Земским стрельцам было чему поучиться у иноземных мушкетеров. Вот первая шеренга наемников встала на колено, установив мушкеты на подсошки, а вторая кладет оружие на плечи товарищей, и залп! Третья-четвертая шеренги заступают место – и новый залп! А за то время, пока разряжалось оружие, новая смена успевала зарядить ружья – и новый залп! Русская конница, не успев даже начать контратаку, уполовинела. Казаки Зборовского, почуяв слабину, стали нажимать левый фланг. А тут еще отворились ворота, и в спину ополченцам ударили ляхи пана Струся, засевшие в Кремле. Князь Туренин, под которым убили коня, кричал и махал пикой, пытаясь остановить бегство…
Бой за рекой длился уже пятый час. Семен Столяров изгрыз кожаную рукавицу, извелся сам и извел других. Теперь же, когда увидел, что русские бьются едва ли не в окружении, понял – пора!
– На переправу! – скомандовал Столяров, кивнув своим сотникам.
Те только этого и ждали. Пятисотенный отряд кованой рати стал выворачивать к мелководью, чтобы коням было поменьше плыть.
– Куда, мать вашу! Стой! – услышал Семен крики, а потом только увидел всадников, мчавшихся к нему во всю прыть.
Наперерез несся сам князь-боярин Трубецкой вместе с ближайшими есаулами и прихлебателями:
– Стой, где стоишь! Кому говорят! С нами останешься, кому сказано! Оставайтесь, дураки, целее будете!
Князь и его холопы что-то еще орали, но молодой воевода уже не слушал криков, а только махал рукой, показывая своим – быстрее, мол, быстрее. Не посмеет Трубецкой прямо так вот на своих нападать, а криком кричать – пущай орет, авось, осипнет.
Семен во второй раз за сегодняшний день пустил коня в теплую воду, но на сей раз обратно, к своим. Он не видел, да и не слышал, как в войске Трубецкого начался галдеж. Увидев, как поместная конница пошла воевать, кое-кто не выдержал.
– Вы куда? – заступил им дорогу Трубецкой.
– Прочь! – в бешенстве выкрикнул прямо в лицо князю Филат Межаков – казачий сотник. – От вашей с Пожарским ссоры только ляхам радость! Русь погубите, да и нас заодно!
– Да я тебя щас в батоги прикажу! – заорал князь, но, увидев обнаженную саблю, отпрянул.
– Прочь, говорю! – махнул клинком перед самым носом у князя Межаков и, обернувшись к своей сотне, прокричал: – Ну, не выдадим!
Вслед за сотней Филата рванули и другие – не то три, не то четыре сотни.
Трубецкой едва успел отскочить, чтобы не попасться под горячую руку.
– Ну и пес с вами, – плюнул князь, наблюдая за тем, как всадники переплывают реку, а потом заходят в тыл ляхов. – Один хрен – сами сдохнете, вместе с Пожарским вашим…
Поместная конница переходила реку и сразу же ударила в спину врагам. Увидев подмогу, воспрянули упавшие духом ополченцы. А у страха глаза велики – поляки, решившие, что их атакует вся казачья конница, поспешно отступили.
Мушкетеры-наемники сражались до тех пор, пока не раздались звуки труб, призывавших к отступлению. Сохраняя строй и отбиваясь от наседавших русских шпагами и прикладами, наемники ушли к ставке гетмана.
Весь вечер Земское войско собирало раненых и кинутое ляхами оружие. Собрали бы и мертвых, но недосуг. Завтра новый бой. Жаль, что мушкетов на поле почти не оказалось. Если убитых поляков насчитали с тыщу, то мушкетеров нашли только два десятка, да четыре исправных ружья.
Старцы из Троице-Сергиева монастыря ходили по полю, не успевая причащать и соборовать умиравших. Много их было, смертельно раненных, а от двадцати мнихов к исходу боя осталось лишь двенадцать. Куда-то запропал и келарь Авраамий. Может, в полон попал, а может, и убит. Среди живых его не было, а среди раненых и убитых старца никто не искал. После… Все после… А пока – к новому бою готовиться надобно.
