Он совершил большую поездку по Востоку, где прекрасно нашел общий язык с индийскими социалистами, не забыв при этом сделать остановку в Дамаске, чтобы купить материал из верблюжьей шерсти на пальто для Тито.
Другой старый товарищ по партии, Моше Пьяде, на просьбу генсека привезти ему какой-нибудь подарок из зарубежной поездки ответил в том духе, что он сражался в годы войны не для того, чтобы в последние годы жизни выступать в роли мальчика на побегушках.
В 1953 году Тито лично отправился с государственным визитом в Великобританию, вызвав тем самым немалый гнев у своего давнего антагониста Ивлина Во, написавшего Нэнси Митфорд буквально следующее:
Я становлюсь русским державником – это как реакция на политиков. Ведь плоха не сама Россия, а коммунизм. Наша политика заключается в том, чтобы подкармливать маленькие государства с тем, чтобы они оставались коммунистическими, но ссорились с Россией.
Если они станут коммунистическими, это не страшно, это лучше, чем если бы Россия управляла ими. Великие империи никогда не ищут войны, у них все силы уходят на администрирование. Наши теперешние беды исходят от Клемансо, разрушившего Австро-Венгерскую империю. Единственный верный способ начать третью мировую войну это способствовать возникновению полудюжины атеистических полицейских государств, преисполненных самодовольно-глупых идей национализма и жажды власти[408].
Тито выстоял под нападками тори и протестами римско-католической церкви против продолжавшегося заключения Степинаца, ставшего уже кардиналом.
1953 год начался избранием Тито президентом Югославии. Тремя вице-президентами стали Кардель, Ранкович и Джилас.
6 марта 1953 года, за несколько дней до начала визита в Лондон, Тито узнал о смерти Сталина – человека, которому он когда-то поклонялся, а потом стал презирать.
Спустя семь или восемь месяцев Тито сказал о Сталине следующее: «Просто невероятно, как быстро забыли такого человека»[409].
В том же году весь мир стал свидетелем публикации и последующего триумфа книги Дедиера «Тито рассказывает» – не жития святого, а проникнутой симпатией биографии югославского лидера, в большей части которой повествование велось от первого лица.
Хотя книга Дедиера многое приглаживает, кое-что пропускает, а порой и откровенно искажает многие эпизоды биографии Тито, даже сегодня поражает то, сколь многое она открывает нам.
В особенности изумляет то, что Тито развенчал культ личности Сталина больше чем за три года до откровений Хрущева и за двадцать лет до солженицынского «Архипелага ГУЛАГ».
Ближе к концу своей книги Дедиер повествует о повседневной жизни великого человека, проживавшего в доме № 15 по Румынской улице (а не в бывшем королевском дворце, как это иногда утверждалось в зарубежной прессе).
Он вставал в 5 часов утра летом, и в 7 – зимой, делал зарядку по шведской системе и в любую погоду совершал прогулку по парку, завтракал Тито кофе с булочками, иногда съедал омлет, на обед и ужин предпочитал блюда центральноевропейской кухни, иногда сменявшиеся блюдами, типичными для его родного Загорья, которые когда-то готовила его мать. Из последних он особенно любил куриную чорбу – густой бульон, приправленный сметаной, и «штрукле» – домашнее печенье с сыром. За едой он пил мало – лишь бокал пива или югославского вина.
Каждое утро Тито просматривал югославские газеты, уделяя особое внимание письмам читателей, «которые часто отражали чувства людей», затем просматривал сводки международных информационных агентств – британских, американских, французских, немецких и русских. Он получал лондонскую «Таймс», «Экономист», «Нью стейтсмен», «Трибюн», европейское издание «Нью-Йорк таймс» и «Нью-Йорк геральд трибюн», «Форин аффер», «Нойе цюрхер цайтунг» и московскую «Правду».
Просматривая газеты, Тито курил – несколько из своих ежедневных двадцати сигарет – и пользовался очками для чтения – с тех самых пор, когда несколько лет назад с ним произошел несчастный случай: в глаз ему попала булавка.
Закончив с газетами, Тито, как правило, брался за письма и официальные документы, затем принимал посетителей. Особая категория посетителей состояла из старых друзей и родственников Тито.
Обычно раз в год школьные друзья Тито и его знакомые из деревень в Веловарской округе, где Тито проживал после первой мировой войны (в Велико Тройство – Святой Троице – к удивлению многих сохранившей свое название и при коммунистах), приезжали повидаться со своим старым товарищем. Они оставались у него на день-два, получали подарки, после чего разъезжались по домам.
