Бурно обсуждая произошедшее, толпа начала расходиться. Наблюдавшие за происходившим из дверей Стас, Косарев и Фомин вышли на крыльцо.
— Ну, Егорыч, ты и сила! — восхитился Крячко.
— Дай вам Бог здоровья, Илья Егорович, — благодарно сказал Андрей Федорович. — Меня бы они и слушать не стали.
— Угробите вы меня раньше времени, — покачал головой старик. — Кому от этого лучше будет? Ладно, поеду я домой — своих-то мне надо успокоить.
— Подожок-то мой отдай, — подсунулся к нему Митрич. — Рано тебе еще с ним ходить, хоть ты и старше меня. Эк ты им размахивал! Как Илья Муромец дубинкой! Хорошо, что не сломал!
Сидоркин уехал, площадь перед управлением опустела, и Косарев подозвал к себе стоявшего в стороне пэпээсника:
— Где вас черти носили?
— Так подъехать — подъехали, а через толпу пробиться не смогли, — объяснил тот. — Ну, не дубинкой же мне было людей разгонять? Вот и стояли, ждали, чем дело кончится.
Тут Крячко, глянув на часы, спохватился:
— Мне же в химчистку надо, а то у меня Гуров из номера выйти не может. Он же меня с башмаками слопает!
Отказавшись от машины, Стас быстро пошел в химчистку, но, поскольку в первый раз он шел туда с Фоминым и за увлекательным разговором о грядущих бытовых удобствах и перспективах домашнего питания как-то не очень запомнил дорогу, теперь ему пришлось внимательно смотреть по сторонам. Он уже прошел мимо какого-то учреждения, когда до него дошел смысл висевшей возле дверей вывески. Крячко резко развернулся и вошел внутрь — это было районо. Предъявив удостоверение и попутно обаяв всех женщин, независимо от возраста — а уж это Стас умел, он уже через пятнадцать минут сидел и смотрел личное дело бывшего директора детдома Зотова Олега Павловича. Выписав оттуда все, что ему было надо, и мило распрощавшись с женщинами, Крячко уже с улицы позвонил Орлову и попросил:
— Петр! А подними-ка ты свои армейские связи и выясни, где служил капитан Зотов Олег Павлович, уж очень он меня интересует! И информацию передай лично мне, потому что Лева сейчас основной версией занят, так что нечего его отвлекать — вдруг моя пустышкой окажется? — и продиктовал тому все необходимое.
Дело в том, что Крячко вспомнил рассказ кастелянши о побеге из детдома восьми мальчишек, не выдержавших установленной там Зотовым военной дисциплины. Они сбежали в конце сентября, а, проболтавшись неизвестно где побольше месяца, вернулись в ноябре, больные и несчастные. Вот у Стаса и возникла мысль, а не были ли они в том доме? То, что директор детдома обязательно подавал заявление в милицию — несомненно, но раз они все вернулись, то разыскное дело закрыли. Значит, нужно немедленно поднять его из архива и попытаться найти их, подумал он, но по здравом размышлении решил, что делать это ни в коем случае нельзя, потому что одно дело — Зотов и совсем другое — дети. Размышляя на эту тему, Стас в автоматическом режиме дошел до химчистки, забрал оттуда вещи Гурова и понес их в гостиницу. Лев встретил его отнюдь не с распростертыми объятиями.
— Ну ты бы хоть меня предупреждал о том, что делать собираешься, — ворчал он, одеваясь.
— А ты думаешь, я не знаю, что ты только под утро заснул? — огрызнулся Крячко. — Вот и делай после этого людям добро! Сам же виноват окажешься! В следующий раз пальцем о палец не ударю, будешь ходить, как чушка, изгвазданный!
— Значит, ты тоже не спал, — виновато вздохнул Гуров.
— А это, Лева, как в том анекдоте, когда на исповеди поп у бабы спрашивает: «С чужими мужиками спала?» А она ему мечтательно так отвечает: «Эх, батюшка! Да разве же с ними уснешь?» Ну, ничего, зато, начиная с этой ночи, будем спать в разных комнатах — мы к матери Фомина переезжаем. Там и все удобства есть, и кормить она нас будет.
— С чего это вдруг он так осмелел? — язвительно поинтересовался Лев.
— Брось! — поморщился Крячко. — В каждой избушке свои игрушки! Ну, правит здесь бал Егорыч, и что? Нечего было с его сыном собачиться! Причем на пустом месте! Они нормальные мужики! Надеюсь, что ты из-за своей всегдашней фанаберии не собираешься отказываться от переезда? Не взбрыкивай ты, хотя бы из жалости ко мне!
— Согласен, но единственно из сострадания к тебе, — ответил Гуров. — Что нового произошло, пока я спал?
