Он стоит перед дверью, смотрит на две двойки, намалеванные масляной краской, и не решается постучать. Конечно, ее нету… что это ты себе навоображал… конечно, нету; только не умри мне тут от огорчения, когда это выяснится. Ну и что? Даже если нету, все равно — вот это ее дверь, и там, внутри, ее вещи, ее запах, вот по этой ковровой дорожке она ходила, вот на этой дверной ручке отпечаток ее руки. Если взяться за ручку, то это как будто погладить ее по руке… Яник берется за ручку, и дверь открывается.
Комната как комната — такая же, как и у них с Андреем, и этот вроде бы очевидный факт кажется Янику совершенно невероятным — как же так? — это ведь ее комната… На одной из кроватей — знакомый раскормленный чемодан. Разноцветные шмотки свисают из него, как капуста из полуоткрытого рта идиота. Яник берет с кровати подушку и некоторое время стоит, прижав ее к лицу, дыша ее запахом. Поглощенный этим самым важным на свете занятием, он не сразу осознает: что-то в комнате царапает его взгляд, зовет, требует внимания. Что же? Он отрывается от подушки и оглядывается. А! Вот оно. На тумбочке — конверт, прислоненный к вовек не мытому пустому стакану. А на конверте надпись: «Янику». Как это?.. Конверт не заклеен. Дрожащими руками Яник достает сложенный вчетверо листок.
«Милый мой Ионыч! Я тебя ужасно люблю, и мне нужно, чтобы именно эти слова были первыми, которые ты прочитаешь. Видишь, мне не понадобилось особо много времени, чтобы во всем разобраться. Даже можно сказать, почти никакого времени не понадобилось, потому что я все поняла уже через час после того, как мы с Кэрри отъехали от Диярбакыра, а может быть, даже раньше. Мне бы тогда же и вернуться, но я только сидела и ревела, как полнейшая дура, а потом уже было поздно, как всегда.
Но я почему-то уверена, что ты меня ищешь, и поэтому пишу тебе письма каждый день и оставляю в разных местах, а потом возвращаюсь и рву, и пишу новые, но совершенно теми же словами. Полный идиотизм, правда?
Сейчас я в гостинице, Кэрри уехала, а я приняла душ, он тут поганейший, но я вдруг вспомнила, как мы с тобой делали это в душе, и твои руки, и я совершенно обалдела от всего этого и от того, как хочу тебя снова, прямо сейчас. Хорошо, что ты это не прочтешь, потому что в голове у меня теперь полный бред, с сильным уклоном в порнографию.
Кэрри сказала, что вам Дахука не миновать, и я надеюсь, что это действительно так, и ты меня наконец-то найдешь, а Кэрри уехала в Эрбиль, фотографировать. Вообще-то у меня тут еще и дела, так что не принимай, пожалуйста, все на свой счет. Голову я, конечно, потеряла, но не совсем.
Ты помнишь, я говорила тебе о своем этнографическом проекте, связанном с йезидами. Это такой небольшой народ, несколько сотен тысяч человек, и Дахук находится совсем рядом с их важнейшим религиозным центром. Послезавтра, в среду, они отмечают свой Новый Год, и я просто обязана это видеть. Не знаю, правда, насколько мне удастся, потому что они чужих к себе не подпускают, что вполне оправдано — ведь многие считают их сатанистской сектой.
Я совершенно уверена, что все обстоит не так, и мое исследование должно помочь опровергнуть этот дурацкий предрассудок. Представь себе, бедняг по сей день обвиняют в человеческих жертвоприношениях! На протяжении всей своей истории они подвергались (и подвергаются до сих пор) жутким гонениям со стороны властей. В общем, несчастные люди.