Тито путешествовал по всей стране, посещая села и фабрики, становясь почетным гостем на праздниках и юбилеях. Дедиер описывал состоявшуюся в 1951 году в Ужице, что в Западной Сербии, встречу, посвященную 10-й годовщине недолго просуществовавшей Красной республики.
«Мы прибыли на автомобиле, и на въезде в Ужице нас встретила толпа, состоявшая из более чем пятисот бывших партизан. За городом, на холме, разожгли костры и стали жарить ягнят на вертеле. Старые партизаны привели туда Тито, уселись вокруг костра, ели и пели старые партизанские песни».
Дедиер упомянул также и о мерах предосторожности, предпринимавшихся для безопасности Тито:
Кремлю очень хотелось бы увидеть Тито мертвым… Летом 1952 года русские отправили в Югославию группу террористов из соседней Болгарии. Эта группа убила одного нашего подполковника, награжденного орденом Народного Героя Югославии. У русских было много способов заброски диверсантов через югославскую границу, протяженность которой со стороны стран – сателлитов Кремля составляет 1250 километров. Дунай также протекает по всей Югославии, и русские, венгерские и румынские суда запросто могут провезти на своем борту группу диверсантов. Несмотря на постоянную опасность, не предпринимается никаких особых мер предосторожности по охране Тито, когда он отправляется на митинги. Меры остаются примерно такими, как и у американцев – у службы по охране президента США, когда он едет в Нью-Йорк для выступлений в ООН.
Тито принимал много гостей из-за рубежа. Рядом с ним находился переводчик, когда он встречался с англичанами или американцами. Хотя он и понимал почти каждое слово по-английски, у него постоянно возникали трудности при разговоре. Помимо русского, чешского и словенского, Тито неплохо, с венским акцентом, говорил по-немецки, а также по-киргизски – этим языком он овладел во время своего пребывания в Сибири; кроме того, он читал по-французски и по-итальянски.
После обеда Тито обычно отправлялся в свой кабинет, чтобы почитать только что вышедшие в Югославии книги.
Ему особенно нравился труд Милована Джиласа, посвященный черногорскому поэту Петру Негошу[410].
Любимыми зарубежными писателями Тито были Бальзак, Стендаль, Гете, Драйзер, Марк Твен, Джек Лондон, Эптон Синклер, Синклер Льюис и Киплинг. Следует отметить, что пять из девяти перечисленных авторов – американцы, и среди всех нет славян. Литературные вкусы Тито сформировались в годы его юности, когда он мечтал об эмиграции в США.
После обеда Тито иногда играл в шахматы, впрочем, не очень хорошо – Дедиер как-то обыграл его со счетом 6:2.
«Тито обычно играет очень эмоционально. Он всегда комментирует ходы соперника, но когда у него самого возникают трудности, он очень долго раздумывает, прежде чем сделать свой ход».
Иногда Тито днем совершал верховые прогулки или играл в теннис. Порой он запирался в своей комнате и играл на аккордеоне, подаренном ему на шестидесятилетие. Он предпочитал легкую венскую музыку, а из классики отдавал предпочтение Бетховену и Чайковскому. Джаз Тито считал сумбуром, а когда ему сказали, что молодежь любит джаз, он ответил: «Все это так, а вот лично я принадлежу к старшему поколению».
Ему нравилось искусство Ренессанса, а из более современных художников он любил Делакруа и ранних импрессионистов. Советскую школу соцреализма он презирал: «Возникает впечатление, что картины создаются бездушными людьми – похоже, что они пользуются лопатами вместо кистей».
По вечерам Тито часто смотрел фильмы, предпочитая всем остальным кинокартины Лорела и Харди. Он имел обыкновение играть в бильярд и беседовать со своими друзьями, особенно Карделем, Джиласом и Ранковичем: «Это были разговоры на равных, когда каждый, конечно же, ведет себя в соответствии со своим темпераментом, и, что характерно, все четверо стараются понять друг друга, глядят друг другу в глаза, хотя при этом вовсе не обязательно достигают одного и того же решения»[411].
Через несколько месяцев после выхода в свет книги «Тито рассказывает» этот дружественный квартет распался – в опалу попал Милован Джилас.
Так хорошо начавшемуся для Тито 1953 году, вселившему в него массу надежд, суждено было закончиться двумя неожиданными и неприятными событиями.