Крячко добросовестно перечислил ему все, что уже успел сделать, о реакции Орлова на местные дела, о странном письме из посольства Таджикистана, на что Лев просто отмахнулся — не до него сейчас, и в красках описал выход Егорыча к народу.
— А что такого интересного ты узнал, когда пройтись пошел? — спросил Гуров. — У тебя, когда ты вернулся, такой вид загадочный был.
— Да просто в церковь я забрел, потолкался там среди стариков и узнал, что Егорыч, оказывается, местный церковный староста. А на день своего ангела, то есть мученика Ильи Персидского, что 10 апреля отмечают, деньги на новую ограду для церкви пожертвовал!
— А-а-а! Ну, это к делу не относится, — сказал Лев. — Знаешь, Стас, я тут вспомнил, как ты говорил о побеге из детдома восьми мальчишек. Найти бы их надо.
— А что это нам даст? Прошло десять лет, дети давно уже покинули детдом, кто-то из них, может, и остался в городе, но вот захочет ли он с тобой разговаривать? Ты представляешь, что им там пришлось пережить? А теперь приходит незнакомый человек, сверкает корочками и начинает копаться в его прошлом, о котором он изо всех сил старается забыть. Ты бы в такой ситуации стал перед кем-нибудь душу наизнанку выворачивать? — задумчиво произнес Стас, потому что именно эта мысль остановила его, когда он сам подумал о том, что нужно найти тех восьмерых мальчишек. — Да и что ты хочешь конкретно узнать? Как их туда заманили? Что там с ними делали?
— Я хочу выяснить, кто и как их освободил, — объяснил Гуров.
— Зачем?
— Эти люди были в том доме, убили охранника, допрашивали якобы Самойловых, а потом казнили их… — начал было Лев, но Стас, вскочив, заорал на него, что позволял себе за все годы только несколько раз:
— С меня хватит! Люди, которым впору при жизни памятник ставить за то, что детишек из сексуального рабства вырвали, для тебя преступники? Которые совершенно заслуженно и справедливо покарали этих сволочей, для тебя преступники? А теперь представь себе, что было бы, если бы детей освободила милиция! Их, и так замордованных, чужие люди стали бы расспрашивать, а что это с ними такое делали чужие дяди? — язвительно произнес он. — Показания бы с них снимали! На экспертизы водили! Просили словесный портрет насильника составить! Заставляли бы детей снова и снова переживать то, что с ними случилось! От такого ведь и свихнуться можно! А город маленький, как чего ни скрывай, все равно слухи поползут — я в этом сегодня наглядно убедился! Родители, которые и так до времени поседели от переживаний, не знали бы, куда от стыда глаза девать! И продолжалось бы это не месяц, не два и не три! Пока бы еще всех насильников нашли! Если бы нашли! — подчеркнул он. — А потом суд! И каким бы он ни был закрытым, а слухи все равно просочились бы! И людям, которые понимали, что их детям в родном городе нормальной жизни уже никогда не будет, пришлось бы с насиженного места сниматься и перебираться куда-нибудь подальше, где их никто не знает, и заново жизнь начинать. А вдруг кого-то из насильников уже после суда бы нашли? И что тогда? Все заново переживать? Мы не знаем, сколько детишек тогда пострадало, но у всех у них жизнь сейчас более-менее наладилась, старые раны зарубцевались, а теперь ты со своими сапожищами к ним в душу полезешь? А за те десять лет, что прошли, эти сволочи, что над ними измывались, скорее всего, уже на свободу бы вышли — у нас же по отношению к преступникам самый гуманный суд в мире! А есть вещи, которые прощать нельзя! Знаешь, Лева! Я вот сейчас на тебя смотрю, и мне страшно становится! Ты, поборник закона, Новоленск вспомни! Значит, за то, что тебе и сибирякам позволено, другим нужно в тюрьму идти? Ну и как? Удобно тебе по двойным стандартам жить? Совесть нигде не жмет? Только кто ты после всего этого? А просто сволочь законченная!
Стас выскочил из номера, так шарахнув дверью, что штукатурка посыпалась. Гуров сидел, уставившись в пол. Он знал, что людям с ним трудно, да ему порой с самим собой было не легче, но он ничего с этим поделать не мог — что выросло, то выросло! Но Стас! Его верный друг Стас сейчас даже не захотел его дослушать до конца, поэтому понял все совершенно неправильно. Высказал все, что накипело у него на душе за многие годы, и ушел. Значит, действительно наступил предел его терпению, на что он, в общем-то, уже намекал. И винить за это Льву было некого, кроме себя самого. А ведь он, начиная разговор, имел в виду совсем другое, потому что про Новоленск никогда не забывал, но никакого раскаянья и угрызений совести при этом не испытывал. И Лев страшно обиделся на Стаса, причем не за то, что тот ему наговорил, а за то, что домыслил то, чего у него и на уме-то не было. Горестно вздохнув, Лев разложил по карманам вещи и документы, надел куртку и пошел в управление.
