— Не волнуйся, — вполне беззаботно говорит Андрей. — На каждого шакала есть свой койот. И потом, что нам может быть, даже если и поймают? Подержат в тюряге пару деньков, что, конечно, неприятно, но, учитывая столь короткий срок, — терпимо. А потом вытурят с волчьим штампом. Закроют навеки прекрасную Турцию перед нашими грязными рылами… Хотя мне, честно говоря, это было бы совсем некстати. Я ведь сюда частенько наведываюсь… да… ну а вам… вам-то и вовсе терять нечего.
Ну и ладно. Нечего так нечего. Яник отворачивается к окошку. Мишаню же, как всегда, волнуют совсем другие вопросы. Он потеет на заднем сиденье, возясь с каким-то непослушным объективом, чертыхается и отчаянно надеется на то, что лапша, навешанная на жандармские уши по поводу мардинского репортажа, — не совсем лапша, а лучше бы — совсем не лапша, что они действительно расчехлят камеру, вынут микрофон, и он, Мишаня, снова уплывет в чудесные дали удивительного мира, видимого, увы, только через объектив.
И ведь надо же — мишаниными молитвами… Даже в мардинском ресторане, где они останавливаются пообедать, назойливые гитемы не оставляют их в покое — тендер тойота терпеливо ждет на площади, сторожа каждый шаг чужаков. Андрей с досадой смотрит в их сторону и решает не рисковать. Хоть и жалко времени, но приходится соответствовать легенде…
— Эй, Мишаня, черт с тобой, расчехляй! Значит, так: возьмешь этот план, с горой и крепостью, потом делай панораму на церковь — и назад ко мне. О'кей?
Счастливому Мишане не надо говорить дважды. Белик берет микрофон, задумывается на секунду, делает знак оператору и начинает импровизировать с ходу — интересно, остроумно, талантливо.
Яник слушает его, уже привычно поражаясь легкости, с которой Андрей извлекает из своей памяти даты, имена, события — искусству, с которым он в два счета, без всякой подготовки, лепит из этого сухого материала живую и сочную картину. Наверное, прав Мишаня, и им действительно повезло встретить такого редкого типа…
— …эта крепость и в самом деле была неприступной, — Белик делает широкий жест, и Мишанина камера послушно следует за его рукой. — Даже великий Тамерлан обломал об нее свои людоедские клыки, и еще многие до и после него… Хотя большевики находились во все времена, а как известно, нет такой крепости, которой не могли бы взять большевики. Скорее всего, название города и происходит от арамейского слова «марда», что означает «крепость». По местному преданию, через город проходил пророк Иона на своем пути в греховную Ниневию и останавливался отдохнуть во-о-он в той пещере на склоне горы. Якобы на горе проживал тогда огнедышащий дракон, и местные прагматичные язычники пообещали Ионе, что уверуют в его Бога, если он избавит их от чудовища. Что Иона и совершил ко взаимному удовлетворению сторон.
Как вы помните, нашего техника тоже зовут Иона, и он — вот совпадение! — тоже находится здесь на пути в Ниневию, а точнее, в районы северного Ирака, расположившиеся на развалинах древних ассирийских городов. Кстати, с драконами наш современный Иона воюет не хуже того, библейского…
Белик задорно подмигивает в объектив одному ему известному адресату.
— Западному человеку трудно понять и постичь головокружительную духовную глубину этих мест. Количество сект, религий и вероучений, родившихся и по сей день исповедуемых здесь, поражает воображение. Взгляните на эти церкви. Это христианские церкви, но это совсем не те христиане, которых мы знаем. Отколовшись от канонического мейнстрима в раннем средневековье, они шли своим, неведомым нам путем; или, скорее, не шли, а пытались остаться на месте, законсервировать дух исходного учения здесь, в этих горах. Знаете ли вы, что в этой самой церкви богослужение до сих пор ведется на арамейском языке, близком к тому, на котором говорил сам Христос? Но не волнуйтесь, я не стану утомлять вас дальнейшими подробностями, скажу лишь, что политический язык нынешних турецких властей, очевидно, понятен мировому сообществу не лучше, чем древнеарамейский. Соединенным Штатам, к примеру, до сих пор не удается получить от Анкары сколь-либо внятного ответа относительно высадки… — и Андрей элегантно сворачивает на актуалию.
Гитемы безучастно наблюдают за ними с другой стороны улицы.
В Джизре микроавтобус корреспондентов «САС-Ти-Ви» прибывает поздним вечером, счастливо миновав по дороге еще несколько блокпостов, обысков и перекрестных допросов с пристрастием. Назойливые гитемы покидают их только у самого входа в отель, до отказа набитый разношерстной журналистской братией. Яник засыпает, едва коснувшись головой подушки, успев лишь подумать о том, как хорошо было бы сейчас увидеть Пал, хотя бы во сне.