Первым было решение Соединенных Штатов передать часть Триеста – зону «А» – итальянцам.
Вторым стал факт публикации статей Джиласа, что повлекло за собой позднее изгнание автора из руководства и даже тюремное заключение.
При этом «дело Джиласа» стало на какое-то время главным событием в медленном процессе упадка международного коммунизма, ускоренном затем речью Хрущева на XX съезде КПСС и солженицынским «Архипелагом ГУЛАГ».
И триестский кризис, и «дело Джиласа» возникли во время моего пребывания в Югославии и чрезвычайно возбудили окружавших меня людей.
Хотя я и пытаюсь поместить эти события в контекст карьеры Тито и новейшей истории Югославии, я также использую отдельные мои воспоминания и личные наблюдения.
Совместное англо-американское заявление по поводу Триеста появилось днем 8 октября 1953 года. Ранним утром того же дня я прибыл в Белград из Словении, простояв всю ночь в поезде и ужасно устав. Скоро я оказался в студенческом общежитии имени Иво Лола Рибара, располагавшемся на проспекте Революции, бывшем бульваре Короля Александра, а позднее – бульваре Красной Армии. Дружески обменявшись приветствиями с моими соседями югославскими студентами, я забрался в постель и уснул. Несколько часов спустя я был разбужен криками, раздававшимися как внутри общежития, так и на улице.
Студенты, которые всего лишь несколько часов назад были так любезны со мной, теперь угрюмо сообщили мне о решение по Триесту и заспорили друг с другом, не устроить ли мне «батину» (взбучку) – о значении этого слова я позднее узнал из словаря.
В тот же день разъяренная толпа прошлась по всему Белграду, задирая иностранцев, громя помещения американских и английских библиотек, – совсем так же, как та толпа, которая 27 марта 1941 года разгромила германское туристическое агентство и сорвала со здания флаг со свастикой.
Хотя правительство вначале и одобрило эти демонстрации, они все же вышли из-под контроля. Поэтому Ранковичу пришлось направить конную полицию на улицу Князя Михаила.
Появились флаги, на которых также были начертаны скандируемые толпой слова: «Trst je nas» («Триест – наш!»), и «Zivot damo Trst ne damo!» («Умрем, но Триест не отдадим!»).
11 октября, в воскресенье, в отеле «Славия» начался митинг, переместившийся затем на площадь Республики, где он вылился в массовую демонстрацию.
Джиласа несли на руках.
Вместе со студентами из общежития имени Иво Лола Рибара я отправился на площадь Республики, чтобы послушать Моше Пьяде – оратора, любимого всеми белградцами. Ожидая в толпе начала выступления, я выслушал множество историй и легенд, касавшихся Пьяде, например, о том, что он в 1948 году ответил Сталину: «Москва просит нас дать ответ на резолюцию Информбюро. Вот вам наш ответ: „Пошли вы все …!“
В этот день Пьяде обратил свои остроумные, но непристойные нападки на Клару Буте Луче, женщину-посла США в Риме, которую югославы объявили виновной в утрате ими Триеста.
Хотя в толпе и начали поговаривать о походе на Рим, мне в то время не могло даже прийти в голову, что подобная возможность реально существовала.
Даже когда Тито произнес речь в Лесковаце и заявил о том, что если в зону «А» войдут итальянские войска, вслед за ними устремятся югославы, я посчитал все это блефом.
Много лет спустя Джилас признался, что Тито был готов к этой акции: «Я спросил его: „Как же мы будем стрелять в итальянцев, когда их защищают американцы и англичане? В них мы тоже будем стрелять?“ Тито ответил: „Мы войдем туда, если туда войдут итальянцы… А там поглядим…“[412]
Рассказывая о другом митинге, Джилас вспоминает:
Поведение Тито в этом отношении напоминало поведение генерала на боевом посту. С «фронта», находившегося на окраине Триеста, шли боевые сводки, запрашивались инструкции.
Я задавал вопросы, будучи не в состоянии представить себе ввод наших войск в зону «А», где находились английские и американские войска.
– Мы войдем туда! – воскликнул Тито.
– Но что будет, если они откроет огонь?
– Они не сделают этого. Если же начнут стрелять итальянцы, мы откроем ответный огонь.
Я одобрил тогда ввод наших войск в зону «А», хотя потом подумал, да и сейчас думаю о том, что вся кампания была слишком поспешной и слишком жесткой. Когда англичане и американцы отошли со своих позиций и атмосфера слегка разрядилась, у меня возникло впечатление, что Тито понимал, какими драматическими и неожиданными стали эти события[413].
