Зачем я тогда оказался на улице Нанкин — не помню. Может, в консульство ездил, может, просто шлялся по городу.
В руке — бутылка пива. В наушниках, как всегда, «Ленинград»:
«Ты сегодня французской помадой напомадила губы свои…»
Отлил в «Макдональдсе». Вышел, присел на каменную скамеечку.
Был жаркий осенний день, но терпимо — без привычной душной влажности.
Напротив меня тянулись вверх строительные леса. Пахло ацетоном. Хрипло орал в наушниках Шнур. Голос его заглушали отбойные молотки: реконструкция зданий, вечная стройка и ремонт.
Здания на Нанкинлу высокие, темные. Идешь вроде бы по улице, но впечатление, что забрел в ущелье среди отвесных скал.
Гудя, тренькая и тесня толпу, проезжали машины-паровозики. Нанкинлу только условно можно назвать «пешеходной» — не вся она такая, только часть. А вообще просто спасу нет от этих «паровозиков».
В вагончиках-прицепах восседали утомленные туристы, в основном — китайцы в одинаковых белых или желтых бейсболках.
Рядом присели какие-то девчушки. Подергали меня за рукав.
Вытащил наушники. На автомате спросил по-русски: «Чего надо?»
«Хэлоу! Ве а ю фром?»
Было скучно. Не отмахнулся, как обычно. Решил поддержать беседу.
Поговорили по-английски о погоде, о Шанхае. О том, о сем. Вдруг слышу совершенно неожиданный вопрос. Не «как насчет пойти пройтись, погулять, попить чаю?» и не «умеешь ли ты есть палочками?».
Вопрос был такой: «А ю спешиал олимпиан?»
Безо всякой издевки, на полном серьезе меня спросили, не участник ли я Специальной Олимпиады для умственно неполноценных людей.
Обычно я к китайской непосредственности отношусь спокойно, но тут возмутился: «Это почему вы так решили?»
Девчонки беззаботно ответили: «Ну… ты похож на спортсмена».
Удивился еще пуще: «На специального?!»
Заминка. Переглянулись: «Ну, в общем, да. А что?»
Наверное, они были правы. Моя жизнь в Шанхае убедит кого угодно — перед вами законченный даун. Городской сумасшедший. Юродивый с перегаром. Вечно молодой, вечно пьяный.
Девчонки о моих подвигах не знали, но в силу профессии легко прочли по лицу: этот дядя — дебил, взять с него денег не получится.
Ушли, не попрощавшись.
Конечно, дядя — дебил.
Я вспоминаю о втором «фуфырике», спрятанном в кармане.
Достаю, сворачиваю пробку.
Вкуса почти не чувствую, только щиплет язык слегка.
— Гуд? — спрашивает один из соотечественников.
Молча, киваю, предпочитая оставаться иностранцем.
Хотя куда лучше — быть идиотом. Это возвышенней.
Сейчас я настроен именно так: быть идиотом — благородно, жертвенно, почетно. И в то же время — исключительно выгодно и приятно.
Лицо мое сейчас, должно быть, выглядит благодушно-счастливым от грамотно сделанной алкогольной врезки. Главное теперь — не пугаться и не останавливаться, иначе срубит в самый неподходящий момент. Я уже просыпался то возле бамбуковых кустов у дома, то под сводом эстакады среди картонок, сломанных зонтиков и разодранных автомобильных кресел.
Слава богу, об этом никто не знает.
В голове, слегка онемевшей, точно по ней хорошенько вмазали доской, вяло, как пойманный карась в ведре, плавает слово «идиот».
Идиот, идиот.
Идиот…
Я люблю читать про идиотов. Особенно про ненастоящих, вымышленных. Мне нравится их придуманная жизнь. Она полна приключений, смысла, тайн и загадок. Идиотов — бумажных, литературных, обаятельных и счастливых — придумывают, как правило, тяжелобольные писатели. Припадочный Достоевский, распухший от пьянства Гашек…
Когда я еще не бросил читать книги, моим любимым идиотом был Форрест Гамп, потеснивший и князя Мышкина и бравого солдата Швейка.
Фильм я смотрел много раз, игра Тома Хэнкса завораживала. По этому фильму я учил английский. Но даже не догадывался, что он был снят по мотивам книги. Может, об этом и написано в титрах, да кто же их читает.
Однажды ранним утром я шел в круглосуточный магазин. Пахло порохом. Под ногами шуршали ошметки красной бумаги. Их было много — как если собрать осенью все кленовые листья в московском парке, измельчить их бумагорезкой, разбросать по округе… Во дворах время от времени гулко ухало, взрывалось и грохотало. В пепельном зимнем небе носились обезумевшие от страха редкие птицы. Было сыро и безлюдно. Дворники в синих спецовках невозмутимо сгребали мусор в кучи. Обшарпанные жалюзи закрытых магазинов наводили тоску. Никакого движения, даже велосипедного. Типичное утро наступившего китайского Нового года — Праздника весны.
