– Мать его… честь ему, видите ли…
– Вот-вот, – кивнул Шереметев, поправляя сбившуюся подпругу. – А чего он ехать-то навострился, я не понял?
Федор Иванович только вчера вернулся из дальней вотчины, где собирал хлеб и деньги для Мезецкого, и последних новостей не знал. Собирался с утра ехать к Романову, но тот сам перехватил друга. Поговорить бояре еще не успели.
– Сподобился-таки царь-царевич наш с батькой воевать… – пояснил Романов. – Гонцы от Владислава третий день по Москве шастают. Струсь, он раньше только деньги просил, а теперь бояр чуть не за бороды таскает – вынь да положь ему боевых холопов, а то и детей боярских[14]!
– Дулю ему с маслом! – фыркнул Шереметев, трогая коня.
Когда бояре и их холопы уже выезжали за ворота, за спинами вдруг раздался голос Мстиславского:
– Эй, бояре, постойте-ка! Возвернитесь-ка на час[15]!
Обернувшись, Романов с Шереметевым глазам не поверили – старый князь, с непокрытой головой, забыв о приличествующей его чину и возрасту важной медлительности, едва не бегом спускался с высокого крыльца…
– Че это он? Передумал? – удивился Шереметев.
– Ну, так щас и спросим, – не задумываясь, развернул коня Иван Никитыч. Федор Иванович, остановившись на нижней ступеньке, ждал, пока бояре не подъедут ближе.
– Забыл чего, Федор Иваныч? – полюбопытствовал Романов.
– Холопов-то небось князю Даниле хотели просить? – с грустной улыбкой спросил князь Мстиславский.
– Ему, – кивнул Шереметев. – Не Владиславу же.
– Холопов-то боевых у меня нет, но кое-что дам. Нате-ка, возьмите. Может, сгодится на что, – протянул князь увесистый кошель, больше похожий на торбу.
Романов, не чинясь, принял дар и, едва не выронив кошель, присвистнул:
– Ого! Тут с полпуда будет. Это ж сколько же? Тыщ семь?
– Ну, малость помене… Пять тысяч рублей. Войско не войско, но пару сотен наймете.
– Да тут не на пару сотен, на тыщу хватит, да на оружие останется! – обрадовался Романов. – Ну, Федор Иванович! Ну, молодец!
– Ладно, – хмыкнул старый князь. – Подумал я, как вы уходить-то стали, а на хрена это я к Владиславу целое войско поведу? Казакам задаток отдал – так и ну их к лешему! Холопов за глаза и за уши хватит! А так – пущай будет и моя лепта, коли что. И вот еще – Даниле Иванычу передайте… – Взяв из рук подскочившего слуги небольшую икону, сказал со значением: – Вот, Сергий Преподобный… – Поцеловав образ святого, протянул его Шереметеву. – Спасал он Русь-то… Может, сызнова спасет? Ну, езжайте… – махнул рукой князь Федор Иванович и, не говоря больше ничего, развернулся и пошел в терем.
Выехав с княжеского двора во второй раз, бояре молчали. Ехали, любуясь снегом. Зима нынче долго не хотела наступать, и снег выпал только в январе. По такому-то снегу зайцев хорошо бить! Но какая нынче охота.
Чем еще хорош первый снег, тем, что прикрыл собой всякое непотребство улиц и переулков – кучи навоза, жженую солому и тряпки, вздувшиеся туши собак и коней. Белый саван покрыл собой и зловонные канавы, где на каждой сажени белели кости человеческие или скалились черепа.
– Никак совесть у старика проснулась? – не выдержал долгого молчания Шереметев.
– Может… – с мрачным видом кивнул Романов. – Еще бы к совести-то проснувшейся да холопов боевых…
– Ну, что смог – то сделал, – примирительно сказал Шереметев. – Он и так молодец. Никак, всю казну нам отдал.
– Отдал. А сам пойдет за Владислава воевать. Ишь, честь-то княжеская, что б ей пусто было…
– Про Владислава-то начали говорить… – напомнил Шереметев. – Ты там че-то про холопов грил, да про то, что Струсь всех за бороды трясет?
