Немец спал. Один как перст, слава богу! Но и во сне демонстрировал свое превосходство над женщиной: картинно разбросанные руки, картинно вздернутый подбородок, картинно разошедшиеся складки на лбу. Он даже не храпел, что совсем меня не удивило: не может же храпеть фото из рекламного журнала!
Я на цыпочках пробралась в ванную, плотно прикрыла за собой, дверь и уселась на унитаз.
Ничего особо выдающегося в ридикюле не было, кроме разве что нескольких пакетиков с каким-то порошком. Я развернула один из пакетиков и уткнулась глазами в мелкие белые кристаллы. Уж не героин ли?..
Но лизнуть порошок я побоялась.
Следующим номером программы шла записная книжка, испещренная фразами типа “…на ладонь ей выпало нечто, впоследствии оказавшееся самым настоящим человеческим глазом”. Из-за нескольких подобных фраз я сделала вывод, что это не просто записная книжка, а Записная Книжка Писателя.
Которая впоследствии может быть издана отдельным томом: “Из не вошедшего в собрание сочинений”. В плексигласовый карман записной книжки был воткнут календарик на текущий год с отмеченными кружочками датами. Сегодняшний день тоже был обведен — оптимистической зеленой пастой. Кроме календаря и пары визиток, в кармашке валялся чек “ИЧП “Крокус”.
Должно быть, это дорого, как память.
Оставив в покое чек, я перескочила на смятую двадцатидолларовую купюру и связку ключей. Ключей было пять — два от английского замка, один — совсем крошечный, — видимо, от почтового ящика; еще один — длинный, похожий на отвертку. Пятый предмет, который я поначалу приняла за ключ, сильно смахивал на отмычку…
— Вы здесь? — раздался за моей спиной голос Райнера. От неожиданности я ойкнула, и все барахло из сумочки вывалилось на пол. С громким возмущенным стуком я, как коршун сорвавшись с унитаза, накрыла рассыпанное собственным телом. Но было уже поздно: треклятый Райнер все-таки успел разглядеть пакетикит — Героин? — поинтересовался он и впервые посмотрел на меня с уважением.
— От кашля. Порошки…
— Понятно. А я думал…
Я все еще не могла подняться с пола. Скорее бы запихать все скромное Софьино имущество обратно в сумку. А тут еще раздражающий фактор в виде бесстыжих голых ног!.. Я как будто приклеилась к этим ногам: волосок к волоску, и ногти полирует, гадина!
— Стучаться надо, господин Рабенбауэр!.. Господин Рабенбауэр пропустил мое замечание мимо ушей.
— У меня к вам просьба, Алиса.
— Что еще за просьба?
— Вы не могли бы раздеться?
От такой наглости я снова выронила сумку, содержимое которой с трудом собрала.
— Что-о?!
— Раздеться.
— В каком смысле?
— Догола.
Уж не ослышалась ли я?! Или, может быть, немец не так хорошо владеет русским языком, как мне казалось? Или так принято в холодном, лишенном всяких сантиментов немецком обществе? Или это отношение к русским, перенесенное на меня как на яркую представительницу нации?! Спокойно, Алиса, держи себя в руках!
— Значит, догола. А зачем, позвольте узнать?
— Вы же сами сказали мне.., что после подобного купания могут возникнуть проблемы с… — Райнер понизил голос до шепота и, не договорив, красноречиво скосил глаза на собственный прикрытый одеялом пах.
— А я тут при чем? Не у меня же они могут возникнуть.
— Я понимаю, но… Если бы вы разделись, я бы мог проверить… Все ли в порядке… Он очень живо реагирует на женское тело. Он ни разу меня не подводил…
— Кто?
— Он.
Только теперь до меня стал доходить чудовищный, порнографический смысл просьбы. И никакого смущения на арийской физиономии, надо же!
— Кто — он? — упрямо повторила я.
— Он. Мой.., перчик… Неужели непонятно? О, если бы я могла дотянуться сейчас до этого перчика! С каким наслаждением я вырвала бы его с грядки и отправила в переработку на лечо!.. Но я ограничилась пощечиной.