В магазин я шел прикупить пяток чаедань — «ароматных чайных яиц». Обычные куриные яйца, сваренные вкрутую в невообразимо темной жидкости вместо простой воды. Скорлупа на них всегда почему-то давленая, но зато чистить удобно. Варят их прямо в магазинах, возле кассы, в больших кастрюлях. Яйца получаются разных оттенков — от нежного «кофе с молоком» до «дерьмо человека, сожравшего пару пачек активированного угля». Несколько лет я горделиво воздерживался от этого стремного для русского человека продукта. Потом открыл, что ими замечательно закусывать байцзю, вполне съедобная вещь.
Чем ближе подходил к магазину, тем отчетливей ощущал запах гари, даже сквозь затянувшую весь город пороховую дымку. Магазинчик, кажется, сгорел… Но нет, магазин был цел и почти невредим, только немного обуглилась стена с внешней стороны, да лопнула от жара витрина. А вот товары рикши-книготорговца, которые тот на ночь оставлял рядом, накрыв брезентом, сгорели напрочь. Скорее всего, петарда — размером с танковый снаряд — во время полночной вакханалии влетела прямо туда. Всю ночь грохотало так, что в квартире не было слышно телевизора, даже если врубить его на полную громкость. Весь Шанхай в эту ночь был похож, если взглянуть на него с высоты птичьего полета, на огромное электронное плато в искрах коротких замыканий.
Рикша стоял возле обугленной кучи и грустно разглядывал трехколесный велосипед, служивший ему складом, магазином и транспортом. Черные колеса драндулета, беззащитно-голые, без шин, выглядели совсем непразднично.
Увидев меня, рикша печально кивнул на пепелище.
Мне вдруг стало его пронзительно жаль. Накатила сентиментальная грусть, как бывает с глубокого и безнадежного похмелья, когда готов разрыдаться от любой мелочи…
У ног погорельца ютился большой пакет с новым товаром, но разложить его теперь было негде. На самом верху пакета я увидел знакомую картинку — на скамейке, спиной к зрителю, сидит человек с чемоданом.
Удивился. Вытащил тонкую книжицу из пакета, открыл.
«Я вам так скажу: жизнь идиота — не коробка конфет… Я был идиотом с рождения… Но я склонен думать о себе как о полудурке, или что-то типа того, но все же не как об идиоте — ведь когда люди думают об идиоте, они представляют себе таких монголоидов, у которых глаза в кучу, отчего они похожи на китаез, и которые пускают слюни и теребят себя постоянно за кое-что…»
Запросил рикша за книгу двадцатку. В порыве еще не отпустившей меня жалости я дал ему стольник, едва убедив оставить сдачу себе — рикша никак не мог понять почему.
Я забыл, куда шел и зачем. Развернулся и отправился домой. В радостном, почти детском предвкушении.
Книжный Форрест оказался мне куда более близким, чем киношный. Да и внешне у нас много было общего: по книге, еще в школе он уже был здоровяком, ростом под два метра. И тоже бывал в Китае. Не просто приехал погостить, но умудрился плодотворно провести время — спасти жизнь самому Мао и подружиться с ним.
О том, что этот идиот умел любить — глубоко и верно, я стараюсь не думать.
До тех пор, пока не пойму — умел ли любить я.
Хоть когда-нибудь…
清晨 Рассвет
— Когда-нибудь мы поймем, какими дураками были… — сказала мне утром Инна.
«Раньше, или сейчас?» — собрался было спросить, но какая, в сущности, разница…
Оставил ее в номере, сонную.
На улице, когда я вышел из гостиницы, было прохладно. Раннее светло-серое утро, без солнца, уже наполнялось жизнью. Катили свои тележки-кухни низкорослые смуглые продавцы. Лениво почесываясь, брел куда-то опухший мужик, на ходу позвякивая связкой ключей. Дворничиха в остроконечной шляпе гоняла метлой влажный мусор. Погромыхивая пустыми еще кузовами, выезжали на работу рикши.
Дождь давно кончился. Я курил на автобусной остановке и разглядывал мертвую зыбь облаков, застывших высоко в небе.
Ли Мэй прислала за вчерашний вечер шесть сообщений. В последнем написала, что не понимает, в чем дело. Хочет поговорить.
Милая моя девочка… Да разве я сам понимаю…
На каждое сообщение я отвечал одинаково:
«Я люблю тебя!»
Наверное, она сейчас еще спит.
Тем лучше.
Город оживал с каждой минутой.
Ли Мэй прислала за вчерашний вечер шесть сообщений. В последнем написала, что не понимает, в чем дело. Хочет поговорить.
