Даже в церкви, даже, когда она лежала на алтаре, без одежды, эта Пэйж Маршалл, эта доктор Пэйж Маршалл — мне не хотелось, чтобы она стала просто-напросто очередной дыркой.
Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его представить.
Ведь ничто не возбуждает настолько, как твоя собственная фантазия.
Вдох. А теперь — выдох.
— Братан, — сообщает Дэнни. — Это будет мой последний номер на сегодня. Давай, берём камень, и пошли домой.
А я прошу — ещё один квартал, ладно? Ещё один рейд по задним дворам. Я пока что и близко не напился, чтобы забыть сегодняшний день.
Здесь такой приятный район. Перепрыгиваю через ограду в следующий задний двор и приземляюсь башней прямо в чей-то розовый куст. Где-то лает собака.
Всё время, пока мы были на алтаре, пока я пытался разогреть поршень, — крест из полированного светлого дерева смотрел на нас. Не было ни человека в муках. Ни тернового венца. Ни кружащих мух и пота. Ни вони. Ни крови и страданий, — не в этой же церкви. Ни кровавого ливня. Ни нашествия саранчи.
Пэйж всё время была со стетоскопом в ушах, молча слушала собственное сердце.
Ангелы на потолке замалёваны. Свет, падающий сквозь витражи, был густым и золотистым, в нём кружилась пыль. Свет падал широкой плотной колонной; тёплый тяжёлый столб его лился на нас.
Внимание, пожалуйста, доктор Фрейд, просим вас ответить по белому телефону добрых услуг.
Мир условностей, а не реальный мир.
Дэнни смотрит на меня, застрявшего и ободранного до крови шипами роз, в драных шмотках лежащего в кустах, и произносит:
— Ладно, я хотел сказать, — говорит. — Как раз это, сто пудов, и будет последний поход.
Аромат роз, запах недержания в Сент-Энтони.
Собака лает и царапается, пытаясь выбраться из дома через чёрный ход. Свет загорается на кухне, показывая, что кто-то стоит у окна. Потом включается фонарь на заднем крыльце, и скорость, с которой я выдираю жопу из своего куста и вылетаю на улицу — просто поражает.
С противоположной стороны по тротуару приближается парочка, склонившаяся и обвившая друг друга руками. Женщина трётся щекой об отворот пиджака мужчины, а тот целует её в макушку головы.
Дэнни уже толкает коляску, притом с такой скоростью, что передние колёса подскакивают на трещине тротуара, и детская резиновая голова выскальзывает наружу. Стеклянные глаза широко распахнуты; розовая голова прыгает по земле мимо счастливой парочки и скатывается в канаву.
Дэнни просит меня:
— Братан, не достанешь мне?
Мои шмотки изодраны и липнут от крови, колючки торчат в моей роже, — рысью пробегаю мимо парочки, выдёргиваю голову из листьев и мусора.
Мужчина взвизгивает и подаётся назад.
А женщина говорит:
— Виктор? Виктор Манчини. О Господи.
Она, наверное, спасла мне жизнь, потому что хрен её знает — кто она такая.
В часовне, когда я сдался, когда мы застёгивали одежду, я сказал Пэйж:
— Забудь про зародышевую ткань. Забудь про обиды на сильных женщин, — спрашиваю. — Знаешь, в чём настоящая причина того, что я тебя не трахнул?
Разбираясь с пуговицами на бриджах, я сказал ей:
— Кажется, по правде мне взамен охота, чтобы ты мне нравилась.
А Пэйж, держа руки за головой, снова туго скручивая из волос свой чёрный мозг, заметила:
— Но, может, секс и близость — не взаимоисключающие вещи.
А я засмеялся. Руками повязывая себе галстук, сказал ей — о да. Да, они как раз такие.
Мы с Дэнни добираемся к семисотому кварталу улицы, как утверждает указатель, Бирч-Стрит. Говорю Дэнни, толкающему коляску:
— Не сюда, братан, — показываю назад и поясняю. — Мамин дом там, сзади.
Дэнни продолжает толкать, днище коляски с рычанием волочится по тротуару. Счастливая парочка — стоят, отвалив челюсти, всё смотрят нам вслед за два квартала позади.
Трусцой бегу рядом с ним, перебрасывая резиновую кукольную голову из руки в руку.
— Братан, — зову. — Поворачивай.
Дэнни отвечает:
— Сначала глянем на восьмисотый квартал.
А там что?
— По идее там ничего, — говорит Дэнни. — Когда-то он принадлежал моему дяде Дону.
Дома заканчиваются, и восьмисотый квартал — просто участок, а дальше, в следующем квартале — снова дома. Вся земля — лишь высокая трава, растущая по краю, и старые яблони со сморщенной и перекрученной во тьме корой. Окружённый охапкой щёток из хлыстов ежевики и щетины из кучи колючек на каждой ветке — центр участка пуст.