Завтра утром я попытаюсь на них выйти. А письмо это — на всякий случай — а вдруг ты приедешь, когда меня не будет в гостинице, хотя это и маловероятно — к полудню-то я точно вернусь. Я и дверь запирать не стану, чтобы ты мог зайти, не напрягая здешнего портье. Все равно отель пуст, да и красть у меня нечего. Портье тут, кстати, странный, похож на колдуна, но знает чертову уйму языков, включая, между прочим, иврит. И имя у него забавное — Джо, как на Диком Западе. Это Кэрри его расколола… ну, она кого хочешь расколет. Наверное, это глупо — и письмо, и дверь, и Кэрри этого бы точно не одобрила, но я уже не знаю, что глупо, а что нет.
Целую тебя, твоя Пал.
Найди меня скорее, мне очень плохо без тебя, особенно в душе.»
К полудню… Яник смотрит на часы. Подожди, о каком полудне идет речь? Разве о сегодняшнем? Конечно, нет. Старик сказал, что она ушла еще до нашего приезда, вчера. Черт… Яник быстро спускается в холл. Запах кофе встречает его еще в коридоре второго этажа и постепенно сгущается на лестнице. Ближе к стойке Яник уже плывет в нем, как в бассейне.
— А! Как ты кстати спустился, — говорит портье. — Хочешь кофе?
Он достает второй стаканчик и ловко наливает туда кофе из медной джезвы.
— Пожалуйста. За счет заведения.
— Спасибо, Джо, — отвечает Яник на иврите. — Мне очень нужна твоя помощь.
— Ну конечно, — кивает старик, ничуть не удивляясь. — Я сразу понял, что ты не из России. Шалом. Только не называй меня Джо. На иврите это звучит как-то по-дурацки. Мое имя — Ионатан.
— Хорошо… — Яник показывает письмо. — Это я нашел в комнате Пал. Дверь была не заперта. Тут она пишет, что идет искать каких-то йезидов и вернется к полудню. К вчерашнему полудню… Я очень беспокоюсь, Ионатан.
Портье напрягается. Какое-то время он стоит, опустив голову и полузакрыв глаза, развесив по плечам морщинистые бульдожьи щеки. Потом он поднимает на Яника непроницаемый взгляд.
— Йезиды? Зачем ей йезиды?
— Она делает исследование для университета Торонто. Затем и приехала. Где ее теперь искать? И кто такие эти чертовы йезиды?
Старик выходит из-за стойки. Он очень серьезен.
— Чертовы… Давай-ка присядем, парень. Познакомлю тебя со здешним театром, так уж и быть. Неси сюда свой кофе. Время терпит. Пока все равно делать нечего — до того, как стемнеет.
Обеспокоенный Яник усаживается в плетеное кресло. Время терпит? Что это значит? Старик ставит на низкий столик свой стакан; он задумчив и говорит медленно, вполголоса. Взгляд его безостановочно бродит по павлиньим стенам, поросшие черным волосом руки напряженно сцеплены на колене.
— Смотри, Иона. Это место показалось тебе дырой… Должен заметить, что многие с тобой не согласны. Есть и такие, что считают район Мосула самой что ни на есть столицей… Столицей Сатаны, Иона. Его сценой.
5.Портье некоторое время молчит, как будто давая Янику время проникнуться важностью сказанного.
— Итак, о йезидах ты не знаешь ничего. Ну а про Ниневию ты слыхал? Про Ассирийскую империю? Это ведь и ее театр тоже… Да? Ну и отлично. Тогда ты поймешь, что я имею в виду, если скажу, что йезиды полагают себя наследниками самых страшных ассирийских царей. Впрочем, не только ассирийских. К примеру, вавилонский Навуходоносор, разрушивший Храм Соломона, тоже происходит из йезидской братии… во всяком случае, по их собственным утверждениям.
Ты спросишь, зачем им претендовать на столь неприятное родство? Но в том-то и дело, что для них это вовсе не неприятность. Наоборот, они очень гордятся своей связью с царями-разрушителями, царями-садистами, царями-мучителями. Почему? Потому что цари эти — порождение Сатаны, а ему-то, Сатане, йезиды и поклоняются.