Милая моя девочка… Да разве я сам понимаю…
На каждое сообщение я отвечал одинаково:
«Я люблю тебя!»
Наверное, она сейчас еще спит.
Тем лучше.
Город оживал с каждой минутой.
Только что почти пустая улица стремительно заполнялась потоками велосипедистов. Словно пчелиный рой на вылете, они единой живой массой устремлялись к перекрестку, откуда уже раздавались свистки «трафик-ассистентов» и гудки автобусов. Плавно и почти бесшумно выдвигались солидные «ауди» и «вольво», отражая свежевымытыми стеклами и корпусами перламутровое небо. Поджарыми шакалами суетились старенькие такси-«сантаны».
Подошел мой автобус. Удалось втиснуться в него в первых рядах и даже занять место — в конце салона, на возвышении, над рокочущим двигателем. Там я и закемарил, едва не проспав свою остановку.
До обеда отсыпался дома, прямо в одежде завалившись в постель.
Снилось что-то странное.
Голый, я стоял по пояс в воде, холодной и непрозрачной, приседал и, растерянно водя руками, старался кончиками пальцев достать дна, что-то нащупать там, найти.
Схватил нечто скользкое — обеими руками. Выбежал на пустой песчаный берег. Сквозь мои пальцы, будто дохлая медуза, струился, стекал тягучими каплями гнилой кусок мяса.
Гнилое сердце…
Я бежал по мокрому песку, падал, а за мной шустро полз огромный, размером с газетный киоск, сиреневый краб. Когда краб настиг меня и легко перекусил мне клешнями ноги, я, подвывая и тонко скуля, попытался отползти, но руки тоже отлетели в сторону, и вот уже мелькнула перед глазами страшная серповидная клешня, нацеленная теперь на самое мое сокровенное…
Все, что я смог, — это заорать.
Заорал и свалился с кровати.
Телефон попискивал, извещая о пропущенных звонках и сообщениях.
Ли Мэй звонила дважды. Потом написала: «Где ты? С тобой все в порядке?»
В занятиях сейчас обеденный перерыв.
Набрал номер Ли Мэй.
Пять или шесть гудков. Возьми, пожалуйста, трубку.
— Да?
Шум и гомон.
— Привет!
— Привет! Я звонила тебе.
— Да, но я спал. Ты в столовой сейчас?
— Только что пришла. Как ты? Ты где?
— Дома. Слушай, а может, возьмешь что-нибудь, и приходи ко мне? Пообедаем вместе. А то я пока умоюсь-соберусь, в столовую опоздаю. Увидеться с тобой хочу. Очень.
— Я с одногруппниками тут… Ну, хорошо. Давай, конечно. Что тебе взять?
— На твой вкус.
Она пришла минут через двадцать. Едва слышно поскреблась в дверь.
Я уже успел смыть с себя запахи прошедшей ночи и переодеться в чистое.
— Привет!
Глаза настороженные, с легкой обидой в зрачках. Так смотрят дети на родителей-обманщиков.
Забрал у нее пенопластовые судки с едой.
Взял за руку, притянул к себе.
— Привет!
Неуверенно и робко поцеловались.
— Что с тобой?
Прижал ее крепче и поцеловал опять. Губы ее ожили. Руки, лежавшие на моих плечах, потеряли невесомость, погладили спину, обняли.
— Ты ведь не бросишь меня? — уткнулась в мое плечо.
Поцеловал в макушку.
— Что ты…
— Если ты полюбишь другую — просто скажи мне. Обещай.
— Обещаю.
— Правда?
— Самая настоящая правда. Но я никогда не скажу тебе, что «полюбил другую». Потому что люблю только тебя и не хочу любить никого другого.
— Тогда давай скорей есть, а то опоздаю.
Устроились на полу.
Ли Мэй сидела спиной к стене. Я лежал головой на ее бедрах и смотрел на нее снизу вверх. Она кормила меня, смеясь и болтая. Говорила о какой-то своей подруге и ее парне. Суть истории была в том, что парень — по местным меркам красавчик — уезжает на учебу в Австралию, а подруга страшно ревнует и переживает.
— Они спят вместе?
Шутливо хлопнула меня по лбу:
— Конечно, нет. Ты все только об этом и думаешь…
— Ну, тогда это просто детский сад. Они не «парень и девушка», а просто разнополые друзья.
— Они целовались.
— Ха… Я тоже целовался. Еще в детском саду.
— Я почему-то не удивляюсь, — кивнула Ли Мэй, опуская мне в рот новый кусочек мяса. — И, наверное, с лаоши?
— Нет, воспитательницы были некрасивые. Я целовался с поварихой. Она была добрая и толстая женщина. Видела статую Мао на кампусе? Вот, примерно такого же размера. И даже лицом немного похожа. Я хотел жениться на ней… Но мы переехали, и я пошел в другой сад. Пришлось расстаться. Такая вот печальная история, трагедия моей первой любви.