Лалеш
1.— Летять, гудять по небу бомбовозы… — поет Мишаня, растянувшись на матраце.
Воронья шуба на рыбьем меху настороженно нахохлилась рядом, ждет своего часа. В хижине тепло, на низком столике — сладкий чай, транзистор подвывает монотонные курдские шлягеры. Мишанина песня ложится на них самым корявым образом, зато хорошо согласуется с ревом тяжелых бомбардировщиков В-52, волнами накатывающихся на Мосул прямо над их головами.
— А я в степи израненный лежу…
— Кончай гундосить, Мишаня… накаркаешь… — говорит Яник. — Нет у нас тут Тамарки — тебя перевязывать.
— Ко мне подходит санитарка — звать Тамарка, — упрямо ведет свою партию Мишаня. — Давай тебя перевяжу! Абрам-пам-пам!
— Ну-ну… — качает головой Яник. — Пеняй на себя, дятел. Я тебя предупреждал…
— Эй, Яник, да ты никак нервничаешь? — Андрей лениво прихлебывает остывший чай. — От кого другого, а от тебя — не ожидал. Как же так? Герой-разведчик, и все такое… — нехорошо, нехорошо… Черт, сколько они туда сахару бухают? У меня от этого чая внутренности слиплись. Скорей бы уже на выход…
Снаружи сумерки, непогода — мокрый снег вперемежку с дождем, ветер. Сегодня они весь день с раннего утра добирались до этой пограничной деревушки, хитрыми маневрами отвязываясь от гитем, пересаживаясь из такси в такси, прячась в кузове грузовика, в тракторном прицепе за мешками, снова в грузовике — всюду, куда их — быстро, быстро! — пихали постоянно сменявшиеся молчаливые проводники. Багаж доставлялся отдельно; теперь он свален под навесом, за дверью; удивительно, но все вроде цело…
Койотов Андрей нашел относительно быстро; больше времени ушло на переговоры — уж больно цены заламывались невообразимые. В конце концов сошлись на десяти тысячах — по три куска на рыло плюс добавка за багаж. Оплата через посредника — если Белик не звонит в течение следующей недели из Ирака, то койоты своих денег не получают. Такая вот гарантия, с позволения сказать… Повздыхал Белик, поматерился да и заплатил — а куда денешься?.. — надо торопиться. Непонятно только — почему на звонок отведена неделя? Судя по уверениям посредника, собственно переход границы включает трехчасовую пешую прогулку с последующей двадцатиминутной подброской на автомобиле до иракского пограничного городка Заху. Итого: контрольного звонка от Андрея можно ждать нынешней же ночью, максимум — завтра утром. Зачем тогда такой запас?
Белик смотрит на часы: около семи. Когда уже выйдем?.. надоело…
Проводники прибывают еще через полтора часа, их пятеро. Они заходят в хижину разом, толпой, привычно придерживая рукой автоматы Калашникова, надолго распахнув дверь и напустив со двора тревожащий сгусток враждебной промозглой темноты. Мишаня ежится: в такую погоду… целых три часа, да еще и по горным тропам…
«Ничего, — успокаивает он себя, — зато завтра начнем регулярные репортажи, раз в день, как штык.»
Мишаня блаженно улыбается.
Койоты рассаживаются пить чай, а как же иначе… На них длинные куртки блеклых тонов, широкие курдские шаровары подпоясаны кушаками. Главный и, видимо, старший — хотя все пятеро выглядят на один и тот же, совершенно неопределенный возраст — хлопает себя в грудь.
— Масуд, — говорит он и сердечно улыбается, обнажая темно-коричневые зубы, торчащие в самых неожиданных направлениях.
Андрей, Яник и Мишаня поспешно представляются. Все они испытывают некоторую неловкость за свои цивилизованные колгейтовские оскалы, отчего-то кажущиеся совсем неуместными в гнилозубой койотской компании. Масуд кивает, гасит улыбку и принимается усердно запивать ее чаем. Остальные члены стаи, не отставая от вожака в области чая, ограничиваются молчаливыми улыбчивыми кивками.
— Лучше бы они совсем не улыбались, — шепчет Яник Андрею. — Такой улыбочкой только детей пугать.
— Это от сладкого чая. И от курева. Сколько ни общался с ними, ни разу не видел, чтобы они чего-нибудь ели. Только хлещут этот свой чай и смолят, хлещут и смолят…
Словно в подтверждение, койоты дружно закуривают.
Словно в подтверждение, койоты дружно закуривают.
— Чего ждем? — недовольно спрашивает Мишаня. — Задохнуться можно… Ты бы спросил их, Андрей.
Но спрашивать не приходится; Масуд, правильно истолковав мишанино беспокойство, показывает на мобильный телефон, что-то говорит на чудовищном английском и снова улыбается своей неконвенциональной улыбкой. Ага. Понятно. Ждем звонка.
