Бедный возлюбленный бросился вон и в отчаянии поведал свою печаль мужу; тот искренне ему посочувствовал и утешил, объяснив, что он, должно быть, выбрал не совсем подходящий момент: даже у женщин не таких строгих правил бывают грустные дни, когда они делаются совершенно неприступными; пусть молодой человек переждет денек-другой, тем временем помирится с хозяйкой, а потом выберет более благоприятный случай, но тогда уж не отступает после первого же отказа. Свои слова маркиз подкрепил кошельком с золотом, который мог понадобиться, чтобы подкупить доверенную камеристку маркизы.
Наставляемый старым и опытным мужем, паж принялся изображать стыд и раскаяние, но первые дня два, несмотря на его жалкий вид, маркиза держала его в строгости; наконец, хорошенько поразмыслив и посоветовавшись с зеркалом и камеристкой, она пришла к выводу, что преступление вовсе не так уж непростительно, и, сделав виновнику серьезный выговор, который он выслушал смиренно, с опущенными глазами, протянула ему руку и простила, после чего между ними восстановились прежние короткие отношения.
Так прошла еще неделя: паж не поднимал глаз и не раскрывал рта, и маркиза начала было уже сожалеть о тех временах, когда он смотрел и разговаривал, но тут в одно прекрасное утро, присутствуя при ее туалете, что ему было позволено, молодой человек, воспользовавшись тем, что камеристка оставила их наедине, рухнул маркизе в ноги и заявил, что напрасно он пытается совладать со своей любовью: пусть негодование маркизы раздавит его, но он должен ей сказать, что любовь его огромна, вечна и сильнее жизни. Г-жа де Перро хотела выгнать его, как в прошлый раз, но хорошо усвоивший науку мужа паж вместо этого заключил ее в свои объятия; маркиза принялась кричать, звать на помощь и даже оборвала сонетку, однако подкупленная по совету старика камеристка, удалив других горничных, не шла на звонок. Тогда маркиза, применив силу и со своей стороны, вырвалась из рук пажа, устремилась в спальню мужа и, растрепанная, с полуобнаженной грудью, прелестная как никогда, в сильном смятении бросилась ему в объятия, прося защитить ее от юного наглеца, который только что нанес ей оскорбление. Но каково же было ее удивление, когда вместо того, чтобы прийти в ярость, маркиз холодно ей ответил, что не верит ни одному ее слову: молодой человек всегда казался ему юношей здравомыслящим, а она, по всей вероятности, затаила на него злобу за какую-нибудь мелкую вольность и теперь хочет таким образом от него избавиться. Однако, добавил маркиз, хоть он ее очень любит и во всем старается ей угодить, но этого пусть она от него не требует: молодой человек — сын его друга и, стало быть, его собственный приемный сын. Теперь пришел черед удивляться маркизе: не зная что и думать после такого ответа, она возвратилась к себе и решила, несмотря на покровительственное отношение к пажу, оставаться суровой и неприступной.
И действительно, после этого случая она стала так строга с бедным молодым человеком, что тот, искренне любя ее, просто умер бы от горя, если бы не ободрение и поддержка маркиза. Но последний и сам стал постепенно приходить в отчаяние: это был тот случай, когда мужу тошно не от легкости нравов, а от добродетели жены. Наконец, видя, что дело с места не двигается и маркизу ничем не смягчить, он решился на крайнюю меру. Как-то вечером он спрятал пажа в шкафу в спальне жены и, когда та уснула, встал, тихонько вышел, запер дверь на ключ и стал внимательно слушать, что будет.
Не прошло и десяти минут, как в спальне послышался шум, который паж явно пытался прекратить, но тщетно; маркиз не терял надежды, что тот все же добьется своего, однако шум все усиливался, и старику стало ясно, что он ошибается. Вскоре раздались крики о помощи: позвонить маркиза не могла, так как сонетку подтянули повыше, чтобы ей было до нее не дотянуться; когда на крики никто не отозвался, маркиз услышал, как она выскочила из постели, подбежала к двери, а обнаружив, что дверь заперта, бросилась к окну и стала пытаться его отворить — сцена явно достигла своей кульминации.
Тогда маркиз решил войти: он побоялся, что может случиться беда или какой-нибудь запоздалый прохожий, услышав вопли жены, назавтра разнесет по всему городу весть о скандале. Едва он появился на пороге, как маркиза бросилась к нему и, указывая на пажа, воскликнула:
— Ну как, сударь, вы и теперь не захотите освободись меня от этого наглеца?
— Не захочу, сударыня, — отвечал маркиз, — потому что этот наглец уже три месяца действует не только с моего ведома, но и по моему повелению.