Они даже не называют его Сатаной, Шайтаном — по тем же причинам, по которым евреям запрещено произносить полное Имя Бога — чтобы не осквернить Его великой святости. Им нельзя употреблять даже созвучные слова самого невинного значения. Доходит до того, что особо благочестивые избегают любых слов, начинающихся с «ша»… Вместо этого йезиды зовут Сатану «Азазел», а чаще всего — «Таус-Мелек», что значит «ангел-павлин». Вот, взгляни…
Старик обводит рукой маленький холл, и стаи павлинов на стенах согласно покачивают роскошными веерами распущенных хвостов. Ага. Яник возвращает вопросительный взгляд к старому портье. Тот отрицательно качает головой.
— Нет, я не йезид. Иначе бы не рассказывал тебе всего этого. Чужих они в свои тайны не посвящают. А также укорачивают нос тем, кто лезет в чужие дела слишком назойливо… Так что если хочешь услышать действительно хороший совет, то поднимайся сейчас же в номер, собирай вещи и отправляйся в Эрбиль или в Сулейманию. И забудь это слово — йезиды. Жил же ты до этого, не зная о них ничего? Вот и продолжай в том же духе. Этих спектаклей тебе лучше не видеть, не то что выходить на сцену… А друзьям твоим, когда они вернутся, я передам, что ты ждешь их в Эрбиле. Если они, конечно, вернутся…
— Что ты имеешь в виду?
— Как тебе сказать… — старик пожимает плечами. — В этом театре исчезают и актеры, и зрители — даже в мирные времена. А уж во время войны… Не знаю…
— Ладно, — перебивает его Яник. — Твой совет мне понятен. Давай-ка лучше вернемся к йезидам. Ты говоришь, что они поклоняются черту и сильно злодеев уважают. В этом, на мой взгляд, нет ничего страшного: мало ли кто, кого и за что уважает? От уважения пока еще никто не умирал. Другое дело, если они сами злодействуют. Но это как раз-таки кажется мне маловероятным — иначе они бы давно уже по тюрьмам сидели… В течение тысяч лет совершать преступления и оставаться не только безнаказанным, но и неизвестным?.. — как-то не верится.
— Ты прав… в определенном смысле… — кивает старик. — Но правота эта кажущаяся. Видишь ли, Сатана не творит зло самолично. Ему достаточно лишь создать нужные условия, а там уж само пойдет. Он просто пишет пьесу… даже не пишет… — так, намечает в общих чертах. А дальше все делают самые обыкновенные люди. Для того, чтобы убить или украсть, вовсе не нужно быть членом сатанинской секты… Слыхал ли ты про Йезида бен Муавию, второго халифа династии Омейядов? Нет? Любопытная пьеска местного производства, да и к йезидам имеет, как ты понимаешь, самое непосредственное отношение. Настолько, что их даже называют по его имени… Хотя имен у них хватает; «йезиды» — всего лишь одно из них.
Да, так вот… Йезиды рассказывают, что как-то Таус-Мелек наградил пророка Мухаммеда сильнейшей головной болью. Как известно, лучшее лекарство от головной боли — топор и плаха; но это лечение чересчур радикально. Пророк же решил всего-навсего побрить голову наголо, рассудив в своей неизбывной мудрости, что таким образом избавится от боли хотя бы частично. Бритьем головы занимался обычно его помощник по имени Муавия. Муавия происходил из того же племени курейш, что и Мухаммед, но из другого рода — Омейя. Сам же пророк был из рода Хашим, и соперники-омейяды перед тем, как обысламиться, изрядно с ним повоевали.