– Ко мне уже подкатывал, – отмахнулся Иван Никитыч. – А с меня – где сядешь, там и слезешь! Один ответ – нету! Пущай проверит! А я своих мужиков кого к Мезецкому отправил, кого по вотчинам, зерно собирать. Вон, только двоих оставил, – кивнул Иван Никитыч назад, где в отдалении от хозяев трусили холопы.
– У меня тоже все в разгоне, окромя троих. Думал – всяко до Москвы-то доедем, а обратно – вместе с тобой. Заберу из терема кой-чего да к князю Даниле подамся. Он говорил, чтобы в Кирилло-Белозерский монастырь съезжались.
– Ты семью-то в вотчину отправил? – поинтересовался Романов.
– Давно уже отправил, – кивнул Федор Иваныч. – Че им тут делать? Летом – куда ни шло. А зимой – как будут опять волки на Москве выть… Пусть там, с ребятней в снежки играют да на санках с горки катаются. Церковь там есть, поп хороший. А бабе – кой разница, где сидеть да вышивать – что тут, что в деревне! А ты-то своих услал?
– Не успел, – мотнул головой Романов. – Дел столько, что запарился. Велел к завтрему собираться. И своих заберу и Машку Мезецкую с дочкой. Давай вначале в Кострому заедем, баб с детками отвезем, а потом уж и к Даниле. День-другой погоды не сделают.
– А чего в Кострому-то? – удивился было Шереметев. Потом, вспомнив, что в Ипатьевском монастыре живет сейчас старица Марфа – бывшая жена боярина Федора, а ныне митрополита Филарета, с сыном, коего они прочат в цари, спросил: – Думаешь, там спокойней будет?
– А то – нет? Марфа с Мишкой там уже третий год живут, в ус не дуют. Я своих туда и определю. Стены крепкие, воевода в Костроме – верный человек. А на прожитье велю с ростовских митрополичьих вотчин хлеб посылать. Обитель еще спасибо скажет.
– Может, мне моих туда же отправить? – задумался Федор Иванович. – В монастыре-то, верно, спокойнее будет, чем в деревне. Ну, пока от Москвы едем, обмыслю еще. В вотчину недолго завернуть…
За разговором бояре не заметили, как добрались до Варварки, где стоял терем Ивана Романова. Уже издалека на них пахнуло дымом и донесся раскат выстрела.
– Чегой такое? Пожар? – остановился боярин Романов. – Емелька, ну-ка, скачи вперед! – приказал он холопу.
Емелька, придерживая шапку, умчался, а бояре слегка насторожились. Вроде бы на Москве почти все, что могло сгореть, сгорело.
– Батюшка-боярин, ляхи! – издалека проорал холоп, вернувшийся из разведки.
– Какие ляхи? – побледнел Романов.
– Ляхов – видимо-невидимо, человек сто, все с оружием, вокруг двора нашего. Наши еще отстреливаются, но они ворота запалили! Не иначе – терем пожечь собираются!
– Терем пожечь?! – вызверился Иван Никитыч, выхватывая саблю. – Да я им сейчас!
– Стой! Куда! – ухватил Шереметев его за повод коня. – Ты что, ополоумел?
– Отпусти! – прорычал Романов. – Там жена моя, сын с дочками! Отпусти – не доводи до греха!
Тучный Федор Иванович, добрых семь пудов весом, если нужда заставляла, мог прыгать, как молоденький козлик – не убоявшись оружия, прямо с седла кинулся на Романова, уронил того в снег и припечатал чревом. Иван Никитыч, хотя и был пуда на два полегче, вырывался так, что сумел скинуть с себя родича.
– А ну, хватай боярина! – заорал Шереметев, и на помощь господину ринулись его холопы.
Дворня Романова замешкалась в растерянности – не то идти на выручку господина, не то оставаться на месте. Но все же битые-перебитые жизнью мужики решили, что друг хозяина поступает правильно.
Усилиями четырех здоровых мужиков удалось утихомирить разбушевавшегося боярина.
– Ладно, отпустите, – простонал Романов, успокаиваясь.