К его удивлению, Стаса там не оказалось. Решив, что он пошел пройтись, чтобы остудить буйну головушку, Лев попросил принести из архива разыскное дело о побеге из детдома восьми мальчишек и стал его изучать. А Стас тем временем, дождавшись в буфете, когда Лев уйдет из гостиницы, снял себе другой номер и перенес туда свои вещи, хочет Гуров жить с полным комфортом — пожалуйста, а ему, Крячко, и здесь не дует! И вообще он решил впредь держаться с Гуровым строго официально. А что? Все в жизни бывает — был друг, да протух! Не держать же при себе эту гниль! Выбросить, и вся недолга!
Устроившись на новом месте, Стас тоже пошел в управление. Заглянув к Фомину, он предупредил его, что из гостиницы никуда перебираться не собирается, а вот Гуров как хочет. «Следак» озадаченно на него посмотрел, а потом махнул рукой — разбирайтесь, мол, сами. Заявившись в отведенный им с Гуровым для работы кабинет, Стас только что каблуками не щелкнул у порога и заявил:
— Полковник Крячко прибыл для получения дальнейших указаний.
— Прошу вас пойти в детдом и выяснить, когда и куда выбыли вот эти его воспитанники, — сухо сказал Гуров и протянул Крячко отксерокопированный список из восьми фамилий.
— Разрешите выполнять? — по-военному спросил Стас.
— Идите, — кивнул Лев.
Крячко четко развернулся и ушел, а Гуров стал изучать материалы дальше. Он читал и не верил ни слову из того, как мальчишки объясняли, где они были все это время. По их версии, они болтались по Подмосковью, ночевали в заброшенных домах по деревням, воровали оставшиеся на дачах овощи и фрукты, и все в этом духе. О том доме в Сабуровке там не было ни слова, а поскольку никто о нем ничего не знал, то их об этом и не спрашивали. А вот если бы знали и спросили, то мальчишки, глядишь, и раскололись бы, потому что младшему из них было всего восемь лет, а старшему — четырнадцать. Правда, все разговоры велись в присутствии Зотова, так что нажать на мальчишек при любом раскладе не было никакой возможности. Потом Гуров уже с позиции новых знаний пересмотрел разыскные дела, по которым другие дети после отсутствия от нескольких дней до месяца вернулись домой, и нашел в объяснениях то же вранье. Оставалось только ждать результатов работы участковых, которые должны были найти тех выросших детей, кто находился в пределах досягаемости.
Стас же проторенной дорогой шел в детдом к кастелянше — вся ее жизнь прошла в этих стенах, она тут каждого ребенка не только по имени, фамилии и прозвищу помнит, но и кто чем отличался. Но та при виде него перепугалась и зашептала:
— Нельзя мне с тобой разговаривать. Как Зойка узнала, что я тут с тобой откровенничала, так меня костерила, что вспомнить стыдно. И строго-настрого запретила сор из избы выносить!
— Как бы я ее саму отсюда не вынес, — буркнул Крячко, еще не отошедший после скандала с Гуровым. — Да мне много и не надо. Вы вот список посмотрите — это те восемь, что тогда сбежали. Они уже давно здесь не живут, так что никакого секрета в этом нет. Расскажите мне, кто и что собой представлял.
— Ох, выгонит она меня, куда я на старости лет пойду? Я же тут и живу при детдоме, а пенсия-то у меня с гулькин нос! — сопротивлялась кастелянша.
— А вы мне все быстренько расскажите, вот никто ничего и не узнает, — уговаривал ее Стас.
— Ну, смотри! А бумажка твоя мне не нужна, и так все помню. Заводилой у них был Димка Ломакин, настоящий бандит, прости господи! Ничьей власти над собой не признавал! И учился кое-как, а уж хулиганил! Палыч с ним как рыба об лед бился, а все без толку. Димка его за глаза «сапогом» и «костяной ногой» крыл! А остальные-то семеро — мелюзга, что Димке в рот смотрела, он для них героем был. Он же, как отсюда в город сбежит, так обязательно что-нибудь там стырит. Вот и приносил им то конфет, то семечек, то еще чего. А сам возвращался, бывало, что и пьяный, а уж курил, никого не стесняясь.
— То есть на побег их подбил именно Ломакин? — уточнил Крячко.
— И не сомневайся! Мелюзга за ним в огонь и в воду готова была. Одно меня смущает, и тогда покоя не давало: а чего они по осени в бега подались? Если бы в мае, когда все лето впереди и гуляй — не хочу! Под каждым кустом переночевать можно, а уж с дач чего наворовать — и того легче. Ладно, Димка один бы сбежал — этот нигде не пропадет, но чтобы мелюзгу за собой тащить? Младшему-то, Игоречку, его здесь еще все Малышом звали, потому что фамилия Малышев, тогда только-только восемь лет исполнилось. Да он действительно малыш был, маленький да худенький. Нет, не понимаю!