— А я думал, мы друзья! — Райнер, стоически выдержавший удар, сокрушенно помотал головой.
— И зачем я вас только вытащила… А насчет вашего члена…
— Как грубо…
— Насчет вашего члена… Проконсультируйтесь лучше с врачом-андрологом. Я думаю, андрологов здесь полон дом…
…К вечернему коктейлю мы спустились порознь.
Райнер-Вернер, ведомый своим перчиком, просочился в обеденный зал без всякой заминки, мне же обломилась не совсем приятная встреча с Софьей Сафьяновой. Софья ухватила меня за руку, когда я, зазевавшись, в очередной раз чуть не свалилась с лестницы.
И свалилась бы — если бы не жесткий прессинг укротительницы полицейских романов.
— Молодой человек по имени Ботболт сказал мне, что передал вам мою сумку. Это правда?
Вот они и начались, искривления пространства! У меня заложило уши, перед глазами поплыли разноцветные круги, а руки самопроизвольно сложились лодочкой: чтобы кримволчице было удобнее застегнуть наручники на моих запястьях.
— Это правда? — еще раз повторила Софья.
— Я вас не нашла.
— Где мои вещи?
Трясясь как осиновый лист, я протянула ей сумку.
— Надеюсь, вы в нее не заглядывали?
Только бы не сорваться! Только бы не потребовать ручку для подписания протокола о чистосердечном признании!
— Как вы могли подумать!
— А вы, собственно, кто такая, милочка? Если я скажу, что приволоклась сюда следом за Аглаей, камеры предварительного заключения мне не избежать!
— Я… Я в съемочной группе.
— Зачем же лгать? — Софья обнажила крепкие, чуть желтоватые зубы, вполне годящиеся для перекусывания проводов сечением двадцать миллиметров. — Я собрала о вас кое-какие сведения. Вы — подручная госпожи Канунниковой…
Дашка! Это Дашка сдала меня с потрохами, больше некому. Но вступать в прения с комиссаром Мэгре в юбке я не стала.
— Так вот. Передайте вашей хозяйке, что… — Сафьянова сделала многозначительную паузу.
Что?
"Что по оригинальности сюжетов ее творчество находится на почетном предпоследнем месте: после “Колобка” и перед текстом гимна Российской Федерации”.
— Передайте вашей хозяйке, что я восхищена ее книгами.
— Я обязательно.., передам. Всенепременно.
Душная мадам отпала от меня, как пиявка, все вещи в радиусе трех метров перестали выгибаться дугой и наконец-то встали на свои места. Теперь, после близких контактов с “дорогой Софьей”, во фразу из ее записной книжки “…на ладонь ей выпало нечто, впоследствии оказавшееся самым настоящим человеческим глазом” я верила безоговорочно.
Из-за небольшой заминки с Сафьяновой в “рогатый” зал для торжеств я вползла последней.
Все были в сборе: четыре всадницы Апокалипсиса, одна собака, один бурят, один толмач, два представителя телевизионной диаспоры и одна — журналистской. Всклокоченный Чиж снимал на видео все, что только под объектив подвернется. А подворачивались все больше мармеладные улыбки писательниц, которые они то и дело посылали в разные концы зала.
И друг другу.
Делать это было особенно удобно: всех четверых сплотил небольшой ломберный столик, который — сразу после ужина — выставил Ботболт. И за который они тотчас же уселись. Перекинуться в добропорядочный бухгалтерский преф, как я подозревала.
Но преферанса не случилось, а случился дамский джокер — простенькая игра со взятками, дуться в которую я научилась еще в возрасте одиннадцати лет на незабываемом полуморском курорте Черноморка, вблизи совершенно антисанитарного Днепровско-Бугского лимана.
Дамский джокер, естественно, а что еще может объединять бывшую повариху, бывшую машинистку, бывшую ночную воспитательницу и женщину без всякого прошлого. Не бридж, не покер и не баккара же, в самом деле!
В перерывах между сдачами дамы перебрасывались цитатами из своих книг — уже не с таким остервенением, как днем. И уж, конечно, совсем с другим знаком.