Пожарский спешно назначал новых воевод и сотников взамен выбывших из строя. Если бы был конец, то героем сражения непременно бы стал Семен Столяров, вовремя ударивший во вражеский тыл. Беда только, что чествовать было некогда, да и некого – пуля венгерского стрелка вдавила зерцало в грудь, прямо напротив сердца… Князь Василий Туренин остановил-таки своих конников, но был ранен в голову и командовать уже не мог.
Утром была новая атака и новый бой. Ополченцы Пожарского сражались, убивая врагов, и погибали сами.
С противоположного берега Москва-реки за сражением наблюдал князь Трубецкой, прикидывая – входить ли ему в бой или нет. И нужно ли входить? Может, стоит повернуть коней да, не искушая судьбу, отъехать куда-нибудь в Кострому? Это если ляхи перемогут русских. А коли наоборот? Разобьет князь Пожарский пана Ходкевича, возьмет Москву, честь ему и хвала! А он, князь-боярин, с чем останется? С тремя тысячами казаков, которые только и делают, что деньги просят? А коли Пожарский сам захочет шапку Мономаха надеть?
«Нет, надобно подождать! – решил Трубецкой. – А потом в бой идти. Лучше всего, когда силы ляхов иссякнут. Но и Земское войско ослабнет! Вот тут-то самое время – и поляков разобьешь, и свою волю худородному Пожарскому (если жив останется!) навязывать можно.
Казакам из войска Трубецкого думы князя были неинтересны. И на сражение они не глядели – что там не видели? Ну, палят из ружей и пушек, рубят и режут. Подумаешь! Насмотрелись на такое на сто лет вперед. Казаки убивали время как могли. Кто-то спокойно спал (не привыкать спать, даже если палят), кто играл в зернь, в тавлеи или просто пил пиво с бражкой. На лодку, которую правил к берегу одинокий монах, поначалу никто не обратил внимания. Но когда из нее вылез высокий сухопарый монах, в латаной рясе, с медным крестом на груди, казаки поднимали головы и даже вставали, узнавая прибывшего. Был инок немолод, но лодку он привязал ловко, словно век рыбачил, и бодро зашагал к воинству. «Батька Авраамий!» – пополз шепоток. Авраамия Палицына в войске уважали крепко. И за прежние его подвиги, когда он не боялся с царем Борисом спорить, и за то, что Троице-Сергиеву лавру отстаивал.
– Благослови, батька! – подходили казаки, срывая шапки.
Старец был иеромонахом, по сути, священником, только в ангельском чине. Привычно вздевая длань над склоненными головами, приговаривая: «Бог благословит!», Авраамий Палицын заходил все глубже и глубже в толпу. Когда поток желающих получить благословление иссяк, старец спросил:
– А что, казаки, правда али нет, что в бой вы идти не хотите?
– Так чего нам там делать-то? – хитро усмехнулся один из казаков, судя по богатому поясу с золотыми бляхами – из атаманов. – Богатенькие дворянчики сами справятся. На один палец ляхов покладут, а другим прихлопнут.
Хитрована поддержали сотоварищи:
– Управятся! У дворян-то брони в серебре, едят с золота.
– Сами-то земские жалованье по рублю в неделю получают, а нам жмотят!
– А мы сирые и убогие, который день без горячего!
– Вы-то хоть без горячего, а они, вон, – кивнул Авраамий на ту сторону реки. – Второй день кровушкой горячей умываются!
– Это кто тут такой воду мутит? – послышался зычный голос. Раздвигая грудью мерина толпу, к Авраамию подъехал сам князь-боярин-атаман Трубецкой. Оглядев старца, князь косо усмехнулся: – Воевода Троицкий, чернец худородный к нам пожаловал. Те чё надобно, старче?
– Ты, князь, к воеводе нашему гонца посылал, жалованье просил. Было такое?
– Н-ну… – буркнул Трубецкой.
– Я вам то жалованье и привез.
– Ой ли! – насмешливо глянул Трубецкой с седла. – Никак, все три тышши четыреста рублев притащил?