Ты уж извини, что я забиваю тебе голову этими деталями, но они важны для дальнейшего. Итак, Муавия начал брить пророка. Он делал это с должным благоговением и аккуратностью, как всегда; но под самый конец Сатана толкнул его в локоть, и на голове Мухаммеда образовался неглубокий, но досадный порез. Выступила кровь; красная ниточка быстро родила крупную каплю, а капля поползла в сторону пророчьего виска с недвусмысленным намерением упасть прямо на грешную землю. Этого Муавия не мог допустить. Но поскольку руки его были напрочь заняты бритвой и помазком, а капля ползла на удивление быстро, то ему не оставалось ничего другого, как наклониться и ловко слизнуть ее посредством собственного языка. К его удивлению, немедленно после этого царапина исчезла как не бывала.
Увы, к несчастью цирюльника, пророк был начеку и потребовал объяснений. Муавия честно рассказал, что произошло. В конце концов, он действовал из лучших побуждений… Мухаммед пришел в ужас.
— Что ты наделал? — вскричал он. — Знаешь ли ты, что отныне семя твое проклято? Знаешь ли ты, что ужасное сатанинское отродье поселилось в твоих чреслах и, выйдя из них, поразит этот мир неисчислимыми бедами?
Вот те на! Несчастный Муавия упал на колени и тут же поклялся не прикасаться к женщине до конца своих дней, дабы страшная угроза не осуществилась.
Дальше — больше. Любой здравомыслящий человек на месте пророка повелел бы убить Муавию как носителя сатанинского семени или, на худой конец, оскопить, дабы решить проблему раз и навсегда. Возможно, Мухаммед так и планировал. Но предусмотрительный Таус-Мелек поразил забывчивостью его больную голову, и Муавия остался цел. В дальнейшем он никому не рассказывал о случившемся, но сам честно воздерживался от плотских утех с женщинами. К мужчинам же его в этом смысле не тянуло никогда. В общем, для окружающих Муавия являл похвальный пример аскетического воздержания во славу Аллаха и его пророка. Это создало ему немалый авторитет. Вскоре он стал одним из главных сподвижников Мухаммеда.
После смерти пророка надо было как-то делить власть, и мусульмане раскололись на несколько соперничающих групп. Главные разногласия вызывал вопрос о том, кто имеет право быть халифом. Представители рода Мухаммеда, хашимиты, говорили, что это право, как неотъемлемая часть наследства, принадлежит исключительно близким родственникам. Таковыми являлись Али — двоюродный брат пророка и муж его единственной дочери, а также два его сына — Хасан и Хусейн. Соответственно и группа именовалась «шиат Али» — партия Али, а попросту — шииты.
Другая группа, названная потом партией традиции, суннитами, настаивала на том, что право халифата принадлежит всему племени курейш, вне зависимости от рода. Понятно, что Муавия поддерживал именно эту группу — ведь он не был хашимитом, а править хотел. Были, конечно, и крайние демократы — хариджиты. Эти полагали, что халифом может стать любой правоверный мусульманин, даже не курейшит, но их движение быстро зачахло ввиду явной несуразности этого утверждения. Так что отверг ислам демократию в самом зародыше…
Как бы то ни было, шли годы. Обе партии резали как могли наиболее активных неприятельских вождей. Время от времени воевали, но не по-крупному. Погиб от ножа убийцы-хариджита зять пророка имам Али. В итоге как-то так вышло, что халифом стал наш старый знакомец Муавия. Это был тяжелый удар по шиитам, но оставались еще Хасан и Хусейн — внуки, плоть и кровь Мухаммеда.
Муавия был хорошим халифом и умным политиком. Он вполне довольствовался тем, что братья сквозь зубы, с очевидным отвращением, произнесли формальные уверения в лояльности. Присяга присягой, но ему было важнее избежать открытой схватки с многочисленной партией шиитов. Насильственная смерть Али потрясла мусульман, тем более что убит он был во время молитвы, в мечети Эль-Куфы… кстати, не так далеко отсюда… Что же до родных внуков пророка, то любому было ясно, что если и найдется такой святотатец, который осмелится поднять руку на братьев, то его ждет единодушное проклятие всех правоверных, вне зависимости от того, сунниты они или шииты.