На углу стоит плакат — крашенная в белый фанера с нарисованными сверху красными кирпичными домиками: они притиснуты друг к другу, а из окон с вазонами машут люди. Под домами чёрная надпись сообщает: «Скоро — городские дома Меннингтаун-Кантри». Под плакатом земля усыпана снегом из кусочков отслоившейся белой краски. Вблизи видно, что щит покоробился, кирпичные дома потрескались и выцвели до розового.
Дэнни вываливает булыжник из коляски, и тот приземляется в высокую траву около тротуара. Вытряхивает розовое одеяло и вручает мне два угла. Мы складываем его между собой, а Дэнни рассказывает:
— Если и есть что-то противоположное образцу для подражания — так это мой дядя Дон.
Потом Дэнни закидывает сложенное одеяло в коляску и берётся толкать ту домой.
А я зову его вслед:
— Братан. Тебе что — не нужен камень?
А Дэнни продолжает:
— Всякие там матери против вождения в нетрезвом виде, сто пудов, закатили вечеринку, когда выяснили, что старый Дон Меннинг помер.
Ветер поднимает и клонит к земле высокую траву. Здесь не живёт никто, кроме растений, и сквозь тёмный центр квартала можно разглядеть свет фонарей на крыльце других домов. Очертания старых яблонь чёрными загзагами проступают между ними.
— Так что, — спрашиваю. — Это парк?
А Дэнни отвечает:
— Не совсем, — удаляясь всё дальше, сообщает. — Это моё.
Швыряю ему кукольную голову и говорю:
— Серьёзно?
— С тех пор, как пару дней назад позвонили предки, — отзывается он, ловит голову и кидает её в коляску. Мы шествуем в свете фонарей, мимо тёмных домов всех остальных.
Поблёскивают застёжки моих ботинок, руки мои засунуты в карманы, я спрашиваю:
— Братан? — говорю. — Ты же серьёзно не считаешь, что во мне есть хоть что-то от Иисуса Христа, правда?
Прошу:
— Пожалуйста, скажи что нет.
Мы идём.
А Дэнни, толкая пустую коляску, отвечает:
— Смотри сам, братан. Ты почти занимался сексом на столе Господа. Ты же просто выдающийся образец позорного падения.
Мы идём, пиво выветривается, и ночной воздух на удивление прохладен.
И я прошу:
— Пожалуйста, братан. Скажи мне правду.
Во мне ничего хорошего, доброго, заботливого, — вообще ничего из такой параши.
Я не более, чем безмозглый, тупорылый, невезучий пижон. Вот с этим я могу жить. Вот это я и есть. Просто дыро-трахающий, щеле-дрючащий, поршне-пялящий сраный беспомощный сексоман, и мне никогда, ни за что нельзя забывать об этом.
Прошу:
— Скажи мне ещё раз, что я бесчувственный мудак.
Глава 27
Сегодняшний вечер должен пройти таким образом: я прячусь в шкафу в спальне, пока девчонка принимает душ. Потом она выйдет оттуда, вся блестящая от пота: воздух дышит паром, туманится от лака для волос и духов, — она выходит, одетая в один только кружевной купальный халат. И тут я выпрыгиваю в каких-нибудь колготках, натянутых на лицо, и в чёрных очках. Швыряю её на кровать. Приставляю ей к горлу нож. Потом насилую.
Вот так всё просто. Позорное падение продолжается.
Главное — не забывай себя спрашивать: «Как бы НЕ поступил Иисус?»
Только вот на кровати её насиловать нельзя, говорит она, — покрывало из светло-розового шёлка и пойдёт пятнами. И не на полу, потому что ковёр поцарапает ей кожу. Мы условились: на полу, но на полотенце. Не на хорошем гостевом полотенце, предупредила она. Сказала, что оставит паршивенькое полотенце на комоде, а мне надо расстелить его заранее, чтобы не нарушать атмосферу.
Она оставит окно спальни открытым, прежде чем пойти в душ.
И вот я прячусь в этом шкафу, голый и облипший всеми её вещами в целлофане из химчистки, на моей голове колготки, я в солнечных очках и держу самый тупой нож, который смог найти, — сижу в ожидании. Полотенце расстелено на полу. В колготках так душно, что по моему лицу течёт пот. Волосы, прилипшие к голове, начинают чесаться.
Только не возле окна, сказала она мне. И не возле камина. Сказала изнасиловать её около шкафа, но не слишком близко. Попросила постараться расстелить полотенце на проходе, где ковёр не так сильно заносится.
Эту девушку по имени Гвен я встретил в отделе «Реабилитация» книжного магазина. Трудно сказать, кто кого подцепил, — но она притворялась, будто читает двадцатишаговую книжку по сексуальной зависимости, а на мне были приносящие удачу камуфляжные штаны, и я ходил вокруг неё кругами с экземпляром той же самой книги, и вот открыл ещё один агрессивный способ знакомиться.