Шереметев, убедившись, что к Ивану Никитычу вернулась способность здраво мыслить и соображать, отпустил руки и приказал:
– Поднимите боярина.
Романов, с трудом переводя дух, огляделся. Холопы мигом нашли улетевшую шапку и саблю и принялись отряхивать боярина от снега.
– Ну, слава те господи, охолодел, – выдохнул Шереметев с облегчением. – Ну, куда бы ты сейчас поскакал? Нас тут и всего-то семеро. Прискакали бы, как чумовые, а нас бы в единый залп сняли.
– Я бы на тебя глянул, коли бы твой терем жечь собрались, – сквозь зубы проговорил Иван Никитыч, забираясь в седло.
– Ну, прости, что не мой терем жгут, – хмыкнул Шереметев и, криво усмехнувшись, «утешил»: – Погоди, твой спалят, потом и за мой примутся! Ты, Иван, думай, что делать-то будем?
Федор Иванович обычно полагался на здравый смысл своего родича. Вот и теперь, когда вспышка улеглась, Иван Никитыч, немного подумав, сказал:
– Напрямую не полезем. Давай-ка в обход.
Двор, где стояли хоромы Ивана Романова, был изрядным. Как-никак, Романовы в первых боярах еще со времен Ивана Калиты, когда потомок итальянского рода Камбилов стал Андреем Кобылой! Строения, службы и амбары, обнесенные частоколом, занимали столько места, что хватило бы на целое село. Окружить весь романовский двор не смогло бы и войско!
Иван Никитыч вел маленький отряд какими-то закоулками-переулками, через которые едва-едва могли пройти лошади, пока не уперся в забор.
– Ага, туточки! – удовлетворенно сказал боярин, узрев только ему знакомое бревно. – Коней тут оставим!
Скинув тяжелую шубу, Романов, отодвинув бревно, первым полез в образовавшуюся щель, словно мальчишка за яблоками в соседский сад. За ним – Федор Шереметев, которому пришлось скидывать еще и кафтан, и холопы. Проникнув внутрь, вышли-таки к терему, из которого доносилась стрельба – защитники, засевшие в доме, время от времени палили по горящим воротам, а ляхи не шибко стремились атаковать.
Хозяин не стал входить с парадного крыльца. Обогнув терем, повел народ к маленькой двери.
– Тимошка, открывай, – выкрикнул Иван Никитыч, постучав в двери.
– Батюшка-боярин, да никак ты! – раздался старческий голос и скрип отодвигаемых запоров. – А мы уж не чаяли тебя в живых-то увидеть! Вот радость-то! – лепетал дед, обнимая хозяина.
– Ладно, дядька, ладно… – отстранил Романов старика и с беспокойством спросил: – Что тут творится-то?
– Так че творится-то! – заплакал дед. – Как ты уехал, так почти сразу ляхи пожаловали, в ворота ломились, тебя требовали. Семка-привратник их не пустил, так они его через окошечко застрелили, а ворота соломой обложили и подожгли. А матушка-боярыня приказала всем конюхам и мужикам дворовым пищали, что нашлись, в руки брать, да у окон становиться, чтобы в ляхов стрелять. Ну, мне-то старому уже и пищаль-то не поднять, дак я тут, у входа караулю.
– А детки где? А боярыня с княгиней? – спросил Иван Никитыч.
– Детки все в погреб отосланы, как боярыня Анна велела. А сама матушка наверху, в верхней светелке. Она вместе с матушкой-княгиней в ляхов стреляет, – сообщил старый холоп и укоризненно покачал головой: – Ты бы, батюшка, сказал бы им, что не бабье это дело из пищали-то палить. Что Даниил Иванович-то, князь Мезецкий, скажет, коли узнает?
– Ай да бабы! – заржал боярин Шереметев. – Ну, прям богатырши.
– Ноги уносить надо, – проворчал Иван Никитыч.
– Надо-то надо, только как? – хмыкнул Шереметев, отсмеявшись. – Через ту щель, в которую мы лезли, коней с возками не выведешь. Верховыми-то не повезешь. Да и сколько увезем, на семи конях?
– Хоть пешком, да надо уходить. Ни в тереме, ни на Москве нам делать нечего.
