– Сёма! Почему так поздно? Мы же договаривались!
– Ты знаешь, кто такие ТП? – хмуро буркнул вместо приветствий и объяснений.
– Тупые пи… – пардон, я помню. Нельзя выражаться при Муське.
– Традиционные повитухи, балда! Слушай, какая нажористая чушь! – Сёма достал из портфеля бумаженцию с министерскими грифами и зачитал вслух: – «Потенциальная польза обучения ТП для снижения пери– и неонатальной смертности является весьма перспективной в комбинации с улучшением качества медицинской помощи. Однако число исследований, соответствующих критериям отбора, недостаточно для окончательного вывода об эффективности данного обучения».
– Обучения чему?!
– Не перебивай. Сейчас закончу. «В период с тысяча девятьсот семидесятого по тысяча девятьсот девяностый год Всемирная организация здравоохранения поддержала обучение традиционных повитух (ТП) как одну из стратегий по снижению материнской и неонатальной смертности. До настоящего момента нет достаточно данных в поддержку обучения ТП, а имеющаяся информация весьма противоречива». А чему обучали или собирались обучать этих ТП – извини, не указано. Весь текст перерыл. Дважды! Из-за этой галиматьи и рубились до ночи. Министр сказал – сверху спустили. В рамках не то духовного скрепирования, не то прозападного типирования.
– В рамках чего? – округлила Мальцева глаза.
– Да какие, на фиг, тэ пэ?! – не обратил внимания Панин, распаляясь. – Акушерок в роддоме достаточно! То есть их, толковых и грамотных, недостаточно, ну так акушерок и надо учить, а не тупых, прости господи, пи…
– Муся! – строго напомнила Татьяна Георгиевна.
Да, Мусечка была его огромной отрадой. Только она могла успокоить и развеселить папу. Да, первое слово было «папа». Но если честно – он специально подучивал.
– А ещё священников хотят запускать в абортарии.
– Надеюсь, хоть не аборты делать?
– Не знаю… Пока только лекции про геенну огненную читать. А каждую, обратившуюся в ЖК на аборт, прежде отправлять к священнику. Интересно, церковь форму справки разработает? Штампик типа «лекция прослушана»?
– У нас церковь вроде же отделена от государства. Мы же светские люди… Ну и там это… свобода воли, все дела.
– А! – махнул рукой Панин. – О действительно важных, неотложных, горящих делах – и некогда. Дела приходится втихаря проворачивать. Изыскивать возможности. Россия. Борьба утопий с невежеством.
– Невежества с несправедливостью, – поправила Мальцева.
– Нет. Именно что утопий с невежеством. Утопий – с просвещением. Утопий – с постепенными толковыми реформами.
– Да не заводись ты!
Панин и не заводился. В министры он не метил. Да его и не прочили. Сменится министр – сменится и кабинет. И можно будет снова вернуться к ремеслу в полном объёме. Оно и по деньгам куда выгодней. Почти всю кубышку распотрошил на дом. Прекрасный дом в сосновом бору. Мусечка должна расти в большом доме, на свежем воздухе. Ещё чуть-чуть, и…
И звонок вызвал его на очередные «блатные» роды. Деньги даются нелегко. Временем, отрываемым от семьи. Про себя же он может называть Мусю и Таньку семьёй? Может. Всё равно никто не слышит. Танька не слышит. А Мусечка знает, что она его семья.
Елизавета Петровна Денисенкопережила климакс и стала немного спокойней. Ни пользы, ни особого вреда клинике не приносила. При ней была её вечная лаборантка Людочка – шестидесятилетняя Людмила Николаевна. На каждом кафедральном совещании Елизавета Петровна пыталась неуклюже, но от души почтить память доцента Юрия Владимировича Матвеева– и всем становилось неловко. А Людочка потом тихо плакала. В общем и целом Елизавета Петровна была неплохая баба. Просто несчастливая.
Пенсионеры Линьков(«Валера Три Тысячи»), Зинаида Никитичнаи Надежда Капитоновнабыли уже самыми что ни на есть надёжными пенсионерами. Их роддому можно было уже не бояться. От Михаила Вениаминовича Наезжинасовсем избавиться не удалось, но работа по сбросу балласта велась. Как минимум – он стал тише. Не хватала звёзд с неба в патологии старательная суматошная Золотухина Анастасия Денисовна(по кличке ЗАД). Вяло нервировал заведующий гинекологии. Бухтел в своём УЗИ-кабинете Анатолий Витальевич Андриевич. Посреди прочих невыдающихся он был хотя бы полезен как человек на своём месте. Амбиций он убавил и смирился с тем, что заведует обсервацией не он, а Оксана Анатольевна.
