Стоит ли удивляться, что вокруг творятся кошмары, евреи-марксисты нам чужды, им чужда наша земля, они чужды народу, которым правят… вот почему они с такой легкостью распоряжаются селом… Они с чудовищным легкомыслием проводят над народами научные эксперименты[94].
Когда архиепископ Степинац в 1934 году отправился в Белград, чтобы принести клятву верности королю Александру, он говорил как от имени хорватского народа, так и от имени церкви:
Я сказал королю, что сам я далек от политики и буду и дальше запрещать клиру участие в каких бы то ни было партиях, но, с другой стороны, я стану следить за тем, чтобы уважались права хорватов. Я предостерег короля от того, чтобы без причины провоцировать народ – например, запрещать ему пользоваться его самоназванием – хорваты, что, между прочим, я пережил на собственном опыте[95].
Эта жалоба – не что иное, как типичное отражение недовольства, накопившегося в душах хорватов, и в особенности их возмущения якобы имевшей место дискриминацией при приеме на гражданскую службу, в армию, полицию, систему образования, на железную дорогу и почтовую службу.
Р. У. Сетон-Уотсон, в целом сочувственно относившийся к требованиям хорватов, называл эту нацию самой склочной среди славян. В своей книге «Черная овца и Серый сокол» другая британская наблюдательница, Ребекка Уэст, приводит длинные рассуждения о характере хорватов еще со времен Византийской империи. При этом она пытается объяснить, почему хорваты так часто ведут разговор на повышенных тонах. Как нам кажется, эти авторы не замечают, что сербы не в меньшей степени склонны драть глотки даже тогда, когда дело не стоит и выеденного яйца.
Те обиды, что хорваты затаили на сербов, прорвались наружу 7 октября 1934 года, когда в Марселе от рук усташского террориста пал король Александр, прибывший во Францию с официальным визитом. Поскольку Анте Павелич, организатор убийства, жил в Италии, а сами усташские бандиты пользовались финансовой поддержкой и покровительством со стороны Германии, Венгрии и Болгарии, вполне естественно, что убийство в Марселе привело к опасной конфронтации между этими государствами и Балканской Антантой, которую также поддерживали Британия и Франция.
Спустя лишь двадцать лет после сараевского убийства ссора среди южных славян поставила Европу на грань новой мировой войны. Правда, на этот раз пострадавшей стороной было белградское правительство, и оно повело себя сдержанно и с чувством собственного достоинства, чем заслужило благодарность остальной Европы.
Представитель Германии на похоронах короля Александра, рейхсмаршал Герман Геринг, остался доволен оказанным ему приемом и с восхищением отзывался о сербах, проявивших завидное упорство, сражаясь против немцев в годы первой мировой войны.
Брат Александра князь Павел был назначен регентом при юном короле Петре.
Когда до Тито дошла весть об убийстве Александра, он находился в Словении. Выйдя из тюрьмы, он целиком посвятил себя партийной работе и был подотчетен Центральному комитету в изгнании в Вене. Тито жил, переезжая с места на место по поддельным удостоверениям личности и паспортам. Именно в это время он стал известен как Тито; кстати, это ими широко распространено в Загорье.
На партийной сходке возле Любляны Тито впервые познакомился с молодым словенским учителем Эдвардом Карделем, который позднее стал одним из трех его самых близких друзей и соратников. В очках, с вечно перемазанными в чернилах пальцами и в мешковатой одежде, Кардель являл собой тип серьезного провинциального социалиста. Он не только привнес в марксистскую диалектику долю профессионального педантизма, но ему также были свойственны храбрость, упорство и верность.
В рядах любой другой коммунистической партии он превратился бы в безликого функционера, однако под влиянием Тито расцвел талант Карделя как политика. И хотя за Карделем закрепилась репутация резкого и угрюмого человека, среди других коммунистических лидеров он пользовался популярностью, а Тито неизменно относился к нему как к самому надежному своему представителю.
Вскоре после покушения на короля Александра Тито получил от Центрального комитета распоряжение приехать в Вену, после чего ему предстояло отправиться в Москву, для работы в представительстве Коминтерна, где ему пригодились бы его знания русского и немецкого.