Да и цитаты были совсем другими. И резюме по поводу цитат.
«Вы в прекрасной форме, дорогая Минна! А ваш последний триллер просто великолепен. Уму непостижимо, откуда такая упругость плоти в бесплотных вещах!»
«Вы потрясающи, дорогая Tea! He жаль, что ваши книги растаскивают на анекдоты? Может быть, следует подумать о том, чтобы продавать репризы в розницу?»
«Вы изумительны, дорогая Софья! Какой реализм, какая точность деталей! Если раздавать ваши романы в СИЗО, чистосердечных признаний было бы гораздо больше…»
«Вы восхитительны, дорогая Аглая! Может быть, позволите хоть одним глазком взглянуть на вашу новую вещь? Нет никаких сомнений, что она принадлежит двадцать первому веку! И что это за дивный цветок у вас на груди?»
Аглая действительно появилась в зале с цветком в разрезе декольте — тем самым двоюродным братцем чайной розы, который так поразил ее воображение час назад. Черт ее дернул приволочь с собой этот цветок!
Но повлиять на Аглаю я уже не могла.
Мне оставалось только восхищаться тонкой игрой конкуренток и исподтишка следить за несчастным Фарой, который был вовсе не готов к такому повороту событий. За каких-нибудь полтора часа он четырежды поменял цвет лица (по всему спектру — от теплой до холодной его части). А эмоции! Поначалу Фару согревала надежда на то, что фурии сорвутся и снова вцепятся друг другу в волосы. На смену надежде пришло легкое недоумение, переросшее в стойкое удивление. И наконец, режиссер впал в ярость. Тихую и поэтому особенно впечатляющую. Масла в огонь подливала Дарья, вороном кружившая над попавшим впросак горе-профессионалом: “Нужно знать, где, когда и сколько, парень!"
Мне оставалось только восхищаться тонкой игрой конкуренток и исподтишка следить за несчастным Фарой, который был вовсе не готов к такому повороту событий. За каких-нибудь полтора часа он четырежды поменял цвет лица (по всему спектру — от теплой до холодной его части). А эмоции! Поначалу Фару согревала надежда на то, что фурии сорвутся и снова вцепятся друг другу в волосы. На смену надежде пришло легкое недоумение, переросшее в стойкое удивление. И наконец, режиссер впал в ярость. Тихую и поэтому особенно впечатляющую. Масла в огонь подливала Дарья, вороном кружившая над попавшим впросак горе-профессионалом: “Нужно знать, где, когда и сколько, парень!"
Только Чиж оставался безучастным: цветосветовые пятна мелькают, объекты движутся, мизансцены строятся сами собой, камера работает — что еще нужно?..
Покончив с воспеванием творчества, дамы перешли на забавные случаи — из карьеры и жизни. И даже на легкое философствование. Потом перескочили на издателей. В этом вопросе все четверо были поразительно единодушны.
— Негодяи, — сказала Минна. — Только вал у них на уме.
— Подонки, — сказала Tea. — Набивают карманы за наш счет. Проще “Войну и мир” состряпать, чем лишнюю копейку у них выпросить.
— Сволочи, — сказала Софья. — Тем более что “Войну и мир” у вас сейчас никто не купит, дорогая Tea. Времена адские. А этот дешевый глянец?
— Какие времена — такие и обложки, дорогая Софья.
— А художники! Где они только набирают этих бездарей? В привокзальных сортирах, что ли, отлавливают?
Все трое посмотрели на Аглаю — с той предельной степенью укоризны, которую могла позволить себе протокольная съемка. Аглая была единственной из всей четверки, кто издавался не в унизительных анилиновых обложках, а во вполне пристойном сафьяновом переплете. Почти академическом.
— Может быть, объявим забастовку? Выйдем на улицу с плакатами? — Аглая подмигнула конкуренткам, и благодатная тема “Хуже издателя может быть только послеродовая горячка вкупе с мягким шанкром” увяла сама собой.