Маркиза лишилась дара речи. Тогда маркиз, не отпуская пажа, объяснил жене происходящее и стал умолять ее пойти навстречу его желанию иметь наследника, которого он будет считать своим собственным ребенком, только бы тот родился от нее, однако маркиза ответила ему с необычным для таких юных лет достоинством, что его власть над ней имеет известные границы, определяемые законом, а не его прихотями, и поэтому, при всем желании сделать мужу приятное, в этом она ему не подчинится, поскольку не желает жертвовать своим вечным спасением и честью.
Столь решительный ответ привел супруга в отчаяние: он понял, что ему придется отказаться от мысли заполучить наследника, однако, поскольку вины пажа в этом не было, маркиз, как и обещал, купил ему чин полковника и примирился с тем, что имеет самую добродетельную жену во всей Франции. Впрочем, горевать ему пришлось недолго: через три месяца он скончался, предварительно поведав своему другу маркизу д'Юрбану причину терзавших его печалей.
У маркиза д'Юрбана был сын, находившийся в том возрасте, когда приходит пора остепениться, и любящий отец подумал, что его весьма устроит женщина, чья добродетель с таким триумфом выдержала тяжкое испытание. Дождавшись, когда закончится траур, он представил ей молодого маркиза д'Юрбана, и тот, добившись благосклонности хорошенькой вдовушки, вскоре стал ее мужем. Он оказался более счастливым, нежели его предшественник, и через два с половиной года имел уже троих наследников, лишив таким образом всякой надежды побочных родственников. И тут в столицу графства Венесен приехал шевалье де Буйон.
Шевалье де Буйон представлял собою типичного повесу той эпохи: он был красив, молод, хорошо сложен, приходился племянником влиятельному римскому кардиналу и гордился принадлежностью к роду, пользующемуся неограниченными привилегиями. Самодовольный и наглый, он не мог пройти мимо ни одной женщины, и его поведение даже вызвало скандал в кружке г-жи де Ментенон[17], которая в ту пору как раз входила в силу. Один из его приятелей, бывший свидетелем того, как Людовик XIV, начавший уже превращаться в ханжу, выразил однажды неудовольствие похождениями шевалье, решил сослужить службу другу и сказал, что король имеет на него зуб.
— Мне дьявольски не везет, — отозвался на это шевалье. — Единственным оставшимся зубом он хочет укусить именно меня.
Острота наделала много шума и дошла до Людовика XIV, после чего шевалье недвусмысленно дано было понять, что король желает, чтобы он на несколько лет отправился в путешествие; зная, что подобными рекомендациями пренебрегать не следует, шевалье предпочел провинцию Бастилии и оказался в Авиньоне, сопровождаемый любопытством, которое обязательно вызывает молодой и красивый дворянин-изгнанник.
Добродетель г-жи д'Юрбан наделала в Авиньоне столько же шума, сколько беспутство шевалье в Париже. Сложившаяся за нею репутация показалась молодому человеку до известной степени оскорблением, и, едва прибыв в город, он решил бросить вызов столь высоконравственной даме.
Впрочем, приступить к делу оказалось весьма несложно. Г-н д'Юрбан, уверенный в жене, предоставлял ей полную свободу действий, шевалье видел ее везде, где хотел увидеть, и всякий раз находил способ засвидетельствовать ей свою крепнущую день ото дня любовь. То ли час г-жи д'Юрбан наконец пробил, то ли ее ослепила знатность шевалье, но только ее целомудрие, до сих пор столь неприступное, растаяло, как снег под лучами майского солнца, и шевалье, оказавшись счастливее пажа, занял место ее мужа, причем г-жа д'Юрбан на помощь в этот раз не звала.
Поскольку шевалье нужно было, чтобы о его победе знали все вокруг, он взял на себя труд постепенно сообщить о своем счастье всему городу, а поскольку некоторые вольнодумцы посмели усомниться в правдивости его рассказов, однажды вечером велел слуге дожидаться его у дверей маркизы с фонарем и колокольчиком. В час ночи шевалье вышел, и слуга двинулся перед ним, звоня в колокольчик. Услышав непривычный звук, мирно спавшие буржуа стали просыпаться и выглядывать из окон. Их взору представал шевалье, степенно шагавший за слугой, который нес фонарь и звонил, причем путь его проходил по улицам, ведшим от дома г-жи д'Юрбан к его жилищу. Поскольку об их связи знал весь город, то никто и не спрашивал, откуда он идет. А чтобы окончательно рассеять сомнения недоверчивых, шевалье проделал эту штуку трижды, так что на четвертый день сомневающихся не осталось.