Звонок раздается в половине десятого — пора. Во дворе койоты навешивают на себя почти весь багаж; Янику и Андрею остается совсем немного, а Мишане и вовсе не позволяют нести ничего, кроме камеры, расстаться с которой он не соглашается категорически. Дождь перестал, зато подмерзло и ветер усилился. Первый час идут по относительно неплохой грунтовой дороге — быстро, гуськом, в полнейшей темноте.
«Вот видишь, — говорит сам себе Яник. — А ты боялся… еще два часа — и в дамках. Это ж просто прогулка, еще и вещички за тебя несут…»
Он неожиданно утыкается в спину идущего впереди койота. Стоп. Группа пристраивается за грудой каменных глыб, очертания которых четко вырисовываются слева на фоне какого-то слабого зарева. А… это турецкий военный лагерь… вон и флаг. Лагерь ярко освещен, от него до места, где они прячутся, совсем недалеко — метров пятьсот. Но дело, собственно, даже не в лагере; дело в речке — дальше, прямо по курсу — речку-то, видимо, надо переходить… а где же мост?.. а мост господам нелегалам не положен, нет, никак не положен. Так что — вброд. Это Масуд и объясняет им на пальцах. Не бойтесь, там неглубоко, ерунда — он показывает ладонью уровень ниже щиколоток — даже ноги не замочим…
Главное — быстро, очень быстро, потому что если заметят — будет плохо: турки долго не думают, а сразу стреляют — он показывает: «Бах!.. бах!..» — и потешно роняет голову набок, изображая труп. Ага, очень смешно. Прямо ухохочешься. Но ладно, надо так надо, ничего не поделаешь… тогда пойдем уже скорее?
— Подождите… — Масуд указывает на тлеющие огоньки сигарет.
Это турецкий патруль ленивым прогулочным шагом тащится вдоль речки, спотыкаясь и оскальзываясь на мокрых камнях. Вот пройдут, тогда уж и мы.
— А долго ли еще, Масуд?
— Два километра, — говорит он и для верности добавляет два растопыренных в форме «V» пальца.
Всего два? Ну, это мы шустро, это мы чик-чак…
Вода обжигает холодом. Перед самым Яниковым носом прыгает багаж на спине койота, проворно преодолевающего неширокую речку. Сколько тут? Двадцать, тридцать метров? — Фигня… только вот вода-то уже по колено… а, черт! — и течение ничего себе — так и лупит, так и норовит сбить… сволочь… А вода уже щекочет бедра; Яник с ужасом видит, как передний койот проваливается по пояс… экая падла этот Масуд! — говорил ведь «по щиколотку»!.. он инстинктивно приподнимается на цыпочки… какое там!.. ледяные тиски стискивают мошонку; он и не знал, что есть на свете такой холод, такая боль… и живот… Господи, да что же это?! Отчаянным усилием Яник выпрастывается из этого ада — скорее, скорее… вот уже и наверх пошло, вот уже и мельче… фу-у-у… слава Богу…
Выскочив на противоположный берег, Яник приостанавливается, но задний койот грубо толкает его в спину — вперед, вперед, вперед! Оступаясь и скользя, он бежит дальше, еще и еще, тщетно стараясь попадать непослушными ногами в такт бешено колотящемуся сердцу. В двухстах метрах от берега — каменистая гряда. Передний койот ловко огибает большую глыбу и, обернувшись, подтягивает к себе Яника. Все. Можно перевести дух.
Яник оглядывается. Отсюда, из темноты, брод кажется ярко освещенным близкими прожекторами турецкого лагеря. Не дай Бог, патруль вернется… Вот Андрей, подгоняемый своим провожатым, выбирается на берег. Пригнувшись, они поспешают сюда, в укрытие. Мишаня еще на середине реки. Его ведут двое, Масуд замыкает. Яник видит, как неуклюже движется комок Мишаниной вороньей шубы. Шуба, понятное дело, сильно намокла, отяжелела, и теперь течение тянет Мишаню за собой, вырывает из сильных койотовых рук.
Вдобавок ко всему, он не больно-то помогает проводникам. Он боится за камеру. Камера тоже может намокнуть, и тогда… что же он будет делать тогда?.. как же они будут снимать репортаж? Преодолевая мертвую тяжесть шубы, Мишаня удерживает над головой сумку с камерой — повыше, понадежнее… а двое курдов отчаянно вырывают его из обволакивающих неумолимых лап течения, изо всех сил подтягивая к берегу.