Пограничные власти Югославии были предупреждены о попытках подозрительных личностей пересечь границу, однако Тито и здесь повезло. Одна австрийская женщина попросила его подержать ее ребенка, и когда тот описался у него на коленях, пограничников это так позабавило, что они даже не проверили его документы. Через несколько недель Тито едва не попал в лапы австрийской полиции. Однако, несомненно, он отдавал себе отчет в том, что наибольшая опасность ожидала его в Москве. В это время там уже вовсю шли чистки коммунистической партии и имели место первые процессы над «врагами народа»[96].
Тито впервые за четырнадцать лет снова оказался в России. Москва же для него вообще была в новинку. Он не предпринимал никаких попыток вернуть к себе жену Пелагею и жил спартанской и, по всей вероятности, безбрачной жизнью в гостинице «Люкс» на улице Горького. «Привыкнув к одиночеству тюремной кафедры, я мало ходил по Москве», – вспоминал позже Тито. Единственными его друзьями в то время были товарищи по Коминтерну, такие, как Эдвард Кардель и Георгий Димитров – лидер Болгарской коммунистической партии.
Находясь в Москве и посетив Уральский регион, Тито заметил, что в России дела принимают не тот оборот:
Я стал свидетелем вопиющего карьеризма. Разговаривая с колхозниками, заметил, как они расталкивают друг друга, если им хочется что-то сказать, люди же в Москве как-то сторонились друг друга, опасаясь вступать в разговоры. Я не был в Москве, когда там происходили крупные чистки. Но в 1935 году арестам уже не было видно конца, и те, кто арестовывал, вскоре тоже становились жертвами новых арестов. Люди исчезали в одну ночь, и никто не осмеливался спросить, куда они пропали…
Как-то раз утром один югославский рабочий, который уже много лет жил и работал в Советском Союзе, получил повестку явиться в милицию вместе с женой. Там ему было сказано, что он осужден на восемь лет и ссылается в Северную Сибирь. Им даже не разрешили вернуться домой за вещами и сразу отправили в Сибирь. И никто не осмелился спросить, в чем, собственно, их вина[97]…
Впоследствии (во время чисток) сгинуло несколько сот югославских коммунистов, в том числе и предшественник Тито на посту Генерального секретаря компартии Югославии Милан Горкич. И хотя Тито поднялся к вершинам власти, постоянно соревнуясь с такими людьми, как Горкич, однако не в его привычках было отправлять на смерть невинных людей, кстати, в недавних исследованиях не было опубликовано никаких свидетельств на сей счет[98]. Вполне возможно, что от русских не ускользнули организаторские способности Тито и его равнодушие к идеологическим дискуссиям.
С 1935 по 1940 год, когда он, наконец, утвердился на посту секретаря Югославской компартии, Тито работал агентом Коминтерна в Югославии, Австрии и Франции, где занимался отправкой в Испанию добровольцев.
Когда же Центральный Комитет Югославской компартии переехал из Вены в Париж, Тито поселился в Латинском квартале. Он любил прогуливаться по кладбищу Пер-Лашез, на котором обрели покой расстрелянные в 1871 году коммунары.
Временно исполняя в 1937-1940 гг. обязанности секретаря Югославской компартии, Тито сначала перевел ее Центральный Комитет из Парижа в Загреб, после чего взялся за воспитание юной, послушной ему смены. И хотя Тито на словах следовал марксистским принципам, в первую очередь он судил о человеке по его характеру:
Нашим главным мерилом являлось уважение к человеку со стороны окружающих. Если то был рабочий, то как он относился к своим товарищам, как они относились к нему, можно ли на него положиться, думал ли он только о себе, хватало ли ему мужества, каков был его характер, пользовался ли он уважением, что касается его личной жизни: пил ли, играл ли на деньги, как он относился к избранной профессии[99].
Требования, предъявляемые к югославскому коммунисту, чем-то удивительно напоминают те, что предъявлялись английскому бойскауту.
Примерно в 1937 году Тито повстречался с Александром Ранковичем, сербом по национальности, происходившим из района Шумадии, на удивление спокойным и даже излишне сдержанным человеком.
Подобно Карделю, он прошел через многолетнее заключение и пытки, но так и не выдал своих друзей и товарищей по партии. Кроме безжалостности и решимости, Ранковичу была свойственна редкая изворотливость, которая впоследствии как нельзя лучше пригодилась ему на постах главы полиции и министра внутренних дел. В отличие от большинства тех, кого влечет подобного вида работа, он не был жесток или мстителен по натуре, и поэтому югославы никогда не считали его палачом. Ранкович был предан Тито и знал, как в случае чего смягчить его гнев или развеять депрессию.