Как всегда бывает в подобных случаях, г-н д'Юрбан понятия не имел о том, что происходит, пока друзья не сказали ему, что он стал в городе притчей во языцех. Муж, естественно, запретил жене видеться с любовником. Запрет принес обычные плоды. На следующий день, как только маркиз ушел, его супруга послала за шевалье, дабы сообщить ему о постигшем их обоих несчастье, однако тот оказался на диво хороню подготовлен к удару и принялся обвинять ее в том, что именно она своим неосторожным поведением навлекла на них беду, так что в результате несчастная женщина, сочтя себя причиной всех зол, залилась слезами. Между тем г-н д'Юрбан, впервые в жизни узнавший, что такое ревность, которая еще Усугубилась, когда он услышал, что шевалье находится у его жены, запер все двери и расположился в прихожей со слугами, чтобы схватить негодяя, когда тот будет уходить. Однако шевалье, нимало не тронутый слезами г-жи д'Юрбан, услышав все эти приготовления и опасаясь западни, отворил окно и, несмотря на то, что была середина дня и вокруг кишел народ, выскочил на улицу с двадцатифутовой высоты, после чего целый и невредимый неспешно отправился к себе домой.
Тем же вечером, желая поделиться своим приключением во всех подробностях, шевалье пригласил нескольких друзей отужинать с ним у пирожника по имени Лекок, брата знаменитого Лекока с улицы Монторгейль; это был лучший ресторатор в Авиньоне, который, будучи человеком замечательной корпуленции, служил лучшим доказательством высокого качества своей кухни и, стоя обычно у дверей ресторации, заменял вывеску. Этот добрый малый, зная, каким изысканным вкусам он должен удовлетворить, расстарался как мог и для пущего спокойствия решил, что будет прислуживать сам. Собутыльники пили всю ночь, а наутро, когда были уже изрядно под хмельком, вдруг увидели хозяина ресторации, с радостной физиономией почтительно стоявшего у дверей. Шевалье сделал ему знак приблизиться, налил стакан вина и заставил выпить, а когда смущенный подобной честью бедняга рассыпался в благодарностях, вдруг проговорил: «Проклятье, ты слишком жирен для петуха, придется сделать из тебя каплуна». Это своеобразное предложение было воспринято собутыльниками так, как того и следовало ожидать от людей пьяных и привыкших к безнаказанности. Несчастный ресторатор был тотчас привязан к столу и умер во время операции. Вице-легат, извещенный об убийстве слугами, которые сбежались на вопли хозяина и увидели, как он истекает кровью в руках у истязателей, сначала вознамерился арестовать шевалье и судить его по всей строгости закона. Однако из уважения к дяде злодея кардиналу де Буйону он передумал и лишь предупредил шевалье, что, если тот немедленно не покинет город, он отдаст его в руки правосудия и позволит процессу идти своим путем. Шевалье, которому Авиньон и без того уже порядком наскучил, ничего другого не требовалось: он велел смазать оси своей коляски и запрягать. Однако пока шли приготовления, он решил в последний раз повидаться с г-жой д'Юрбан.
Поскольку дом ее был последним местом, где можно было ожидать шевалье после того, как он столь своеобразно покинул его накануне, он с легкостью туда проник, и горничная, которая была в курсе его дел, провела его к маркизе. Та, не рассчитывая больше его увидеть, встретила милого друга с радостью, на какую только способна любящая женщина, особенно в случае, если ей запретили любить. Однако шевалье быстренько положил этой радости конец, заявив, что это прощальный визит, и объяснив причины, по которым он должен покинуть город. Подобно той женщине, которая пожалела лошадей, разрывавших на части Дамьена[18], за то, что им так тяжело, маркиза посочувствовала шевалье: из-за таких пустяков приходится уезжать из Авиньона. Наконец подошла пора прощаться; шевалье, не зная, что сказать в столь важный момент, выразил сожаление, что у него ничего не осталось на память от маркизы, и та, сняв со стены свой портрет, висевший подле портрета мужа, вырвала холст из рамы, свернула его трубочкой и вручила шевалье. Того, однако, такое доказательство любви отнюдь не тронуло, и он, уходя, оставил подарок на комоде, где полчаса спустя маркиза его и обнаружила. Решив, что мысли любовника были слишком заняты оригиналом, отчего он и забыл копию, и представив его горе, когда он обнаружит отсутствие портрета, маркиза позвала лакея и, отдав ему холст, велела сесть на лошадь и догнать коляску шевалье. Лакей пустил коня галопом и вскоре увидел вдалеке экипаж де Буйона. Он стал махать руками и кричать, чтобы кучер подождал. Но тот сказал шевалье, что их догоняет какой-то человек, и молодой повеса, которому тут же пришла в голову мысль о погоне, велел кучеру пустить лошадей во весь опор. Приказание было выполнено настолько успешно, что бедный лакей догнал коляску, только проехав полтора лье; остановив ее, он спешился и почтительно вручил шевалье забытый портрет. Оправившись от испуга, шевалье велел ему убираться прочь и забрать с собою портрет, который ему вовсе не нужен. Но лакей как человек добросовестный заявил, что приказ есть приказ и он не может вернуться к госпоже, не выполнив поручения. Шевалье, видя, что его не переупрямить, отправил кучера в находившуюся при дороге кузницу и велел принести молоток и четыре гвоздя, после чего собственноручно прибил портрет к задку своего экипажа. Затем он преспокойно уселся в него и приказал кучеру погонять, оставив посланца г-жи д'Юрбан удивляться применению, найденному шевалье для портрета своей любовницы.