– Ну, зачем же пешком? – возразил Шереметев. – Щас парней отправлю – пущай ко мне едут, лошадей запрягают. Только бабам скажи, чтобы барахла много не брали – у меня только две кибитки остались. Дай бог, чтобы народ влез.
– Добро, – кивнул Иван Никитыч. – Ты иди, а я тут побуду.
Речь боярина прервал выстрел.
– Ну, вот – опять боярыня с княгинею палят! – задрал голову вверх старый холоп, словно надеялся что-то увидеть в низком бревенчатом потолке. – Иди, боярин-батюшка, настрожи боярыню.
Иван Никитыч пошел наверх, в маленькую светелку (даже не светелку, а чуланчик, в котором можно спать по теплому времени!), притулившуюся под самой крышей.
Этот чуланчик был памятен с самого детства. Когда-то таскал сюда игрушки, прятался от старшего брата Федора, ежели тот собирался драть уши. В этот чуланчик, когда подрос, его заманила разбитная холопка. Боярин до сих пор помнил, как ему было страшно, зато потом – хорошо!
Взобравшись на чердак, Иван Никитыч подошел к дверям светелки и обомлел – около окошечка стояла свояченица, княгиня Мария, жена князя Мезецкого, с мушкетом в руках. А собственная супруга, дородная боярыня Анна, на пару с сенной девкой заряжали саженную пищаль. Холопка с усилием удерживала ствол, а боярыня, пыхтя и отдуваясь, неумело орудовала шомполом, утрамбовывая порох. При этом боярыня Романова говорила такие слова, которые ей и знать-то не полагалось! Княгиня Мезецкая, время от времени косилась на «боевых подруг» и покрикивала:
– Нюшка, бестолочь! Ты как шомпол-то в ствол тычешь? Ты же не капусту толчешь!
– Ты, матушка-боярыня, шомполом-то тверже тычь, тверже, – подсказывала и холопка.
– Смотри, вот как надо пыж-то вставлять! – Не выдержав, княгиня отставила свое ружье и, взяв у боярыни шомпол, в два приема затолкала в ствол пыж. – Вот, теперь пуля плотно сидит, как надо!
– Кхе-кхе, – кашлянул Иван Никитыч, давясь хохотом. – Не помешал, государыни мои?
– Ой, Иван Никитыч, напужал-то как! – подпрыгнула Мария, а Анна смущенно потупилась. Боярыня едва не закричала от счастья и еле сдержалась, чтобы не кинуться на шею мужа. Да и самому Ивану Никитычу хотелось обнять жену, но ограничился тем, что погладил Анну по щеке, а та на короткое мгновение прикрыла своей ладошкой руку супруга.
Романов, легонько отстранив куму, выглянул в окошечко и ничего, кроме неба и пламени, не увидел.
– Девки, а вы в кого палите-то? – поинтересовался боярин. – Ляхов-то тут не видно. Ворон вроде тоже.
– Да мы так, для острастки, чтобы не лезли, – виновато сообщила супруга.
– Так они пока и не полезут. Дождутся, пока ворота не прогорят, тогда и пойдут. Стрелять надобно со второго яруса. Оттуда и бить хорошо, и ляхи как на ладони.
– Ну так мы туда мужиков отправили.
– Молодцы, – похвалил боярин и, забирая у жены тяжеленную, в добрых два пуда, стенобитную пищаль, хмыкнул: – Девки, а где вы эту уразину раздобыли?
– Внизу лежала, в подполье, – пояснила боярыня. – Когда деток туда проводили, нашли. Я и решила – чего добро-то валяется? Мы ведь все ружья холопам отдали. А что, нельзя было?
– Эта пищаль уж лет двадцать как в подполье лежит. Вон, все ржавчиной изъедено… Ее мой батька откуда-то из похода приволок, а потом бросил. Как хоть дуло-то не разорвало? – покрутил Романов головой, укладывая ружье на пол. – Ладно, девки, давайте-ка вниз ступайте. Воевать пока не с кем.
Еще раз выглянув в оконце, боярин заметил, что огня уже не видно. Стало быть, с минуты на минуты надобно ждать ляхов.