Тито сказал, что занял твердую позицию в отношении зоны «А» для того, чтобы помешать итальянцам потребовать зону «Б». По мнению Джиласа, его решение было «также частью тщательно подготовленного плана, нацеленного на усиление независимости Югославии от Запада в то самое время, когда в Советском Союзе наметились определенные изменения после смерти Сталина»[414].
Это, возможно, говорит о недостаточной прозорливости Тито. Он был не слишком хорошим шахматистом, как утверждает Дедиер, торопливо бросавшимся в атаку, не продумав альтернативные ходы, а затем размышлявшим над тем, как выбраться из беды.
В мае 1945 года Тито рисковал развязать третью мировую войну, претендуя на Триест только для того, чтобы выяснить для себя, поддержит ли его Советский Союз.
Теперь, восемь лет спустя, он снова стал в угрожающую позу и принялся витийствовать с позиции слабости. За пределами Югославии никто не поддержал его притязаний на этот про итальянский, антикоммунистически настроенный город.
На последовавших в 1954 году лондонских переговорах Тито преспокойно уступил Триест Италии. Тем не менее, к чести Тито, следует сказать, что, утратив Триест, он с достоинством и даже с некоторой небрежностью воспринял свое поражение. Он был не из тех, кто подолгу скорбит над потерей.
Британская королева после утраты своего последнего континентального владения утверждала, что когда она умрет, на ее сердце прочтут слово «Кале». В конце XIX века французы не могли забыть потери Эльзаса-Лотарингии. А вот Тито забыл о городе, на который претендовать он не имел особых оснований.
Шумиха вокруг Триеста сначала отвлекла внимание от развития дела Джиласа. В тот же самый день, когда его несла на руках восторженная толпа в сторону площади Республики, в партийной газете «Борба» появилось первое из его противоречивых эссе. Суть его сводилась к следующему:
Революция не может спастись прошлым. Революции приходится искать новые идеи, новые формы, отличные от своих повседневных аналогов, новый стиль и новый язык. Буржуазия и бюрократия уже нашли новые формы и лозунги. Демократия тоже ищет их и обязательно найдет – для того, чтобы Югославия могла двигаться вперед[415].
Подобные фразы в «Борбе» и в напыщенном идеологическом журнале «Новая мысль» не привлекли бы к себе внимания нигде на Западе, однако в студенческом общежитии имени Иво Лола Рибара они изучались с живейшим интересом.
Хотя Джиласу было уже 42 года, являясь вице-президентом страны и главой Национальной Ассамблеи[416], он все еще оставался кумиром студентов-вольнодумцев. Он повсюду расхаживал в рубашке с расстегнутым воротом и в матерчатой кепке, ездил в белградских трамваях, иногда пил кофе в буфете отеля «Москва». Джилас был известен и тем, что презирал богатство и аппаратные привилегии. То, что он вел жизнь простого человека, также придавало дополнительный вес статьям в «Борбе» и «Новой мысли». Восприимчивые читатели подмечали, что стрелы, пускавшиеся иногда в адрес Советского Союза, имели отношение также и к КПЮ – с ее «интригами, двурушничеством, жаждой власти, карьеризмом, фаворитизмом, выдвижением на руководящие посты своих людей, родственников, „старых борцов“ (stari borci – бывшие партизаны) – и все это под вывеской высокой нравственности[417].
Из более поздних мемуаров Джиласа мы узнаем о том, как летом 1953 года усилилось его беспокойство, когда он заподозрил, что Тито после смерти Сталина сдерживает процесс демократизации под лозунгом «возврата к ленинским нормам жизни и диктатуре пролетариата».
Эти вопросы находились на повестке дня Пленума ЦК КПЮ, проводившегося в конце июня 1953 года в резиденции Тито на острове Бриони, в бывшем загородном доме эрцгерцога Франца Фердинанда. Вот как вспоминал об этом в своих мемуарах Джилас:
Сам факт, что местом проведения пленума стал Бриони, вызвал у меня неодобрение, которое я не мог и не желал скрывать. Уже стало традицией проводить пленумы ЦК в Белграде – там, где заседали и Центральный Комитет, и правительство. Мне не казалось, что проводить пленум на Бриони, в известной всем и каждому резиденции Тито, означало подчинить Центральный Комитет Тито, вместо того, чтобы, наоборот, подчинить самого Тито партийному руководству[418].