Так что Маувия особо не давил на Хасана с Хусейном. Столицей халифата стал Дамаск. Оттуда халиф направлял походы победоносных армий ислама и особо не тревожился о том, что происходило в далекой Аравии, в захолустной Медине, где затаились братья. Или делал вид, что не тревожился. Когда старший, имам Хасан, умер от неожиданной болезни, халиф горевал вместе со всеми, причем настолько искренне, что упорные слухи об отравлении так и остались слухами, не вылившись в сколько-нибудь серьезное возмущение. Тем не менее, шииты объявили своего второго имама мучеником, вслед за первым — Али. Хусейн, ставший имамом после смерти брата, сидел тихо, и Муавия оставил его в покое.
В конце концов, у него были намного более важные дела. Управление халифатом, святой джихад во имя ислама, дворцовые интриги и, конечно, сын. Да, да, Иона, ты не ослышался: у Муавии был сын по имени Йезид, любимый мальчик, которому старый халиф намеревался без лишних проблем, из рук в руки, передать огромный халифат, когда придет и ему, Муавии, время предстать пред грозные очи Аллаха. Как же так?! — спросишь ты. А как же обет безбрачия?..
Старый портье разводит руками и усмехается своею кривой нехорошей усмешкой. За маленькими немытыми окнами беспокойно ворочается пасмурный день, как тифозный больной в ворохе серых загаженных простыней. Тускло мерцает голая лампочка над стойкой. Ожившие павлины по-хозяйски гуляют по стенам вперемежку с тенями.
— Обет обетом, а со смертью не поспоришь. Короче говоря, произошел с Муавией несчастный случай в виде укуса желтого скорпиона. Йезиды, конечно, утверждают, что скорпион был послан Таус-Мелеком, то есть Сатаной. Мы этого проверить, понятно, не можем… хотя точность укуса и в самом деле поражает. Скорпион ужалил спящего Муавию прямо в детородный орган, напряженно пульсировавший в ночи, неподвластный дремлющей воле несчастного аскета. Призванные на помощь врачи, посовещавшись, вынесли единогласный вердикт: лишь живые соки женского лона смогут спасти Муавию. Выбор был, в общем, прост: возлечь либо с женщиной, либо с могильными червями. Больной выбрал первое.
Впрочем, не торопись осуждать клятвопреступника. Муавия распорядился привести ему восьмидесятилетнюю старуху. Оцени его верность, Иона. Совершенно очевидно, что халиф рисковал жизнью, ибо лечебные свойства столь древнего влагалища представлялись в высшей степени сомнительными — в конце концов, у каждого лекарства есть срок годности; с другой стороны, тем самым Муавия исключал появление потомства, а значит, держал данное пророку слово. Сказано — сделано, больному нашли старуху, и он провел с ней всю ночь, лечась с необыкновенной интенсивностью, объяснимой, если принять во внимание многие годы абсолютного воздержания. Но если это было понятно всем, то другое… Как эта старуха обернулась к утру счастливой двадцатипятилетней женщиной, не знает никто. То ли, войдя во вкус лечения, Муавия приказал изменить дозировку лекарства, то ли помощники постарались по собственной инициативе, то ли и в самом деле не обошлось тут без Таус-Мелека… но через девять месяцев у Муавии был сын, Йезид.
Так Йезид бен Муавиа стал вторым халифом из династии Омейядов. Отец оставил ему крепкую власть и огромное государство. На смертном одре, вцепившись слабеющей рукою в руку единственного сына и наследника, старый халиф дал ему последний наказ: ни при каких условиях не вступать в открытый конфликт с имамом Хусейном. «Требуй присяги на верность от всех, кроме него, — торопливо шептал Муавия склонившемуся над ним Йезиду. — Пусть себе сидит в своей Медине. Он не опасен, пока его не трогаешь. Как скорпион.» В чем, в чем, а в скорпионах старик разбирался…