Так делают птички. Так делают пчёлки.
Мне нужен этот приток эндорфинов. Чтобы транквилизировал меня. Я жажду пептида фенилэтиламина. Вот такой я и есть. Зависимый. В смысле, все у себя отметили?
В забегаловке при книжном магазинчике, Гвен просила достать верёвку, только не из нейлона, потому что это слишком больно. А от пеньки у неё будет раздражение. Годится такое, вроде чёрной изоленты, только не для её рта и бумажной, а не резиновой.
— Отдирать резиновую изоленту, — сказала она. — Так же эротично, как восковая эпиляция ног.
Мы сравнили наши расписания — а четверг уже выпадал. В пятницу у меня была постоянная встреча сексоголиков. На эту неделю мне девчонок не положено. Субботу я провожу в Сент-Энтони. Почти каждый воскресный вечер она помогает проводить игру в бинго в своей церкви, поэтому мы условились на понедельник. В понедельник, в девять, — не в восемь, потому что она работает допоздна, и не в десять, потому что на следующий день мне с раннего утра на работу.
И вот, наступил понедельник. Изолента наготове. Полотенце расстелено, — а когда прыгаю на неё с ножом, она спрашивает:
— На тебе что — мои колготки?
Заламываю ей одну руку за спину и прижимаю ледяное лезвие к её глотке.
— Нет, ну вы посмотрите, — возмущается она. — Это уже переходит всякие границы. Я разрешала себя изнасиловать. Я не разрешала портить мои колготки.
Рукой с ножом хватаю за кружевной отворот её халата и пытаюсь стащить тот у неё с плеча.
— Стой, стой, стой, — упирается она, отталкивая мою руку. — Так, дай я сама. Ты же всё порвёшь, — она выкручивается из моих рук.
Спрашиваю — можно мне снять солнечные очки?
— Нет, — отвечает она, выскальзывая из халата. Потом отправляется к распахнутому шкафу и вешает халат на тремпель.
Но я ведь еле вижу.
— Не будь таким эгоистом, — говорит она. Теперь уже голой, берёт мою руку и сжимает её на своём запястье. Потом заворачивает свою руку за спину, повернувшись и прижавшись ко мне своим голым задом. Поршень у меня встаёт выше и выше, и её тёплая гладкая щель задницы влажно меня трёт, — а она объявляет:
— Хочу, чтобы ты был нападающим без лица.
Объясняю ей, что стыдно покупать пару колготок. Парень, который покупает колготки — либо бандит, либо извращенец; и в том и в другом случае кассир вряд ли примет у тебя деньги.
— Боже, да хватит ныть, — говорит она. — Каждый насильник, который у меня был, приносил колготки с собой.
Плюс, сообщаю ей, когда смотришь на вешалку с колготками, там есть какие угодно размеры и цвета. Телесный, серо-угольный, бежевый, коричневый, чёрный, синий, — и не одна пара не приводится как «размер под голову».
Она отдёргивает в сторону лицо и стонет:
— Можно тебе кое-что сказать? Можно тебе сказать только одну вещь?
Говорю — «Чего?»
А она в ответ:
— У тебя изо рта очень воняет.
Тогда, в забегаловке при книжном магазинчике, пока мы ещё составляли сценарий, она заявила:
— Обязательно подержи заранее нож в холодильнике. Мне нужно, чтобы он был очень и очень холодный.
Я спросил — может нам сойдёт резиновый нож?
А она ответила:
— Нож — это очень важная для моего общего впечатления часть.
Сказала:
— Лучше всего будет, если ты приставишь лезвие к моему горлу прежде, чем оно остынет до комнатной температуры.
Предупредила:
— Но будь осторожен, потому что если ты случайно меня порежешь, — она наклонилась навстречу через столик, выпятив подбородок на меня. — Даже, если поцарапаешь меня — клянусь, я отправлю тебя за решётку прежде, чем успеешь нацепить штаны.
Отхлебнула свой травяной чай, поставила чашечку обратно на блюдце и продолжила:
— Мои ноздри будут очень признательны, если на тебе не будет никакого одеколона, лосьона или дезодоранта с сильным запахом, потому что я очень чувствительна.
У этих голодных баб-сексоголичек такая высокая толерантность. Они просто не могут не дать. Они просто не могут остановиться, чем бы позорным всё не оборачивалось.
Боже, как я люблю взаимную зависимость.
В забегаловке Гвен поднимает на колени сумочку и роется внутри.
— Вот, — объявляет она, разворачивая ксерокопию списка подробностей, которыми она хочет дополнить дело. Вверху списка сказано:
«Изнасилование — дело власти. Это не романтика. Не надо заниматься со мной любовью. Не надо целовать меня в губы. Не рассчитывай на зажимания после акта. Не проси сходить в мой туалет».