…Периодически все выходили в зимний сад и прилегающую к нему оранжерею — покурить. После одного такого перекура Аглая потеряла всякий интерес к дамскому джокеру (благо все остальные потеряли к нему интерес еще раньше). Теперь она вместе с Райнером-Вернером (что за трогательное единодушие!) наматывала круги вокруг шахмат и донимала очумевшего Ботболта расспросами об истинном значении фигур.
Польщенный таким вниманием, Ботболт начал путано и длинно объяснять, что все шахматы сделаны по специальному заказу в Тибете, что королем на доске выступает божество ясного неба Эсеге Малан-Тенгри. А роль ферзя играет Сахилгата Будал-Тенгри, в ведении которого находятся громы и молнии.
Остальные функции были возложены на Саган Себдега, желтую бешеную собаку Гуниг, бабушку Маяс Хара и быка Буха-Нойон Бабая, успешно заменившего коня.
Настолько успешно, что “все приезжающие к тайше Дымбрылу Цыренжаповичу Улзутуеву не нарадуются на такую красоту”.
Интересно, что такое тайша? Оч-чень уважаемый человек? Или криминальный-авторитет-пальцы-веером-по-бурятски?
Аглае так понравился весь этот питомник тотемов, что она тотчас же предложила Райнеру сыграть партейку. Игроки они были неважные, да что там, вообще никакие! Уж я-то со своим первым разрядом могла по достоинству оценить их игру. Брутальный немец был способен только переставлять фигуры, никакого композиционного мышления (кто бы сомневался!); Аглая выглядела чуть лучше, в какой-то момент ей даже удалось сварганить (очевидно, по неведению) некое подобие защиты Тарраша. Шахматы так увлекли ее, что через каждые пять минут она отправлялась в оранжерею с очередной сигаретой: обдумывать ходы.
Спустя полчаса, с трудом загнав партию в колченогий эндшпиль, Аглая подозвала Ботболта.
— Тащите-ка ваш эксклюзивный “Клико Понсардин”, дружище. Я хочу провозгласить тост. И прошу вас всем сообщить об этом.
Ботболт кивнул круглой головой и отправился на кухню.
Но только стоило ему выйти из зала, как между Аглаей и Райнером-Вернером возникла нешуточная склока — Вам мат, — объявил Райнер. Но Аглая поражения не признала.
— Что же это вы сделали, голубчик? — спросила она. — Буха-Нойон Бабай так не ходит. Это же конь! Конь, а не ладья.
— Да нет же! Это вовсе не конь. Это и есть ладья — бабушка Маяс Хара. Маяс Хара, а не Бабай. Я же помню…
Со стороны их разговор напоминал оживленную беседу сумасшедших с непередаваемым национальным колоритом. То-то бы порадовался тайша Дымбрыл Цыренжапович Улзутуев!
— Не морочьте мне голову! — вскипела Аглая. — Ни черта вы не помните. Немцы вообще ни черта не помнят, до сих пор думают, что Берлинская стена сама упала, от порыва ветра!
— И все-таки это не конь. Это ладья. Ладья. Die Turm. Вот чего Аглая не могла вынести, так это настойчиво-туполобого немецкого.
— Ботболт! — заорала она. — Ботболт, идите сюда немедленно!
Ответа не последовало. Махнув рукой, Аглая отправилась в оранжерею — “я должна выкурить сигарету, Райнер, иначе мне придется размазать вас по стенке”. Она явилась через несколько минут — три-четыре затяжки, не больше. Еще спустя некоторое — довольно продолжительное — время пришел неспешный Ботболт, в руках которого подрагивал поднос с шампанским.
— Ваше шампанское.
— Взгляните-ка! Это конь или ладья? — Аглая не глядя сняла бокал с подноса.
— Бабушка Маяс Хара, — подтвердил Ботболт, пристально глядя на доску. — Ладья.
— Ну, что я говорил? — возликовал Райнер-Вернер и последовал примеру Аглаи, тоже взяв бокал. — Вам мат.
Ботболт, который, очевидно, терпеть не мог сцен грубого интеллектуального насилия, по-быстрому отвалил.