Отжигала на швабре Козьма Прутков всея роддома старая санитарка Зинаида Тимофеевна. Все прочие Веры Антоновны, Верочкии Любочкибыли в родзалах и операционных, как рыбы в воде.
Александр Вячеславович Денисовмучился. Но – терпел. Да и работа увлекала и не оставляла времени. Ну, однажды устроил гастроль со случайной бабой. Не утерпел. Не всё же с правой рукой. Потом было жалко бабу. А от себя – гадко.
Маргарита Андреевна Шрамкоуехала в Штаты. И уже благополучно родила. Сама. Джонни уговаривал её полететь в Лос-Анджелес, но она всё тянула. А потом случились схватки – и Джонни отвёз Маргошу в пластиковый оазис медицинской помощи. Где под чутким Маргошиным же руководством у неё приняли роды. И попытались всучить счёт поверх страховки. Но Маргарита железной рукой повычёркивала им не сделанные клизмы («Однако! Клизма – сто пятьдесят долларов!»), несуществующее бритьё (она сама дома побрилась) и всякое по мелочи. Оказалось, что страховка на стандартные роды не включает ничего. Даже за дерьмовую глюкозу выкатывают отдельный счёт. Марго родила сама. Учитывая её далеко не юный возраст – молодец. Джонни был готов к аренде частного самолёта, на случай «если…». И вообще, суетился, как малолетний. А когда ему сказали, что родился мальчик, – он упал в обморок. Имя, придуманное им для их с Маргошей первенца ещё в первый его приезд, в русском городе Владимире, было Бенджамен. А Марго упёрлась в Ивана – в честь отца. Джон он же кто? Иван и есть! Короче, назвали мальчишку Иван-Бенджамен. В США и не такое можно. Нет, оно и у нас можно. Но посмотрят криво. А там криво смотреть уже давно окосели. В крёстные матери она вызывала Татьяну Георгиевну Мальцеву. Договорились: крёстный отец с Джонькиной стороны, а мать – с Маргошиной. Её Светка пока продолжала себя вести, как последняя паскуда (по версии Мальцевой). Или – как несчастная брошенная девочка (по версии Марго).
Татьяна Георгиевна Мальцевастала начмедом и матерью. Вернее было бы написать: матерью и начмедом. Но ей было не до разделения приоритетов. Хотя главное тут то, что она познала любовь. В прямом смысле слова. Любовь – как божественное откровение. А поскольку она была куда как более зрелая и сообразительная особь, нежели большинство тех, кто рожает детей в куда более юном возрасте, она это откровение не забыла. Сформулировать, описать – не могла. Не поддаётся Откровение протоколированию. Но – не забыла. Как забудешь то, что прошито в солнечном сплетении, в надпочечниках, в подкорковых структурах…
Кто-то шёл на повышение, кто-то увольнялся. Кто-то умирал, а кто-то рождался. Кто-то был в роддоме транзитным пассажиром. А кто-то – оставался надолго. А то и навсегда.
Как старый добрый Аркадий Петрович Святогорский.«Часть команды, часть корабля…» У него всё было стабильно. Он всё так же любил всех и вся, а также почитать и поговорить. Лучшего специалиста в своей области трудно было представить. Он обожал свою давно взрослую дочурку Лёлю и шестилетнего внука. И даже свою исполняющую обязанности всевышнего жену любил. Хотя всегда отзывался о ней вроде как слегка насмешливо. Но он вообще такой… Стесняется настоящей нежности. Но ни с чем её не путает.
Однажды поздно вечером он застал Мальцеву в кабинете. Она что-то маниакально печатала на лептопике. Жестом пригласила присесть на диван. Молча! Он, разумеется, не послушался. Про диван. Сварил себе кофе. Налил рюмку. Но – молча. Он никогда не путал неважное с важным. Хотя и слыл болтуном.
Минут через пятнадцать Мальцева отправила что-то на печать. И, взяв из лотка пять листков формата А4, сказала Святогорскому:
– Вот… Прочитай… Только не смейся…
И густо покраснела. И тоже налила себе рюмку.
Аркадий Петрович читал минут пятнадцать. Безо всякого смеха. И без комментариев. Татьяна Георгиевна уже как на иголках вертелась.
Наконец Святогорский отложил последний лист.
– Ну?! – не выдержала совсем уже бордовая Мальцева.
– Неплохо. Я так понимаю, это первая проба художественного пера?
Она кивнула и насупилась.
– Чего надулась? Впрочем, чего это я! У всех писак чрезмерное эго, и оно трепещет.
– Аркаша!