Они уже почти победили, самый глубокий участок пройден; и тут Мишаня, пошатнувшись, поскальзывается и падает во весь рост, беспомощно хватая руками воздух и — о ужас! — выпуская из рук заветную сумку. Яник видит, как Масуд титаническим усилием выдергивает его из-под воды, как вдвоем со вторым койотом они пытаются выволочь Мишаню на берег… но нет… Мишаня не хочет!.. Мишаня ищет оброненную камеру — ищет оброненный главный смысл, ценность и обоснование всей своей непутевой жизни.
Уже зная, что сейчас произойдет, Яник смотрит, как они возятся в пяти метрах от берега, как Мишаня отталкивает койотов, как отчаявшийся Масуд тычет ему в нос своим калашом, как угрожает… но что Мишане угрозы?.. клал он на них с высокой колокольни, на эти угрозы… ему бы камеру… камеру… И он сбрасывает надоевшую шубу, чтобы было легче искать, и злобный приток большой ассирийской реки, радостно урча, подхватывает добычу, твердо зная, что она не последняя, что если еще немного постараться, то и весь этот потный идиот достанется ей целиком, а может, и по кусочкам — вот ведь и патруль возвращается.
Да, он и в самом деле возвращается — Яник слышит крик и первую автоматную очередь, еще не прицельно, еще издалека. Он видит, как Масуд с товарищем, сбросив с плеч багаж и оставив Мишаню, стремительно выскакивают на берег и бегут в укрытие, по-заячьи петляя, пригибаясь, падая и перекатываясь. Он видит, как Мишаня продолжает шарить по дну, отдуваясь и, скорее всего, потея по обыкновению, как двое солдат подбегают к противоположному берегу, и один из них встает на колено и удобно прицеливается. Яник открывает рот, чтобы крикнуть Мишане: «Беги!.. беги!.. беги!!!» — и не может… и только странный птенячий писк вырывается из его сжатого спазмой горла:
— Е-и… е-и…
Разъяренный Масуд бурей врывается в укрытие, он держит автомат наперевес и, не разбирая куда, лупит стволом и прикладом по оцепеневшей группе — не стоять!.. быстро!.. вперед!.. и, повинуясь этому неистовому натиску, Яник бежит, бежит вместе со всеми, слыша стрельбу за спиной, точно зная, что именно происходит там, на реке, затылком видя Мишаню, сердитым медведем отмахивающегося от назойливых пулевых толчков, мешающих ему в его важных поисках, падающего в крутящуюся, яростную воду — потому что ноги вдруг перестают держать; шарящего по дну до последнего, до сначала панического, а затем спокойного осознания того, что — все, камера пропала, уже не вернуть… а вместе с нею, кстати, — и жизнь… а жалко… ведь только-только снимать начали, какие репортажи можно было бы сде…
Они бегут бесконечно долго, как во сне, и так же медленно, как во сне; все время вверх, и вверх, и вверх, без дороги, без тропки — во всяком случае, без видимых Янику дороги или тропки — даже не бегут, а судорожно карабкаются по склону, хватаясь за камни, цепляясь за кусты; а камни и кусты тоже не остаются в долгу, ответно хватая их за ноги, цепляя за одежду, в кровь раздирая руки и лодыжки. Пот заливает глаза, скатывается по лицу, солонеет на языке… или это не пот, а слезы?.. или и то, и другое вместе?.. Нет времени понять, нет времени подумать — надо ползти, карабкаться на эту гору, хвататься за эти камни, цепляться за эти кусты, что тяжело до невыносимости, но все-таки легче, легче, чем просто думать о нем — о толстом недотепе, оставшемся позади, о дорогом друге Мишане Чернове, чье нашпигованное пулями, исковерканное рекою тело, перекатываясь на перекатах, обиваясь о пороги, сплавляется вниз, к уже широкому здесь Тигру-людоеду, и еще дальше, и дальше — к мертвым ниневийским холмам, где торжествующий дьявол распускает свой двенадцатиглазый павлиний хвост.
2.Но все когда-нибудь кончается, даже этот бесконечный склон; они переваливают через хребет и останавливаются отдышаться под острыми скальными обломками, черными и беспорядочными, как зубы Масуда. Погони нет и, видимо, не будет — ленивым туркам западло лезть в темноту, в холодную воду, под койотские калаши. Постреляли и хватит, хорошенького понемножку, одного завалили — и то хлеб; будут теперь знать, курдские бандюганы…
Масуд мрачно молчит: один клиент потерян, да и часть багажа — тоже. Сколько за это вычтут? И главное, будь хоть в этом его, Масуда, вина — так ведь нет — всё этот толстый ишак, будь он неладен; и дернул же его черт обронить эту дурацкую сумку прямо посередине реки! А ведь говорили ему — отдай сумку, отдай… нет!.. самому нести захотелось, ишак упрямый. Вот и плыви теперь со своим упрямством кормить рыб в Тигре. Еще и нас чуть не погубил; сколько мы с ним возились?.. минуты три, не меньше… да за это время две такие группы могли переправиться!