Аглая же все еще не могла успокоиться.
— Так не пойдет, — поджала она губы. — Я была введена в заблуждение… Я никогда не проигрываю, милый мой, никогда.
— Но это же очевидно!
— Никогда! — Аглая повела плечами, топнула ногой и неожиданно шмякнула бокал об пол.
Эта исполненная внутреннего драматизма сцена осталась практически незамеченной. Для всех — кроме меня. И флегматичной камеры Чижа. Хоть что-то можно будет выдоить из четырехчасовой кассеты: впервые надменная нетитулованная королева потерпела фиаско — пусть и в шахматах.
Я была предпоследней, кто взял бокал с подноса.
Последней оказалась Дашка.
Вот здесь-то и произошла маленькая заминка: Аглая тоже отправилась в поход за шампанским — ведь свою емкость с “Veuve Cliquot Ponsardin” она уничтожила.
Но Дарья вовсе не собиралась уступать детективщице.
И подошедшей Аглае осталось только лицезреть пустой поднос.
— Ускользнул, — приступ внезапной ярости по поводу проигрыша прошел. Аглая была сама любезность. — Прямо как в старой песенке.
Аглая подмигнула опередившей ее Дашке. И произнесла длинную фразу на французском. Беглом, небрежном и удивительно чистом французском.
— Жаль, что я не могу этого напеть.
Давление было слишком очевидным. Очевидным был и подтекст: “Вы, милая моя журналисточка, всегда будете самозванкой. Славы ли это касается или остатков торта на презентации у разбогатевших галерейщиков. Или остатков спермы в постелях обедневших плейбоев. Или — как сейчас — бокальчика. Вы всегда будете чуть ниже — там, в толпе. Рядом — и невыносимо далеко”. И Дарья — несгибаемая, непримиримая воительница Дарья — неожиданно стушевалась. Сникла. Дала задний ход — Извините. Может быть…
— Вы знаете французский?
— Нет. — Бокал в Дашкиных пальцах дрогнул. — Возьмите…
— Ну, что вы… Эта проблема легко разрешима, не правда ли, Ботболт?
Ботболт нагнул подбородок и удалился.
— А теперь тост! Тост!.. Я бы хотела выпить за вас, — торжественно произнесла Аглая, обращаясь ко всем сразу. — Думаю, через пару минут мне представится эта возможность.
Она добилась чего хотела (если, конечно, она добивалась именно этого) — все, как идиоты, стояли с шампанским.
И ждали ее одну. Королеву.
Наконец появился Ботболт с таким же одиноким, как и Королева, бокалом на подносе.
"Veuve Cliquot Ponsardin” перекочевало к Аглае. Она подняла бокал и обвела взглядом присутствующих.
— Я бы хотела выпить за вас. За вас, дорогая Минна. За вас, дорогая Tea. За вас, дорогая Софья… Я счастлива видеть вас, я счастлива познакомиться с вами. Делить нам нечего. Ведь мы, в конце концов, делаем одно общее дело. — Она повернулась к камере. — Мы служим нашему читателю. Так что — рога в землю, шпаги в ножны, а флоты в гавань. Перемирие на всех фронтах. Если, конечно, никто не возражает.
Никто не возражал. Попробовал бы хоть кто-то возразить под прицелом объектива!
Все сдвинули бокалы и чокнулись.
Аглая первой — и здесь она не хотела терять первенство — сделала глоток. Маленький глоток. И снова улыбнулась.
— Странный вкус… Вы не нахо…
То, что произошло спустя секунду, навсегда запечатлелось в моей памяти. А сама эта секунда вдруг раздвинулась, как театральный занавес, обнажив самые потаенные уголки кулис. СС, ТТ и ММ с вымученными улыбками на лице. Ботболт с подносом в руках. Камера Чижа, направленная прямо на Аглаю. Прерывистое дыхание Райнера-Вернера у меня за спиной. Брови режиссера Фары, разлетевшиеся подобно пеночкам из гнезда. Дашка с проливающимся на платье шампанским — мое собственное зеркальное отражение.