Отсмеявшись, Ли Мэй вдруг спросила:
— Хочешь поехать со мной? На неделю почти. Очень красивые места.
Господи, молил я про себя, только не Хайнань, только не Хайнань…
— Куда? И когда?
— К родственникам моего отца. Его двоюродный брат женится, третий раз уже. Сычуаньские девушки — самые «горячие», так у нас говорят. Кухня острая, а девушки горячие.
Хихикнула.
— Вот папин брат и влюбляется постоянно. Мои родители поехать не могут — у папы работа, а мама с бабушкой будет, та заболела опять. В общем, я должна ехать как представитель семьи. Свадьба будет в Чэнду. А потом поедем в Вэньчуань. Это километров сто от Чэнду, там заповедник, в нем живут панды.
— Я слышал. Гигантские панды.
— Это по сравнению с нами, китайцами. А если рядом будешь ты, то обычные.
— Да уж. Можно меня поселить с ними, продавать билеты.
— Ага. «Гигантский вайгожэнь». Думаю, успех будет. И еще можно будет в горы съездить, там красиво. Лес, водопады. Билеты нам оплатит мой папа.
— Вот еще… Нет, я папу твоего уважаю, но…
— Но, он же думает, что ты студент, а значит, не слишком богатый.
— Боюсь, если он узнает, что я лаоши, он не изменит мнения о моем богатстве…
— Верно. Ты знаешь… Только не обижайся. Он даже спрашивал у меня, почему я не с американцем встречаюсь, или не с немцем.
Я представил очкастого и пузатого Ласа, обнимающего мою девочку поросшими рыжим волосом лапами, и менторским тоном, под холодный блеск фашистской оптики, объясняющего ей преимущества западной демократии.
— Папа не любит русских?
— Нет, что ты! Ты ему понравился очень, и маме тоже. Просто он сказал, что Россия — бедная страна. Сейчас бедная, — дипломатично добавила она.
— И опасная.
— Да, это папа сказал тоже. Только ты не думай…
— Ну, почему же… В чем-то он прав. Однажды прямо при мне взорвался целый дом, соседний. В моей родной Москве.
— Несчастный случай?
— Для тех, кто в доме жил, — да. Для тех, кто его взрывал, — запланированный.
— И все погибли?
— Все. Больше ста человек.
— Не уезжай. Никогда не уезжай. Оставайся тут, живи у нас. Отец поможет, у него много друзей, связи. Мне почему-то кажется, что если ты уедешь обратно — случится беда.
Я поднялся и сел рядом.
— Мне нужно будет уехать… — сказал как можно небрежней.
Увидел ее испуганное лицо и продолжил, придав лицу уверенно-беззаботный, оптимистичный вид:
— Не из Китая. Всего лишь из города. На неделю, или чуть больше. По делам…. Буду скучать по тебе. И сразу, как вернусь, давай куда-нибудь по…
— У тебя появилась другая?
С трудом удержал на лице прежнее выражение.
— Нет.
За пару секунд я все понял насчет «сохранить лицо», а ведь Лас давно уже пытался мне втолковать — связано это почти всегда с ложью, а не с честью.
— Ты обещал. Обещал, если полюбишь другую, — сказать мне об этом.
Вот здесь можно и не врать.
— Я вовсе не люблю ее.
Слезы. Темные глаза, полные слез. Секунда — и потекли по щекам.
— Прости, прости меня…
Я пытался прижать ее голову к себе, вытереть щеки, поцеловать.
— Прости меня…
— Я так и поняла. Не знаю, почему… Не поняла даже, а просто почувствовала.
— Я не люблю ее.
— Кто она?
— Моя бывшая жена.
— Ты уйдешь к ней, — медленно, с испугавшим меня спокойствием — я не мог понять, настоящим или показным — произнесла она.
— Нет.
— Да. Вернешься. Потому что тебе с ней легче. Она — из твоей родной страны. Ты ее давно знаешь. Говоришь с нею на своем языке. Это очень важно, на своем языке можно выразить себя намного полнее. Она старше меня, значит — умнее. Не сомневаюсь, что красавица — ты бы не стал жениться на обычной. На такой, как я…
— Ерунду ты говоришь. Ерунду. Я люблю только тебя. И мне неважно, из какой ты страны. Неважно, на каком языке общаться с тобой. Что за чушь… У любви один язык.
Последняя фраза самому показалась убогой, как букет пластмассовых цветов в забегаловке. Нестерпимо-лживой. Еще прошлой ночью я был с другой женщиной.
— Я пообещал быть ее гидом. Она хочет съездить на Хайнань. Потом уедет в Россию. Мы даже там живем в разных городах. У нас нет ничего общего.