– Да я так, пошутил. Чтобы разрядить атмосферу. Я еле слезу удержал под конец. Стар стал, сентиментален. Тань, откровенно неплохо. Я бы кое-что поправил, что-то уточнил, кое-где – облегчил… Сохранил бы ещё большую недоговорённость недопонятости…
– Я тебя сейчас убью!
– Не убьёшь. Женщина есть любовь! – Аркадий Петрович поднялся, обнял свою давнюю подругу. Поцеловал её в лоб. – Талантливый человек талантлив во всём… Тань, не плачь! Сама же написала… Всё проходит. Или меняется. Или не меняется, но проходит. Я даже не спрашиваю, «с чего вдруг». Потому что я знаю «с чего». Тем более, что это всё совсем не «вдруг». Это такая психопрактика. Экзист. Бытие. И всё, что ты написала, – абсолютная законченная чистая правда. Говорят «чистая правда», но уже давно забыли истинное значение чистоты правды. Очищения правдой.
– Аркаааша! – вдруг захлебнулась навзрыд Мальцева. – Я всегооо лишь садииилась написааать что-то шуууточное для Муууси! Как-то же нааааадо оставить дочери завеееты про аппаратный педикюууур!..
– Ну вот, слёзы обернулись воем белуги. А ну, вытри эти водопады! Давай ещё выпьем! Если ты мне дашь карандаш и обязуешься минут пятнадцать – двадцать помолчать, я внесу кое-какие дельные правки в твой неумелый, но очень талантливый и многообещающий экзерсис. Ты знаешь, сколько писателей вышло из врачей?.. В Интернете посмотришь. Лень перечислять. Всё, давай мне карандаш и ещё одну рюмку – и помолчи. И не реви, я сказал! И слетай в Америку. Возьми Муську, покуролесь с Маргошей на просторах. Это будет чудесно. А там… Никогда не знаешь, что ждёт за поворотом. Это не страшно. Это – безумно интересно!
Татьяна Георгиевна выполнила приказания анестезиолога. Карандаш, рюмка и пятнадцать минут тишины.
Когда он ушёл, она внесла его правки. И снова распечатала.
Жизнь женщины
Женщина приходит в этот мир без страха и без желаний. Без веры, без любви…
Без ничего.
Результат посттравматической ярости.
В начале не было ярости. Была только ясность. В ясности не было ничего, кроме покоя, размеренности, уюта. Так было от момента сотворения до дня примерно двести восьмидесятого, когда стало нехорошо.
Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…
И твердь посреди воды отделяет райское море от адского сада… Подхватило ураганом, понесло водами по пещерам… Удар. Ещё удар. Головой об камни! Больно же! Что это за зверь завывает по ту сторону: «Ябольшенимагуууу!» Это ты-то не можешь?! Но это не тебя бьют о стены пещеры в ритме метронома, установленного на presto! Это я больше не могу! Отделилась вода, явилась костяная сушь, безвидна и пуста, и пока Божий Дух носится не пойми где, мне – здесь и сейчас! – сдавливает лёгкие, выжимает надпочечники, сплющивает голову, сердце лопается, я ослепла, мне конец, конец… Конец туннеля. Так вот он каков, этот самый «да будет свет»?! И стал свет! Нельзя ли уменьшить яркость?! Что ж вы как на допросе, изверги?! Холодно! Лёгкие наполняются ледяными молекулами. Сейчас меня разопрёт, взорвёт, как бутылку с водой в морозилке… Это она больше не могла? Да на ней пахать можно!.. А сейчас она что? Плачет или смеётся? Припадочная какая-то! Сейчас я расскажу ей, что такое настоящее «ябольшенимагу!»
Но…
Первый крик обнуляет филогенетическую память, прячет знания, лишает силы. Что для ангела хорошо – для человека смерть.
Она приходит в этот мир ангелом, но, чтобы жить человеком, необходимо забыть. Опустеть. Амнезия – охранный механизм человеческого в ангеле. Предохранитель. Чтобы не перегореть. Ибо что для человека хорошо – для ангела не совсем понятно.
Она – маленький человек. Великолепный пупс с бархатной кожей. Проект женщины. Сухо. Мокро. Сыто. Голодно. Болит. Не болит. Забавно. Грустно. Приятно. Печально. Другая она постоянно рядом. Мама? Почему мама? Ладно, пусть будет мама. Раз уж ко всему должно быть прилеплено слово. Цветы? Они называются цветы? Любовь? Что такое любовь? Это как мама и как цветы? Но мама – вот. Вот – цветы. А любовь, она какая? Любишь маму? Как это? Обнять? Да, тогда люблю. Обнимать – это хорошо. Любить маму – это целовать маму? Да, люблю. Целовать – это хорошо. Любовь – это обнимать и целовать. Принято. И станет так.