– Больше, – отозвался Авраамий, а потом, оглядев казаков, громко спросил: – А что, казаки, люди вольные, возьмете ли вы жалованье не копеечками, а товаром дорогим? Жемчугом да бархатом, посудой серебряной, миткалем да атласом?
– Возьмем!
– Давай!
– Где оно?!
Кто-то из казаков уже нацелился бежать к лодке, думая, что там и лежат дорогие товары, но Авраамий, поднял вверх руку, утихомиривая толпу.
– Не довезти мне такое жалованье, да ничего, сами возьмете. Вот, – вытащил старец из-за пазухи свиток бумаги, тряхнул его, расправляя. – Вот, тут прописано, что вольны казаки взять в Троицкой обители все, что они захотят – жемчуга с риз, все покрова бархатные, посуду да оклады серебряные! Вот и подпись игумена нашего, отца Дионисия, и моя, келаря Авраамия. Ну, казаки, сойдет такое жалованье? Тамотки не на три, а на все тридцать три тыщи добра наберется.
Среди казаков наступила мертвая тишина. Кое-кто стоял открыв рот, а кто-то, сняв шапку, начал креститься.
– Это как понимать? – без усмешки спросил князь Трубецкой. – Игумен хочет оклады да ризы отдать?
– Серебро да золото не на иконе, а в душе быть должно, – отозвался Авраамий. – Будет Москва, так и Россия будет, а за ней и Лавра краше станет. При Сергии Преподобном обитель деревянной стояла, всего и богатства – икона Троицы да Евангелие, что преподобный читал, а благолепия не меньше было! А коли Москва под поляками останется, так и храмов православных не будет – ни каменных, ни деревянных. И Лавра Сергиева не устоит!
– Батька Аврамий, так мы что, ляхи, что ли? – неуверенно выдавил молодой казак.
– Мы что – не православные? – поддержал его другой.
– А коли вы православные, так надобно идти за Русь святую и веру православную биться. Хотите, пошли со мной в Лавру, за серебром да бархатом, а нет, со мной пошли, на тот берег. Ну, кто со мной?
Авраамий Палицын, подняв над головой крест, пошел сквозь толпу казаков прямо к реке.
– Я с тобой, батька! – крикнул молодой казак и побежал к своему коню.
– И я тоже!
– Меня не забудьте!
Скоро казачье войско уже догнало старца, и, перегоняя друг друга, всадники направляли коней вплавь, даже не доходя до бродов. Свежие тысячи, выходя на берег, ударили в тыл полякам, заставив тех во второй раз отступить…
Вечером того же дня Авраамий Палицын сидел в шатре князя Пожарского и слушал последние вести. А они были плохими. От Земского войска осталось, дай боже, одна треть. Казаки Трубецкого, после успешной атаки, снова ушли за реку, на старое место. Из воевод на ногах были только сам князь-воевода Лопата-Пожарский да Кузьма Минин, который еще в бой не ходил и очень из-за этого переживал.
– Ходкевич свои главные силы бережет, – вздохнул Дмитрий Михайлович. – Гусар я на поле не видел, да и пехоты было маловато. Верно, придерживает ее гетман, чтобы наверняка добить. Сегодня, коли бы ты, Авраамий, казаков не привел, разбил бы нас гетман. А у меня свежего войска лишь полк стрельцов, да верхоконных человек двести. Если на месте стоять будем, точно побьют. Значит, самим атаковать нужно! Завтра, когда гетман на нас снова атакой пойдет, мы с князем тут его держать станем, а ты, Кузьма, прямо на гетмана и пойдешь.
– Понял, – качнул головой в шеломе Кузьма Минин, довольный порученным делом. Он уже начал прикидывать – куда ему выводить стрельцов, чтоб половчей ударить.
– Как с гетманом сойдешься, князь Лопата-Пожарский тебе на помощь придет. Ты, княже, завтра своих за спиной у нас держи, жди.
Когда воеводы начали расходиться, Дмитрий Михайлович попросил Авраамия:
– Я, отче, исповедаться хочу. Примешь исповедь-то мою? Или устал чрезмерно?