— Зато, кажется, я понимаю, — процедил сквозь зубы Стас. — Как вашу директрису зовут?
— Зоя Леонтьевна. Ох, поостерегся бы ты ее! С виду-то она как мед, а в душе — змея подколодная! Палыч, тот прямой был, что думал, то и говорил, а эта все исподтишка норовит! Когда бывший-то наш, что до Палыча был, ушел, ее исполнять обязанности поставили, ох, тут она себя и показала! Да рано обрадовалась! Палыча совсем со стороны назначили, потому что, мол, мужская рука в детдоме нужна. Как уж она перед ним лисой стелилась, а за спиной только что ядом не плевалась. А вот как ушел, тут ее и назначили.
— Его из-за того побега заставили заявление написать? — уточнил Крячко.
— Бог с тобой! — замахала она руками. — Как мальчишки сбежали, Палыч тут же в милицию заявление отнес. Потом комиссия из РОНО приезжала, и учителя ей все, как есть, про Ломакина рассказали, так что Палыча никто ни в чем не винил и уйти не заставлял! Сам ушел.
— Ладно, пойду я к Зое Леонтьевне вашей и узнаю, где мне теперь этих восьмерых искать, — сказал Крячко и собрался уже было поблагодарить кастеляншу за помощь и распрощаться, как вдруг услышал:
— А ей-то откуда знать? Она же, как директоршей стала, тут же всех восьмерых куда-то отправила. Сказала еще: чтобы впредь другим наука была, как сбегать, не нравилось им здесь жить, так пусть теперь на новом месте попробуют так же хорошо устроиться. А личные дела в таких случаях вместе с детьми отправляют.
— Но ведь все равно в ваших бумагах должны быть какие-то сведения о том, куда их отправили, — настаивал Стас.
— Так она в январе царствовать начала, а по весне у нас трубу в подвале прорвало, где весь архив лежал, и залило все, только и оставалось, что скопом выкинуть, — объяснила кастелянша.
— Что-то рановато она эти бумаги в архив отправила, — покачал головой Крячко. — Но я все равно к ней зайду, а мы с вами сегодня ни о чем не разговаривали, и вы меня вообще не видели. Договорились?
Старушка на это покивала ему с самым заговорщицким видом, и Стас отправился к директрисе. Это оказалась молодящаяся дамочка средних лет, обвешанная золотыми цацками и одетая с претензией на изыск. После всего, что Крячко узнал от кастелянши, он сразу же почувствовал к ней то, что на юридическом языке обычно именуется личными неприязненными отношениями, причем у него они были очень сильными. Но начал он довольно вежливо, то есть представился, предъявил удостоверение и объяснил цель визита. Дамочка сначала попыталась с ним кокетничать, но, поняв тщету своих усилий, приняла до того официальный вид, что хоть по стойке «смирно» вставай.
— Видите ли, Станислав Васильевич, эти восемь человек, когда окончательно оправились от болезни, были переведены в другой детдом, и их личные дела соответственно были отправлены вместе с ними, поэтому в этом вопросе я ничем не могу быть вам полезной. Я считала и считаю, что поступила правильно. Прежний директор создал здесь невыносимые для детей условия: постоянные занятия физподготовкой, военная дисциплина, изучение стрелкового оружия и все прочее. Поскольку дети не сочли возможным для себя здесь оставаться и предпочли сбежать, я решила, что для них будет лучше сменить обстановку.
— А о том, что они здесь провели много лет, что у них здесь остались друзья, с которыми они выросли, вы не подумали? А о том, как им, новичкам, придется на новом месте, где они никого не знают? — сдавленным от ярости голосом спросил Стас, который и так был разозлен до предела, а тут на него свалилась новая информация, причем такая, что ему хватило даже не искры, а намека на нее, чтобы взорваться. — Я не собираюсь обсуждать с вами методы воспитания Зотова, но думаю, что подготовка мальчиков к военной службе была совсем не лишней — в армии их не чай с плюшками ждет. А вы выжидали момент, чтобы подставить ему ножку, сместить и занять вожделенное кресло.
— Как вы смее… — гневно начала директриса, но Стас шарахнул кулаком по столу, и этот его выразительный жест заставил женщину замолчать.
— В этом списке восемь фамилий, — продолжал он. — Самому старшему, Дмитрию Ломакину, было тогда четырнадцать, а остальные — мелюзга от восьми до десяти. Что представлял собой Ломакин?
— Сильный, умный, гордый мальчик, который не выдержал диктата Зотова, — высокомерно ответила директриса.