь? Звезду немых фильмов?
Я качаю головой. Я прелести немого кино так и не поняла.
– В двадцатых годах прошлого века она была суперзвездой. Американка. Потрясающая актриса.
– И не блондинка, – я хотела пошутить, но прозвучало не похоже на шутку.
Он снова кусает свой сэндвич. В уголке губ остается шоколадная крошка.
– У нас в Голландии полно блондинок. И когда я смотрю в зеркало – вижу блондина. А Луиза Брукс была брюнеткой. С такими невероятными печальными глазами и выразительными чертами лица. И с прической, как у тебя, – он касается собственных волос, таких же всклокоченных, как и вчера. – Ты очень на нее похожа. Наверное, я буду называть тебя Луизой.
Луиза. Мне нравится.
– Нет, даже не Луизой. Лулу. Такое у нее было прозвище.
Лулу. Так даже лучше.
Он протягивает руку.
– Привет, Лулу. Я – Уиллем.
Рука у него теплая, а пожатие крепкое.
– Приятно познакомиться, Уиллем. Хотя я могла бы называть тебя Себастьяном, если уж мы затеяли эти перевоплощения.
Когда он смеется, вокруг его глаз играют морщинки.
– Нет. Мне Уиллем больше нравится. Себастьян – он какой-то, как это… если задуматься, он слишком пассивен. Он добивается Оливию, которая на самом деле хочет быть с его сестрой. У Шекспира так часто бывает. Женщины получают свое; а мужчины просто оказываются втянуты во все это.
– Не знаю. Я вчера обрадовалась, когда для всех все хорошо кончилось.
– Ну, это милая сказка, вот именно что. Сказка. Я считаю, что Шекспир просто обязан дарить счастливый конец героям своих комедий, потому что в трагедиях он предельно жесток. Ну, возьмем вот «Гамлета» или «Ромео и Джульетту». Это же почти садизм, – он качает головой. – Себастьян нормальный, просто сам не очень распоряжается собственной жизнью. Эту привилегию Шекспир отдал Виоле.
– Значит, ты своей жизнью распоряжаешься? – спрашиваю я. И опять едва верю, что я это говорю. Когда я была маленькой, я ходила на каток неподалеку. И воображала, будто умею делать вращения и прыжки, но когда выходила на лед, становилось ясно, что я едва держусь на ногах. А когда я повзрослела, точно так же стало и в общении с людьми: я воображала себя самоуверенной и прямолинейной, а все, что я говорила, звучало уступчиво и вежливо. Даже с Эваном, с которым я встречалась полтора года, у меня не получались все эти прыжки и вращения, на которые я считала себя способной. Но сегодня стало ясно, что я, видимо, все же умею кататься на коньках.
– Нет, вовсе нет. Я плыву по течению, – Уиллем задумчиво смолкает. – Может, я и недаром играю именно Себастьяна.
– А куда течение несет тебя сейчас? – интересуюсь я, надеясь, что он будет жить в Лондоне.
– Из Лондона я поеду домой, в Голландию. Вчера сезон моих выступлений закончился.
Я сдуваюсь.
– А.
– Ты к своему сэндвичу так и не притронулась. Предупреждаю, в сэндвичи с сыром тут кладут масло. Думаю, даже не настоящее.
– Знаю, – я убираю грустный засохший помидор и излишки масла (или маргарина?) салфеткой.
– С майонезом было бы лучше, – говорит Уиллем.
– Только если с индейкой.
– Нет, сыр с майонезом хорошо сочетается.
– Звучит ужасно.
– Это только если ты ни разу не пробовала правильного майонеза. Я слышал, что в Америке какой-то не тот используют.
Я так хохочу, что из носа чай брызжет.
– Что? – спрашивает Уиллем. – Что такое?
– Правильный майонез, – говорю я в перерыве между приступами удушающего смеха. – Можно подумать, что есть, скажем, майонез, который, как плохая девчонка, распущен и вороват, а есть правильный, который ведет себя чинно и благородно. Моя беда в том, что меня с правильным майонезом не познакомили.
– Совершенно верно, – соглашается он. И тоже начинает смеяться.
И пока мы хохочем, в вагон-ресторан вваливается Мелани – со своими вещами и моим свитером.
– Я едва тебя нашла, – мрачно сообщает она.
– Ты же велела разбудить тебя в Лондоне, – я смотрю в окно. Красивые английские пейзажи сменились уродливыми серыми пригородами.