Выбрав себе в помощники Карделя и Ранковича, Тито в качестве своего третьего соратника избрал человека, чей талант граничил с гениальностью, – молодого черногорца Милована Джиласа, которому впоследствии вместе с Солженицыным выпала роль могильщика марксизма. Когда Тито впервые встретился с ним в 1937 году, Джилас – романтик и черногорец до мозга костей – являл собой тип задиристого, бесстрашного, несгибаемого коммуниста. Почти мгновенно он занял место третьего и самого молодого из соратников Тито.
Позднее, уже находясь в рядах партизан, он проявил завидное мужество, затем возглавил борьбу со Сталиным и, наконец, восстал, попал в опалу и был заточен в тюрьму. Более чем кто-либо другой Джилас видел в Тито сочетание друга, старшего брата, любимого дяди, героя, возглавившего народ на борьбу; неудивительно, что окончательный разрыв с Тито стал для него не только политической, но и личной трагедией. Тем не менее Джилас продолжал писать свои мемуары, которые до сих пор остаются самым полным, самым честным и непредвзятым описанием жизни Тито и коммунистической Югославии.
Джилас познакомился с Тито в Загребе в начале 1937 года. Между ними завязался разговор о партийных делах. Джилас отметил про себя, что его собеседник сильная личность, но не умеет слушать. Уже в поезде, возвращаясь в Белград, Джилас снова и снова мысленно возвращался к этой встрече:
Образ Тито казался мне довольно знакомым, словно я его уже когда-то видел во сне. Я не мог выбросить его из головы. Наконец до меня дошло, что я видел в тюрьме его портрет, написанный Моше Пьяде. Так, значит, это Иосип Броз!
Во время следующей нашей встречи я счел своим долгом сказать ему, откуда мне известно его имя. Он не стал придавать этому особого значения и слегка улыбнулся. В этой улыбке было нечто человечное и прекрасное[100].
Все четыре лидера, как того и требовали партийные правила, были выходцами из крестьянских и рабочих семей. Однако основную поддержку коммунистическое движение черпало у сыновей и дочерей буржуазии в университетах Белграда и Загреба. Одна из самых ярких личностей в команде Тито, а также самый близкий к нему человек был именно такого благородного происхождения. Поскольку он погиб в годы второй мировой войны, теперь мало кто помнит его имя – Иво Лола Рибар, однако его непременно следует упомянуть как очередное доказательство умения Тито тонко подбирать окружение.
Хотя отец Иво, Иван Рибар, прочно стоял в политике на левых либеральных позициях, сам он восстал против всей «буржуазной» системы, целиком отдав себя коммунистической работе в стенах Белградского университета.
Джилас описывает, как Лола Рибар в 1937 году гневно клеймил старшего по возрасту товарища, обвиняя того в раскольничестве и антипартийной деятельности. Мы тотчас узнаем в нем типичного коммуниста, бывшего питомца частной привилегированной школы, каких немало в Оксфорде и Кембридже: «Рибар был молод годами и внешне. Он модно одевался и отличался буржуазными манерами. Я помню его привычку гасить недокуренные сигареты»[101].
К величайшему удивлению и, поначалу, к большой досаде тех своих соратников, что были куда более скромного происхождения, Тито ввел этого пижона в состав Центрального Комитета. О проницательности Тито говорит тот факт, что вскоре Лола Рибар стал самым любимым и уважаемым человеком в партии после Тито.
После очередного своего визита в Москву в 1939 году Тито был официально назначен Генеральным секретарем Компартии Югославии. Теперь он жил в Загребе с Гертой Хас, красивой и преданной делу партии студенткой смешанного славянско-немецкого происхождения. В начале 1941 года у них родился сын Александр-Мишо. Правда, к этому времени сердцем Тито уже завладела другая девушка, годившаяся ему в дочери. Она тоже была студенткой и коммунисткой и приехала в Загреб учиться на радиотелеграфистку. Звали ее Даворианка Паунович, но во время войны она больше была известна как Зденка. Даворианка была на редкость хороша собой, но жуткая эгоистка и скандалистка, и поэтому не пользовалась популярностью у других коммунистических лидеров, отдававших предпочтение храброй и доброй Герте. Тито же потерял из-за Зденки голову – возможно, в первую очередь из-за ее бьющей ключом сексуальности, и во время войны он сделал ее своей любовницей, радиотелеграфисткой и секретаршей.