Поторапливая женщин легкими шлепками пониже спины, Иван Никитыч поинтересовался у Марии:
– Княгинюшка, ты где стрелять-то училась? Неужто Данила Иваныч обучил?
Княгиня Мезецкая, умудряясь нести на плече мушкет и придерживать подол длинной юбки, смутилась:
– Меня еще тятенька, Царствие ему Небесное, учил. Говорил – вдруг-де стрелять придется, – сообщила княгиня, превращаясь из воительницы в застенчивую молодую бабу. – Вотчина-то батюшкина на самом краю Орловского уезда, а там, что ни год, татары объявлялись. А Данила Иванович, хоть и ворчал, но как-то мушкет подарил, аглицкой работы… – похвалилась княгиня, приподняв слегка оружие.
– Ишь ты, – покачал головой Иван Никитыч, рассмотрев ружье – точно, не из его запасов. – Кто бабе жемчуга да бархаты дарит, а кто – мушкеты аглицкие.
– Мушкет этот я сама у Даниила Ивановича попросила, – сказала Мария, словно оправдывая мужа. – Он ить в разъездах постоянно был, а мне с оружием-то поспокойней.
– Вона… А ты, стало быть, Анну мою стрелять научила?
– Прости боярин, – повинилась княгиня, без малейшей вины в голосе. – Когда ляхи-то пришли, мы ж и не знали – че теперь и делать-то? Решили – биться будем, пока кто-нить на помощь не придет…
– Да нет, это вы правильно решили. И Анну хорошо, что стрелять обучила, – раздумчиво похвалил боярин, стараясь, чтобы его голос был спокойным…
– Злишься, Иван Никитыч? – спросила боярыня, погладив мужа по руке.
– Да не злюсь я… – в сердцах вымолвил Романов. – Выть хочется! Что ж это за жизнь-то такая, коли жена боярина – да не самого последнего! – в своем собственном тереме должна в кого-то стрелять?! И добро бы еще, если бы терем в дремучем лесу стоял, а не граде-столице. А теперь вот еще и из дома, где пращуры жили, бежать придется, словно татю какому…
Пока бабы выводили из терема детей, крадучись, уходя к заветной дыре в частоколе, боярин Романов вместе с Шереметевым и холопами отстреливались от ляхов. Хотя отстреливались – сильно сказано. Осаждающие во двор не вбегали, а лишь время от времени постреливали в сторону терема. Романов и его люди вяло огрызались – разряжали пищали между обгоревших створок.
Солдаты полковника Струся нападать не спешили. Не то умирать не хотелось, не то ждали чего-то.
– Емелька, когда в разведку ходил, конных у ворот видел? – спросил Шереметев холопа.
– Да вроде сколько-то верховых было, но больше пешцы, – ответил тот.
– Ну, все понятно, – вздохнул Иван Никитыч. – Щас гусар дождутся, а те во двор и ворвутся…
– Ишь, виршами заговорил! – хохотнул Шереметев.
– Заговоришь тут… Надобно уходить, пока гусары не прискакали – во двор заскочат, захватят нас, как курей. Оставить бы кого, чтобы прикрыли… – сказал боярин, оглядывая своих и чужих холопов, словно хотел углядеть добровольца.
Мужики отводили глаза в сторону. Остаться и прикрывать отход – дело, конечно, святое. Прикажет боярин – останется любой и выполнит приказ. Сам погибай, боярина выручай! Но самим вызываться на верную гибель – смертный грех!
Еще раз осмотрев людей, чтобы решить, кого не жалко, Романов нашел-таки такого:
– Тимошку сюда приведите, – велел боярин, и двое холопов тотчас же притащили из поварни старика.
– Звал, боярин-батюшка? – спросил старый холоп, пытаясь поклониться хозяину в ноги.
Иван Никитыч не позволил старику упасть на колени, удержал его и подвел к оконцу. Утвердив у подоконника, сказал:
– Вот, тут вот стой… Тимофей, помирать тебе сегодня придется. Не забоишься?
– Так ить чего бояться-то? Старый я уже.
– Тимоша, будешь у этого оконца стоять и по ляхам палить, пока сможешь. Понял?