На ближайшей почтовой станции кучер, возвращавшийся назад, потребовал уплатить ему, на что шевалье ответил, что денег у него нет. Кучер продолжал настаивать, тогда шевалье, вылезши из коляски, сорвал с задка портрет г-жи д'Юрбан и посоветовал кучеру выставить его в Авиньоне на продажу, уверяя, что, если он расскажет, каким образом холст оказался у него в руках, ему дадут за него сумму в двадцать раз большую, чем прогоны. Видя, что от шевалье ему больше ничего не добиться, кучер согласился и, в точности следуя полученным инструкциям, на следующий день вывесил портрет вместе с историей его приобретения на дверях лавки старьевщика. В тот же день портрет был куплен за двадцать пять луидоров.
Как и следовало ожидать, происшествие наделало в городе много шума. Назавтра г-жа д'Юрбан бесследно исчезла, причем в тот самый момент, когда родственники маркиза держали совет, в результате которого решили просить короля арестовать шевалье. Одному из участников собрания, который собирался в Париж, было поручено предпринять для этого необходимые шаги, однако то ли он не проявил достаточной настойчивости, то ли решил действовать в интересах г-жи д'Юрбан, но никаких известий о результатах его усилий до Авиньона так и не дошло. Между тем г-жа д'Юрбан, скрывавшаяся у тетки, вступила с мужем в переговоры, которые увенчались успехом, и через месяц после окончания всей этой истории с победой вернулась в супружеский дом.
Двести пистолей, пожертвованные кардиналом де Купоном, утихомирили родственников несчастного ресторатора: сначала они подали было жалобу в суд, но вскоре забрали ее обратно, объяснив, что поспешили, так как поверили чьему-то вымыслу, а вникнув в суть дела более тщательно, выяснили, что их родственника хватил удар. Благодаря этому заявлению, которое в глазах короля снимало вину с шевалье де Буйона, тот смог после двухлетнего путешествия беспрепятственно вернуться на родину.
На том и закончился если не род де Ганжей, то, по крайней мере, связанные с ним скандалы. Впрочем, время от времени какой-нибудь драматург или романист извлекает из небытия бледную, истекающую кровью маркизу, заставляя ее появиться на сцене или в книге, но обычно на ней дело и заканчивается, и многие из тех, кто пишет о матери, понятия не имеют, что стало с ее детьми. Нам захотелось восполнить этот пробел, поэтому мы и рассказали читателям то, о чем умолчали наши предшественники, сделав это в последовательности, которая часто встречается в театре и даже в жизни, когда драму меняет на сцене комедия.
Примечания
1
Протокол допроса госпожи Вуазен из книги Гийо де Питаваля «Анналы преступлений и невинности». (Здесь и далее примеч. автора.).
2
Жуан Кастильский (1357–1433) — король Португалии с 1385 г., незаконный сын Педро Жестокого. — Педро Жестокий (1334–1369) — король Кастилии с 1350 г.
3
Христина (1626–1689) — королева Швеции в 1632–1654 гг.
4
Миньяр, Пьер (1612–1692) — французский художник-портретист. (Примеч. перев.).
5
Основные обстоятельства нашей трагической истории мы взяли из этой брошюры, а также из книги, изданной в Париже в 1667 г. Жаком Лежантилем и называющейся «Рассказ о смерти маркизы де Ганж, бывшей Кастеллан». Дабы не отсылать более читателей к источникам, к этим двум сочинениям следует добавить «Знаменитые процессы» Гийо де Питаваля [19], «Жизнь Мари де Россан», а также «Галантные письма госпожи Денуайе».