– Слушаю, сыне, – кивнул старец. – Повременит усталость-то…
Кажется, третий день боя начал складываться удачно для Земского войска. Напрасно полковник Струсь выводил своих людей из стен Кремля – был отброшен назад. Если бы не пушки, прикрывшие отступление, так и не вернулся бы он обратно! Главные силы ополченцев не только отбили казаков Зборовского, но и сами устремились за ними вслед. Кузьма Минин меж тем удачно перешел на тот берег и схватился с венгерскими наемниками. Мушкетеры, успевшие сделать лишь один залп, попятились, не выдержав натиска стрельцов, что яростно рубили своими бердышами, ломая хрупкие шпажные клинки и отбрасывая в стороны короткие пики.
Князь Пожарский не бросал в прорыв свой последний резерв, отряд поместной рати, а велел пушкарям собирать все пушки воедино. Вот коли ляхи перемогут сейчас напор ополченцев, попятят их обратно, так будет чем встретить…
Пушки ставили в линию. Жаль, короткая она выходила. Там, где разрывы были чересчур большими, вколачивали колья из развороченных взрывами острожков.
– Ну вот, наконец-то и гусары пошли, – вздохнул князь Пожарский, что сидел верхом на коне неподалеку от пушек.
– Тебе, князь Дмитрий, лучше бы подальше отойти, – недовольно проворчал Авраамий, стоявший неподалеку. – Щас пушки будут палить, кабы чего не вышло.
– Так пушки-то не по нам будут палить, а по ним, – отмахнулся князь, вглядывавшийся в наступавших ляхов. – Да и когда я в бою-то отсиживался?
Не отсиживался князь. И города, что поручали ему на воеводство, держал, и во время восстания в Москве три дня сражался на баррикадах, пока не получил рану, да и теперь.
– Пушки – за-ря-жай! – выкрикнул пушечный воевода так зычно, что попятились лошади. Смерив расстояние до гусарской лавины, заорал еще громче: – Пли!
Кто теперь скажет, что же случилось? Не то – пороха переложили, не то – изначально раковина. Или устал металл за два дня боев? Только вот самая ближняя из пушек вдруг взорвалась, сбивая наземь и калеча орудийную прислугу. И всего лишь крошечный кусочек – не больше копейки-чешуйки впился в правый висок Пожарского…
– Князя-воеводу убили! – заорал кто-то.
Авраамий Палицын, изрядно контуженный, с трудом встал с земли, но опять упал.
– Дмитрий Михалыча убили! – опять принялись орать.
«Да помолчите, дураки», – хотел выкрикнуть Авраамий, но не сумел – язык словно отнялся.
Старец, приподнявшись на локтях, увидел, как гусары вырубают пушкарей, а те просто разбегаются в разные стороны. Вот с ляхами в рубке сцепились русские верховые, но их мало…
– Убили, убили батюшку-воеводу! – неслось со всех сторон.
Старец не то зарыдал, не то зарычал, понимая, что сейчас будет! Русское войско, оставшись без воеводы, начнет разбегаться…
«Может, жив еще?» – подумал Авраамий и пополз, не веря в чудо…
Соловецкая обитель
Уже три ночи кряду отец Антоний лежал без сна, ворочаясь с боку на бок. Нет, дело не в жестком топчане. К толстым доскам, поверх которых брошено грубое рядно, к полену в изголовье игумен давно привык. Постели ему сейчас перину, подложи под голову пуховую подушку – лежать бы не смог! Может, возраст сказывался, а может, тяжкие думы? Они, думы, одолевали отца Антония с тех пор, как из инока, желавшего принять Великую Схиму, стал настоятелем Соловецкого монастыря. Сам не хотел, но была на то воля архимандрита – теперешнего митрополита Новгородского Исидора.