Этим вечером понедельника, в её спальне, прижимаясь ко мне голой, она просит:
— Ударь меня, — говорит. — Только не слишком сильно и не слишком легко. Ударь с такой силой, чтобы я кончила.
Одной из рук я держу её руку заведенной за спину. Она трётся по мне задницей, и у неё резкое загорелое тельце, не считая лица, сильно бледного и навощённого от избытка увлажнителя. В зеркальной двери шкафа мне видно её спереди, с моей рожей, заглядывающей ей через плечо. Её волосы и пот скапливаются в щели между её спиной и прижавшейся к ней моей грудью. Кожа её пахнет горячим пластиком от солярия. В другой руке у меня нож, поэтому интересуюсь — она хочет, чтобы я ударил её ножом?
— Нет, — возражает она. — Это называется колоть. Бить кого-то ножом называется колоть, — говорит. — Положи нож и давай просто ладонью.
Ну, и я пытаюсь выкинуть нож.
А Гвен останавливает:
— На кровать — нельзя.
Ну и я бросаю нож на комод, и поднимаю руку, готовя шлепок. Со спины это делать очень неудобно.
А она предупреждает:
— Только не по лицу.
Ну, опускаю руку пониже.
А она говорит:
— И не бей по груди, если не собираешься вызвать у меня комки.
См. также: Пузырный мастит.
Предлагает:
— Как насчёт того, что ты возьмёшь и ударишь меня по заднице?
А я спрашиваю — как насчёт того, что она возьмёт и заткнётся, и даст мне насиловать её как я хочу.
А Гвен отвечает:
— Если ты так относишься, то можешь смело вытаскивать свой мелкий член и проваливать домой.
Поскольку она только что вышла из ванной, шерсть у неё мягкая и пушистая, а не приглажена так, как когда первый раз стаскиваешь с женщины нижнее бельё. Моя свободная рука пробирается у неё между ног, а она наощупь ненастоящая: резиновая и пластиковая. Слишком гладкая. Немного скользкая.
Спрашиваю:
— Что с твоим влагалищем?
Гвен смотрит на себя вниз и отзывается:
— Что? — говорит. — Ах, это. «Фемидом», женский презерватив. Это так торчат края. Я же не хочу, чтобы ты меня чем-нибудь заразил.
Моё личное мнение, говорю, но мне казалось, что изнасилование — штука более спонтанная, ну, вроде — преступление страсти.
— Это показывает, что ты ни хрена не знаешь, как надо насиловать, — отвечает она. — Хороший насильник тщательно планирует своё преступление. Он выполняет каждую мелочь, как ритуал. Всё должно выйти почти как религиозная церемония.
То, что здесь происходит, утверждает Гвен — священно.
В забегаловке при книжном магазинчике, она передала мне листок с ксерокопией и спросила:
— Ты согласишься на все эти условия?
Листок заявлял — "Не спрашивай, где я работаю.
Не спрашивай, больно ли мне.
Не кури в моём доме.
Не рассчитывай остаться на ночь".
Листок гласит — «Надёжное слово — ПУДЕЛЬ».
Спрашиваю — что значит «надёжное слово»?
— Если обстановка слишком накалится, или перестанет нравиться кому-то из нас — говоришь «пудель», и дело прекращается.
Спрашиваю — кончать-то хоть можно?
— Если оно для тебя так уж важно, — отвечает она.
Тогда говорю — ладно, где расписаться?
Все эти жалкие бабы-сексоголички. Как они, чёрт их дери, любят хер.
Без одежды она выглядит немного костлявой. Кожа у неё горячая и мокрая наощупь, будто при желании можно выжать мыльную воду. Ноги у неё такие тонкие, что не соприкасаются до самой задницы. Её маленькие плоские груди словно обтягивают грудную клетку. Всё ещё держу её руку завёрнутой за спину, разглядываю нас в зеркальную дверцу шкафа, — а у неё длинная шея и покатые плечи, в форме винной бутылки.
— Хватит, пожалуйста, — просит она. — Мне больно. Пожалуйста, я отдам тебе деньги.
Спрашиваю — сколько?
— Хватит, пожалуйста, — повторяет она. — Или я закричу.
Тут я бросаю её руку и отступаю.
— Не кричи, — прошу. — Только не кричи.
Гвен вздыхает, потом тянется и толкает меня в грудь.
— Придурок! — орёт она. — Я не говорила «пудель».
Прямо сексуальный эквивалент «Я в домике».
Она снова впутывается в мою хватку. Потом тянет нас к полотенцу и командует:
— Стой, — идёт к комоду и возвращается с розовым пластмассовым вибратором.
— Эй, — говорю. — Не смей пользоваться этим на мне.
Гвен передёргивается и отвечает: