- Эй, Мирон! - что было мочи заорал Леонид Степанович.
- Чего? - донеслось откуда-то снизу.
Мирон, которого звал Главная Скотина, был начальником гаража, но не гнушался и сам залезть в ремонтную яму, откуда и подал голос.
- Бросай свою дохлятину! - уже потише крикнул Покрышкин, - Я те дармоедов привел!
- Дармоедов, говоришь... - начальник гаража появился из-за заляпанного грязью "ЗИЛа". Мирон, Петр Андреевич Миронов, сколько его помнил Кулин, всегда выглядел одинаково: кепка, прикрывающая лысину, гладко выбритый подбородок, засаленная телогрейка, заскорузлые руки, на пальцах которых, сквозь пятна солидола и мазута просвечивали несколько наколотых перстней. Петр Андреевич сам отсидел в сталинских лагерях и, в отличие от большинства заносчивых колхозников, относился к зекам с пониманием.
- Вот, - Покрышкин указал на Мотылькова и Кулина, словно без его помощи начальник гаража сам не смог бы их разглядеть, - прими и распишись.
- Ну, мужики, - подмигнул Мирон, расписываясь в поданных Леонидом Степановичем бумагах, - будем бычить или блатовать?
- Да, как обычно... - без тени улыбки пожал плечами Мотыль.
- Ты, Мирон, с ними тут не панибратствуй. - сурово предупредил Главная Скотина.
- Да ладно, - отмахнулся Петр Андреевич, - Они ж нормальные мужики, только судьба не подфартила...
Но сказано это было уже в спину Покрышкину. Главный скотник, не прощаясь, быстро улепетывал к воротам, словно его на буксире притягивал запах свинарника, а вонь бензина и машинного масла являлась для него отталкивающим концом магнита.
- Как на счет чихнуть перед работой? - теперь Мирон уже говорил совершенно серьезно.
- Положительно. - кивнул Николай. Мотыль присоединился к этому мнению.
Банка с чифирем прикрытая фольгой уже стояла на ящике прямо за воротиной гаража. Николай никак не мог понять, как Мирону удается запарить чай в точности к приходу бесконвойников так, что тот успевал настояться и при этом не простыть.
- Вроде, нормально запарился... - Петр Андреевич поднял банку и посмотрел на просвет. Стаканы стояли тут же, рядком. Сняв импровизированную крышку, Мирон, почти не глядя, разлил литровую емкость по хапчикам. На дне еще оставалась заварка с нифилями и банка встала на прежнее место.
- Сдвинули. - кивнул сам себе бывший зек и отпил два маленьких глоточка. Мотыль и Кулин последовали его примеру. Несмотря на то, что здесь каждому досталось по целому стакану заварки, все, по укоренившейся привычке или негласной тюремной традиции, пили именно по паре глотков.
Николай с удовольствием глотал горячий терпкий настой, чувствуя, как чифирь постепенно начинает действовать, прогоняя остатки сонной одури, заставляя сердце биться чаще и радостнее. Даже холодный и промозглый утренний воздух стал казаться не таким противным. На Кулина нашла благость. Он, на краткие мгновения примирился с окружающей его действительностью, почувствовал в своем пресном существовании какой-то вкус.
- Теперь о деле. - произнес Мирон когда пришла пора разлить остатки чихнарки. - Тебе, Мотыль, с утра надо сделать несколько ходок на станцию. Там два вагона с удобрениями стоят уж больше суток...
Станция, о которой говорил Петр Андреевич, была сортировочной станцией местной железной дороги. То, что Сергея посылали именно туда говорило о том, что Мирон не сомневается в надежности Мотыля. Кулина это не огорчало, Мотылькову до откидона оставалось не больше трех месяцев, он уже и заяву на волосы подписал у замполита и теперь щеголял короткой, но прической.
- Теперь ты, Куль... - повернулся Петр Андреевич к Николаю. - Разнарядка такая: две ходки со щебнем для твоих приятелей. Потом заскочишь в овощехранилище и забросишь к себе в лагерь картошку и все такое прочее...
Мирон говорил, а Кулин запоминал и прикидывал, где и как во время этих работ можно схалтурить. Так, гоняя за щебнем, обратно можно было захватить навоз и спихнуть его дачникам. А уж ездкой в зону сам Бог велел воспользоваться. ГАЗ Николая давно был оборудован несколькими тайниками в которых могли быть спрятаны как водка, так и чай. И то, и другое за колючкой цену имело выше в два, а то и более раз. Так что сегодняшний день обещал быть удачным.
Бесконвойники допили чифирь, получили от Петра Андреевича маршрутные листы и накладные. Рабочий день начался.
В иные дни, когда Николай не был столь загружен, ему удавалось на полчаса-час съездить и в Хумск. Местные ГАИшники практически не проверяли грузовики и поэтому риск схлопотать нарушение, расконвоированным запрещалось отдаляться от зоны на расстояние более пяти километров, был минимальным. Но все равно, в целях личной безопасности, Куль надевал телогрейку без бирки, которую были обязаны носить на груди все зеки. Риск оправдывался. Лишь в городе можно было приобрести разного рода таблетки, начиная от "теофедрина" и кончая "этаминалом натрия", на которые в среде блатных пользовались постоянным спросом. Да и выбор необходимых зекам продуктов был куда разнообразнее, чем в колхозном магазинчике или лавке при железнодорожной станции. Еще одной роскошью, которую мог себе позволить Кулин тайком наведываясь в Хумск, был обед в столовой. Зеков, что в лагере, что в колхозе, кормили достаточно однообразно. В их меню второе блюдо всегда начиналось со слова "каша". Различия были только в наименовании этой каши, хотя, очень редко, она заменялась слипшимися макаронами. Лишь в "самоволке" Николай мог отведать таких деликатесов, как шницель по-русски, сардельки, свиная отбивная... Вкус у этих произведений кулинарии был далеко не тот, что даже в захудалых московских общепитовских точках, но питаясь в городе, среди толпы вольняков, Куль ностальгически представлял, как он откинется, и не нужно будет каждое утро вставать на проверку, не будет вокруг этих опостылевших за годы отсидки рож, как залезет он в постель к жене...
На этом месте мечтания обычно давали сбой. Его жена, которая ни разу за все годы заключения не приехала к Николаю на свидание, в первом же письме заявила, что ждет его выхода лишь для того чтобы подать на развод и лишь после этого разменять квартиру. Это было весьма благородно с ее стороны. Еще одним проявлением великодушия являлось то, что супруга все-таки посылала передачи и деньги. Ни того ни другого Кулин не просил, хотя и понимал, что без поддержки с воли ему придется весьма туго, но судя по холодно-деловому стилю посланий, решил, что между ними действительно все кончено и поэтому счел, что не связан более никакими моральными обязательствами. Как только случалась такая возможность, Николай пользовался услугами местных опущенных, причем, не "месил говно", как большая часть зеков, а ограничивался лишь тем, что называлось в медицинских терминах, орально-генитальным контактом.
Но, с выходом на бесконвойку, нужда в пидорах отпала.
В одну из ездок Куль познакомился с Ксенией, дачницей, которая, жила в своем пригородном домике почти что круглый год. Николай никогда не интересовался чем она занимается, но было похоже, что здесь, в глубинке, эту достаточно молодую особу прячет от всяких посягательств ее благоверный.
Произошло это достаточно случайно. Кулин зимой, только-только получив возможность шоферить, ехал со станции в колхоз, завершая последнюю на тот день ходку. На железнодорожном переезде шлагбаум был закрыт и стояла очередь из легковушек и грузовых машин. Непонятно почему, но эта женщина выбрала именно ГАЗ Николая. В тот момент он думал лишь о том как бы не опоздать на автобус, который должен был доставить бесконвойников обратно в монастырь. И, когда раздался негромкий стук в окно, Куль не обратил не него внимания, весь погруженный в свои мысли. Стук повторился. Повернув голову, Николай, сквозь запорошенное снегом дверное окошко увидел лишь какой-то светящийся ореол. Через мгновение дверца распахнулась и перед Кулиным возникла она. Фары стоящего за ГАЗом автомобиля подсвечивали наброшенный на голову капюшон ее светлой шубки и казалось, что это светится сам мех, окружая темные волосы женщины сияющим нимбом.
- Вы не подбросите? - спросила она.
Николай, ошалев от чудного видения, дольше, чем требовалось, смотрел на незнакомку, пока наконец порыв холодного воздуха из распахнутой двери не привел его в чувство.
- Залезай... те... - хрипло проговорил Кулин.
Женщина споро забралась в кабину:
- Вы даже не спросили куда мне надо... - с несколько обиженной интонацией проговорила попутчица и лишь теперь Куль понял, что она очень молода.
- И куда вам надо? - послушно осведомился Николай.
- Ой, вы такой смешной! - расхохоталась вдруг девушка.
- Почему это? - опешил Кулин.
- Вы на меня смотрите так, словно никогда женщин не видели...
- Последние годы - да.
- Да как так может быть?! - на лице незнакомки читалось такое искреннее удивление, что Николай и сам не заметил, как рассказал ей про себя почти все. К тому времени Ксения уже разъяснила куда надо ехать, и Куль, несмотря на то, что ему приходилось делать крюк порядка десяти лишних километров, гнал и гнал машину по скользкой зимней дороге. Он не думал, что это случайное знакомство может принести какие-то плоды, однако, когда однажды Кулин закончил работу гораздо раньше, чем обычно, он вдруг поймал себя на мысли, что ему чертовски хочется еще раз увидеть эту странную женщину. Адреса ее он не знал, но зрительная память сработала безотказно и вскоре Николай притормозил у невзрачного двухэтажного домика.
- Последние годы - да.
- Да как так может быть?! - на лице незнакомки читалось такое искреннее удивление, что Николай и сам не заметил, как рассказал ей про себя почти все. К тому времени Ксения уже разъяснила куда надо ехать, и Куль, несмотря на то, что ему приходилось делать крюк порядка десяти лишних километров, гнал и гнал машину по скользкой зимней дороге. Он не думал, что это случайное знакомство может принести какие-то плоды, однако, когда однажды Кулин закончил работу гораздо раньше, чем обычно, он вдруг поймал себя на мысли, что ему чертовски хочется еще раз увидеть эту странную женщину. Адреса ее он не знал, но зрительная память сработала безотказно и вскоре Николай притормозил у невзрачного двухэтажного домика.
Свет в окнах горел, Куль с минуту потоптался у калитки, вздохнул, и решив "будь что будет", шагнул во двор.
Ксения, к удивлению бесконвойника, узнала разоткровенничавшегося водителя, посадила его в большой комнате, захлопотала на кухне. Потом они пили чай, болтали о каких-то незначащих вещах. Николай пожирал девушку глазами и при этом не забывал постоянно поглядывать на часы.
Наконец, когда пришла пора уходить, хозяйка проводила Николая до машины и шепнув: "Заходи еще, ладно?" - поцеловала, захватив своим лобзанием и щеку, и губы.
От этого женского прикосновения Куль ошалел. Фантазия его разыгралась в полную силу. Он почти наяву видел все эти эротические сцены, при этом умудряясь не врезаться в попутные столбы и сугробы.
Это изменение состояния Кулина увидели все бесконвойники.
- Чего это у тебя глаза так блестят? - спрашивали Николая, - Что, козырный сеанс отхватил?
Не имея возможности, да и желания, рассказывать что действительно произошло, Куль соврал чего-то правдоподобное. Зеки восторженно поцокали языками, и прекратили обращать на Кулина внимание. Но Николай уже не мог забыть эту девушку.
2.
Кум и лепила.
После визита Котла, Игнат Федорович наскоро набросал все то ценное, что сообщил ему завхоз. Ценного набралось всего три строчки убористого текста. Но это, ободрил себя Лакшин, только начало. Теперь следовало по горячим следам навестить Поскребышева пока тот не начал удовлетворять свои разнообразные потребности.
Михаил Яковлевич Поскребышев был капитаном медицинской службы. Он ухитрялся одновременно обслуживать и роту конвойников, и взвод внутренней охраны зоны, и самих зеков. Впрочем, ко всем ним он питал одинаковые чувства, или, скорее, полное их отсутствие. Прием пациентов Поскребышев вел с апатичным видом, зачастую не давая себе труда выслушать больного до конца. Когда пришедший к нему начинал уж очень детально перечислять симптомы заболевания, Михаил Яковлевич прерывал говоруна и спрашивал:
- Говори четко: где болит?
И, следуя из ответа, рылся в своем шкафчике и давал пациенту несколько таблеток. Чаще всего это был глюконат кальция, вещество совершенно безвредное, но и бесполезное. Но, что самое удивительное, больные от него выздоравливали. Впрочем, славы целителя Поскребышеву это не приносило, у него даже не было прозвища, как практически у всех, кто так или иначе был связан с зеками. Его называли просто - лепила, а само это слово означало врача на блатном диалекте.
Впрочем, несколько раз активное нежелание Поскребышева ставить диагноз едва не доводило его до беды. Так случилось когда он отмахнулся от зека с приступом аппендицита и тот через два дня скончался от обширного перитонита. Но вскрытие производил сам Михаил Яковлевич, который и написал, что зек помер от отравления суррогатом спирта. Был небольшой шум, но указанный лепилой суррогат официально применялся в одном из производств и версия с отравлением прошла.
Другой раз объектом неверного диагностирования оказался солдат-вышкарь. Зимой, во время дежурства у него ветром сорвало шапку. Пост покинуть он не имел права, на его звонок начальнику караула с просьбой принести новую, он был послан далеко и надолго, а мороз тогда стоял градусов тридцать. У вышкаря за три часа на промозглом ветру оказались обморожены уши, а через пару дней он свалился с сильнейшей мигренью. И вновь Поскребышев облажался, не сумев определить менингит. Но и на этот раз все сошло Михаилу Яковлевичу с рук именно из-за его халатности. В журнале записи пациентов он попросту забыл отметить визит этого солдата. Поскольку официального обращения к медицине не было, то и винить ее не имело смысла.