Быть главным, хоть в малой пустыни, где и иноков-то человек пять, – тяжкое бремя. А тут, на Соловках… Братии – душ четыреста. Трудники, что каждый год приходят в обитель, кто на покаяние, кто по обету, – это еще два столька. Крестьяне монастырские (эти хоть за оградой живут!), если обоего пола считать – с тыщу. Стрельцы, что в святой обители службу несут. Народу – на небольшой городок наберется. А люди… Случись какая каверза, сразу к отцу-игумену бегут. Кого не в срок на работу поставили, кому брат-книгохранитель книгу не дал, а кто-то с сотником полаялся. Да что мнихи да трудники? Вчера явилась баба из Архангельского городка, у которой муж на Грумант ушел, да так и не вернулся. Не женка и не вдова. Ревет – можно ли ейного Ваньку на соседской Маньке женить, если у девки пузо на нос лезет? А пузо, вестимо, не с ветру надуло, а с того же Ваньки… Делать больше нечего игумену, как разбирать их обиды! А не разобрать нельзя. Приходится обиды разбирать, рядового стрельца с сотником мирить и, после должного покаяния, Ваньку на Маньке женить. Люди ж кругом. Ну а кто же без греха?
Люди – первая забота настоятеля, окромя самой главной – службы Господу! А есть и другая. Обитель владела таким хозяйством, что не всякому европейскому королевству по плечу. Монахи и крестьяне добывали соль на соляных варницах и продавали ее по всей Руси. Ловили рыбу и били морского зверя. Сами выделывали кожи и шили сапоги. Ткали, портняжили и красили ткани. При Великом игумене – святителе Филиппе, которого задушил Малюта Скуратов, построили кирпичный и лесопильный заводы. Сами кирпич обжигали, сами доски пилили. Зато братия теперь жила не в келиях-полуземлянках, а в двухэтажных хоромах. Из своего кирпича отстроены церкви и колокольня. Был еще свечной завод и иконописная мастерская. Сами писали и переписывали книги и переплетали их в сафьяновую да в юфтевую кожу!
Жить бы в трудах, в тишине-покое, да Бога славить. У каждого из мнихов свое послушание – кому за скотом ходить, кому печи топить, а кому и иконы писать. Ну а кому и ремеслом заниматься! Монастырские литейщики да кузнецы, верно, не смогли бы отлить пушки да пищали, но сабли и секиры выходили не хуже немецких. Эх, лучше бы кузнецы косы да плотницкие топоры ковали, но время такое, что нужно и оружие иметь… Отец Антоний стал игуменом накануне появления на Руси Димитрия Иоанновича, коего сочли сыном покойного Ивана Васильевича. Ну а как не счесть, если родная мать признала царевича? А что он не Димитрий, на Соловках узнали только через два месяца после того, как пепел самозванца был развеян по ветру.
Ну, один самозванец – куда ни шло. Всяко бывает. Вон, иноземные гости рассказывали, что бывали лжекороли и в сопредельных землях. В Гишпании был. В германских землях, где властителей не перечесть, так там самозванцев совсем немерено! Одного бы как-нибудь пережили. Вроде бы пережили, выбрали на престол Василия Ивановича Шуйского и Господу за него молились. А тут объявился еще один Дмитрий, потом третий, четвертый… Со счету сбились. Расплодилось их, как клопов в крестьянской халупе. Почитай, семь лет война идет. Не с иноземным ворогом. Хуже. Народ русский друг с другом воюет – столько перебили, что никакому хану татарскому не приснится.
А из-за войны да смутности слово пастырское нести некому. Дичает народ без слова Божьего! Вон, лопари на Коле опять жертвы каменным идолам приносить стали. В чумах деревянных божков наставили, кровью мажут! Ну, оленьи люди – чего с них взять?! Главное, чтобы свои, русские, снова в язычество не ушли. Лет сто, как поморы ни Велесу, ни Перуну с Даждьбогом не поклоняются, но в домовых да леших до сих пор веруют. Охотник, что в лес идет, лешему на тропке завсегда пирожка кусок оставляет. Вот поборись-ка с этим. А кто будет от язычества отучать? Отцу игумену вспомнилось, как недавно, обходя келии, наткнулся он на мисочку и на кусочек хлеба. Вначале решил, что кто-то из братьев кота привадил. Не дело, конечно, но кошка – тоже тварь Божия. А как узнал, что блюдечко сие инок для домового поставил… Расстригать дурака не стал, но из черных работ он теперь не вылезет до скончания дней своих..