Тито познакомился с Гертой и Зденкой, которых он позднее величал своими «гражданскими женами», в период между гитлеровским вторжением в Польшу и нападением нацистов на Югославию, то есть между сентябрем 1939 и апрелем 1941 года.
Перед тем как нам заняться рассмотрением катаклизмов 1941-1945 годов, имеет смысл порассуждать о той Югославии, что существовала в период между двумя мировыми войнами.
В свете дальнейших событий было бы упрощением утверждать, будто Югославия всегда представляла собой искусственное, нежизнеспособное «версальское государство», навязанное народам несведущими иностранцами. Мы с вами уже убедились в том, что Югославия отнюдь не детище Версальского договора и ее возникновение произошло вопреки желанию некоторых стран, подписавших этот договор. И хотя история той, первой Югославии полна всплесков недовольства и запятнана двумя покушениями, она, тем не менее, была довольно мирной по сравнению с тем, что творилось в эти годы в других странах.
Советский Союз, Германия, Австрия, Венгрия, Италия, Испания – все эти страны пали жертвами диктатуры и подавления гражданских свобод. В действительности же такие «версальские государства», как Польша, Чехословакия и Югославия, в этот период стали в Центральной Европе островками свободы и терпимости, окруженными со всех сторон фашистскими и коммунистическими режимами.
Трения между сербами и хорватами еще не достигли такой взрывоопасной остроты, как между англичанами и ирландцами.
Во время своих приездов в Югославию в тридцатые годы Ребекка Уэст видела примеры преследований и насилия, однако многое из увиденного было достойно восхищения. Мы знали, что коммунистов и усташей подвергали пыткам и бросали в тюрьмы, но ведь, с другой стороны, они при помощи терроризма пытались подорвать государственные устои. Имеем ли мы право судить о современном британском правительстве лишь по его отношению к ольстерским террористам?
Зарубежные друзья Югославии подчас в отчаянии разводили руками. Уже в 1921 году Р. У. Сетон-Уотсон писал, что сербские бюрократы переплюнули габсбургских, а сербский гнет не идет ни в какое сравнение с германским. В 1929 году из-под его пера вышел настоящий крик души:
Меня самого уже давно подмывает оставить сербов и хорватов вариться в собственном соку. По-моему и те и другие одержимы безумием и не видят дальше собственного носа![102]
Однако черед три года Сетон-Уотсон сумел разглядеть в Боснии-Герцеговине пример для будущего этого вечно кипящего региона Европы:
Историческая миссия Боснии еще не окончена, хотя, как я полагаю, она больше никогда не будет фигурировать в первых рядах международных смутьянов. Она всегда выступала в роли средоточия, а иногда и сигнала к боевым действиям югославского национального движения; это географический центр нации, а также водораздел между религиозным и культурным влиянием Рима и Византии. Имеется ряд недалеких пропагандистов, считающих эту пропасть непреодолимой. Я же, напротив, склонен полагать, что в будущем Босния может оказаться источником согласия, а не резни, и, сохранив свою особую притягательность, свою древнюю историческую индивидуальность, свои естественные таланты, она может стать мощным фактором в великом деле национального объединения![103]
Сетон-уотсоновская мечта о мирной Боснии-Герцеговине угасла еще до кончины первой Югославии. В надежде решить проблему основных национальностей князь Павел добился согласия между лидером Хорватской крестьянской партии Влатко Мачеком и Драгишем Цветковичем, сербским политиком, сочувственно настроенным по отношению к несербам. Согласно «споразуму» хорваты получили полуавтономную провинцию во главе с губернатором, в то время как Мачек стал заместителем югославского премьера Цветковича.
В эту отдельную «Хорватию» также вошла и юго-западная часть Боснии-Герцеговины, где католики численно превосходили православных. «Споразум» также подразумевал, что остальная Босния остается под властью Белграда, то есть частью Сербии.
Это соглашение между сербами и хорватами было совершенно неприемлемо для мусульман, составлявших треть населения Боснии-Герцеговины, причем в ряде городов они имели численный перевес над христианами. Ну а поскольку они принадлежали к древней землевладельческой прослойке, то неудивительно, что мусульмане проявляли на селе большую политическую активность, чем христиане.