Но кое-какие медицинские умения у Поскребышева все же наличествовали. Так, он без труда определял туберкулез, мог наложить шину на сломанную конечность, продезинфицировать и зашить поверхностное ножевое ранение. Особую страсть Михаил Яковлевич питал к стоматологии. Но лишь к одному ее направлению - хирургии, а точнее, к удалению зубов. И эту процедуру он делал виртуозно, хотя принципиально не пользовался обезболиванием.
Множество зеков и солдат лишились своих коренных в кабинетах Поскребышева. Причем сами вырванные зубы Михаил Яковлевич никогда не отдавал их прежним владельцам, а промывал спиртом и выставлял на особую полочку, где их собралась уже порядочная коллекция.
Кроме этой странной страсти, у лагерного лепилы было и другое увлечение. Впрочем, в медицинских кругах оно однозначно именовалось болезнью и носило неприятное название "наркомания".
К этому пороку Поскребышева привело банальное любопытство. Еще в годы обучения в военно-медицинской Академии, он попробовал промедол из шприц-тюбиков. А когда получил распределение в одну из частей, простое увлечение переросло в насущную потребность. Аптечки с препаратами на случай ядерной войны лежали на складах тысячами. И в каждой находилось полтора миллилитра вожделенного раствора. Неудивительно, что во время одной из ревизий Михаилу Яковлевичу не удалось скрыть пропажу промедола, но начальство предпочло не выносить сор их избы и Поскребышева перевели. Ему пришлось сменить еще три места службы пока судьба не закинула Михаила Яковлевича в учреждение АП 14/3.
К тому времени он уже успел побывать в анонимной наркологической клинике, вылечиться от физиологической зависимости от наркотиков, но ни один врач, Поскребышев прекрасно осознавал это сам, не сможет вылечить от наркомании, если того не захочет сам пациент. А пациент не хотел. Мало того, пообщавшись с опытными наркоманами, Михаил Яковлевич понял, что не в промедоле счастье, точнее, не в одном промедоле. И с тех пор военврач начал употреблять все, что хоть каким-нибудь образом могло дать или забытье, или напротив, небывалую ясность рассудка.
У Поскребышева были богатейшие залежи таблеток, ампул, капсул. Все они бережно хранились его предшественниками и предназначались для солдат или зеков, но до адресата, естественно, не доходили. Михаил Яковлевич, не делая секрета из своего порока, частенько пытался поделиться своими таблетками с офицерами, но те брезгливо отнекивались, что нисколько не уменьшало самомнения доктора-наркомана.
К Игнату Федоровичу лепила относился со смесью почтительности, которая была вызвана тем, что от опера порой волнами исходило ощущение непонятной опасности, и запанибратской дружелюбности. Последняя появилась относительно недавно и объяснялась тем, что после кучи намеков, осторожных расспросов и блужданий вокруг да около Поскребышев уяснил для себя, что Лапша, вроде бы, ничего не имеет против его любви к травлению докторского организма разнообразной фармакологией.
Кум застал Михаила Яковлевича в солдатской больничке. Поскребышев сидел в своем кабинете и, покачиваясь на стуле, крутил перед глазами небольшой стеклянный пузырек. В нем, под слоем жидкости, перекатывалось что-то, поворачивающееся к оперативнику то белой, то темной частями.
- Зуб. - пояснил врач на безмолвный вопрос Лакшина. - Отменный моляр. Смотри, какие корни - мощные, разлапистые. Настоящий дубовый пень. И что? Его хозяин, некто Синичкин, довел этого красавца до Бог знает какого состояния! И теперь он, шестой, правый, нижний, плавает тут в спирту и ждет помещения на полку.
А теперь скажи, есть ли на свете справедливость?
Разумеется, Игнат Федорович и не собирался отвечать на такой риторический вопрос. Уже сам факт того, что Поскребышев затронул эту тему, значил, что врач уже успел принять какое-то из своих снадобий и теперь находится в благостно-философском расположении духа.
- Молчишь? - продолжал лепила, - И правильно делаешь, ибо само это слово суть категория философская и по сему однозначной трактовкой не выражается.
- А как на счет справедливого акта вскрытия? - вставил Лакшин, который давно понял, если не заткнуть докторский фонтан, то он так и будет журчать до бесконечности.
- Вскрытие? - поднял брови Михаил Яковлевич. - Ах, да... Точно, привезли мне одного жмурика. Тоже ведь, посмотри, жил человек, никого не трогал...
- Зато тронули его... - холодно прервал Поскребышева оперативник. - И я хочу знать, не трогали ли его раньше и все такое...