– Мама, я люблю Петю.
– Ты ещё маленькая!
– Но если я, маленькая, люблю маму, то почему я, маленькая, не могу любить Петю? Мы с Петей обнимаемся и целуемся.
– Обниматься и целоваться с мальчиками можно, только когда выйдешь замуж!
– Выйти замуж – это тоже любовь?
– Да. Любовь.
– Тогда надо выйти за Петю замуж, потому что мы уже обнимались и целовались.
– В детском садике не выходят замуж.
– А когда выходят замуж?
– Когда вырастают.
– Мамочка, а почему ты не замужем? Ты не выросла?.. Мамуля, почему ты плачешь?
– Я больше не могу!..
Она растёт, и оказывается, что любовь – это не только объятия, поцелуи и смех, но ещё и слёзы, скандалы, раздражение… Хорошие девочки должны слушаться. Но изгнанный ангел взывает к битве. К битве за любовь. Она растёт – и её не понимают. Или ещё хуже – не принимают.
Любовь – это когда тебя принимают, не понимая.
У любви оказываются градации. Сложные человеческие градации. Сразу и не разобраться. Появляются желания. И страхи.
Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…
Возраст первых гормональных бурь. Бунтов гипофиза и мятежей гипоталамуса. Нечистая кожа. Сальные волосы. Начались ежемесячные женские неприятности. И с этим жить ВСЮ ЖИЗНЬ?! Не всю, говорите? Лет сорок? Мама, сорок лет и есть вся жизнь!.. Через несколько месяцев кожа очистилась. Волосы посвежели. Разве только накануне… Но большую часть времени она хороша, как картинка. Кожа сияет. Глаза блестят. Её желания становятся непонятней. И неотделимы от страхов. Объятия и поцелуи вызывают странные ощущения внизу живота. Приятные? Неприятные? Непонятно. Нет тверди, отделяющей небеса от бездны. Низ живота тянет, потому что?.. Или – потому что! У Васи твердь очевидней. Васина твердь приятна? Неприятна? Непонятно.
– Мама, мне нравится Вася?
– Ты у меня спрашиваешь? Мне он не нравится.
– Мама…
– Ну, что ещё?!.
Про Васину твердь у мамы лучше не спрашивать. Будут слёзы и «я больше не могу». Маме никто не нравится.
Самостоятельный вывод: Васина твердь нравится, когда нравится сам Вася.
Кажется, она любит Васю. Кажется, Вася любит её. Они оба этого хотят. Больше хочет Вася. Почему бы нет?.. Но почему на вечеринке у приятелей, в какой-то комнате, заваленной хламом? Уйти? Вася скажет, что она ломается. Почему – ломается? Ей действительно хочется уйти! Она не желает того, что сейчас произойдёт. Произойдёт скомканно, некрасиво. Не там, где полагается. И не так, как следовало бы. Но останавливает страх показаться не взрослой. Вася однажды подарил ей цветы. И они ходили в кино. Мама учила быть благодарной. Любовь – это быть благодарной. А как полагается – это только в кино и в книгах.
Почему же так мерзко? Гадливое ощущение. Подружка утверждала, что это самое лучшее занятие на свете. Может, у подружки Вася был лучше? Да вроде такой же приблизительно. Может, врёт?
Любовь – это ложь.
Вася был без презерватива. Но они же любят друг друга! Хотя она уже, кажется, не очень. Да и Вася, похоже, не слишком ей рад. Встречаясь, обмениваются приветами. Всё. Прошла любовь, завяли помидоры. Задержка… Слава богу, пронесло. Не беременная!
Через месяц она любит Сашу! Она сходит по нему с ума. Любовь – это сходить с ума. По Саше. По её единственной любви. Она любит в первый и в последний раз. Сама затаскивает его к себе в постель. Пока мама на работе. С Сашей она встречается год. Любовь – это встречаться. Саша старше Васи. Он пользуется презервативами. Она хочет за Сашу замуж.
Потом хочет замуж за Лёню.
Потом – за Володю.
Потом – не хочет замуж, потому что это пустое. Хотя мама уже подпиливает и про замуж, и про ребёнка. Но, мам, чтобы родить ребёнка, не обязательно выходить замуж! А замужество не предполагает обязательного ребёнка! Люди могут просто любить друг друга! Понимаешь? Просто любить! Что это за жизнь такая – «просто любить»?! Я не знаю, мамочка. Но очень хочу узнать! Мама, а какая должна быть жизнь? Ну вот. Опять слёзы. И ты опять больше не можешь, мама. Я помню. Это было первое, что я услышала. Лучше бы ты кричала: «Я всё могу!»