— Тише. Тоже мне, школьные шуточки. У нее мать осенью умерла.
— Пардон…
Тем не менее фигура под мрачным капюшоном заметила возню в вишневой «реношке» и робким, семенящим, странным для высокого роста шагом подошла.
Аркашка открыл заднюю дверь.
— С наступающим, — церемонно пискнула Нелли, залезая в машину. — А, и ты тут, Катюшка…
Несмотря на ласковое обращение, голос у вновь пришедшей звучал как-то кисло.
— Коньячка? — спохватился Аркашка.
Пока Нелли отхлебывала из стаканчика, Катерина Сергеевна, полуобернувшись, рассматривала ее.
— Я сто лет не видела тебя. Как ты?
— Квартиру в Бибирево снимаю. Сегодня отца с бабушкой приехала навестить. В общем, неплохо.
Когда-то давно, в детстве, Нелли Бутюкова была прелестным ребенком. Ее даже снимали в кино, где она играла принцесс, эльфов и примерных девочек. Она почти не изменилась с тех пор, но что-то неуловимое мешало ей стать настоящей красавицей, мешало сдержать детские обещания. Вроде вылезла бабочка из кокона, а крылья так и не смогла расправить…
— Я видела твоего мужа по телевизору, — сказала Нелли своим чуть дребезжащим, кукольным голоском.
— Да, в Доме художников была выставка.
Аркашка хохотнул:
— Хорошо устроилась, Катерина! Небось, весь дом твоими портретами увешан?
— Ни одного. Ни одного, — Катерине Сергеевне этот разговор не нравился. — Я не люблю. Ну что за глупости, что за банальность — портрет жены художника… Налей мне еще, Веселаго.
— Ты счастлива? — спросила Нелли Катерину Сергеевну.
— А ты? — пожала та плечами.
Аркашка покрутил ручку у магнитолы:
— Как тебе такая музыка, Катюха?
— Ничего, сойдет… балерины из меня не вышло, но танцевать я все равно люблю.
— Станцуй нам, Катенька, разве не праздник сегодня…
— Еще коньяка, — сухо потребовала Нелли. — Отличная вещь, оказывается.
Катерина Сергеевна вдруг вспомнила, что когда-то давно, еще в школе, Нелли была влюблена в Веселаго, и над ней смеялись — Аркашка едва доставал ей до плеча. Она была бесплотной и эфемерной девочкой, он — уже тогда пузат и энергичен, с крепким румянцем, этакий купчик с Замоскворечья. Да, в школе ставили пьесы по Островскому…
— Станцуем вместе, — сказала Катерина Сергеевна, вылезая из машины.
Снег уже прекратился, вечер был теплым и темным. Где-то за соседними домами стреляли петарды. Свежие сугробы сверкали голубыми искрами. Нелли поставила свой торт на капот и пристально посмотрела на бывшую одноклассницу.
Аркашка усилил громкость.
— Это дурацкая музыка, — пробормотала Нелли.
— Нет-нет. Это сиртаки, греческий танец, — возразила Катерина Сергеевна.
— Сиртаки? — Аркашка опять захохотал.
Катерина Сергеевна схватила его за локоть, другой рукой притянула к себе Бутюкову.
— Руки кладем друг другу на плечи, а ногами делаем вот так. Глупые люди, этот танец можно танцевать всем вместе!
Родители Катерины Сергеевны действительно мечтали сделать ее настоящей танцовщицей, но она оказалась девочкой без честолюбия. Лет пять она стояла у станка, махала тонкой крепкой ножкой, разучивала фуэте и батманы, а потом в один прекрасный день без всякого сожаления и без всякой причины бросила.
Нелли смешно семенила, Аркашка неуклюже топтал снег, а Катерина Сергеевна толкала друзей, заставляя их приседать и двигаться под музыку. У Аркашки были лакированные пижонские ботинки темно-вишневого цвета — под машину, у Нелли — модный вариант унт. Угги. Нелли всегда была мерзлячкой.
Катерине Сергеевне, глядя на ноги своих друзей, становилось все смешнее и смешнее, она тоже стала выкидывать какие-то невероятные коленца, запнулась и повалилась спиной в сугроб, увлекая за собой остальных танцоров.
— Закопаем Аркашку в снег!
Тихонько повизгивая, Нелли вместе с Катериной Сергеевной принялись забрасывать его рассыпчатым нежным снегом, а он, едва шевеля руками, продолжал хохотать — до изнеможения, до икоты…
В это время хлопнула дверь, и из подъезда вышел Протасов.
— Стойте, стойте! — крикнула Катерина Сергеевна, бросая последнюю пригоршню Аркашке на лицо. — За мной муж пришел!
Нелли мигом остановилась и с немым изумлением уставилась на Протасова. Кажется, она видела его в первый раз.
— Красавец, да? — хвастливо сказала Катерина Сергеевна. — Не всем такой красавец может достаться. Он необыкновенный. Он похож на врубелевского Демона. Ну на того, на задумчивого, с вывернутыми руками… на фоне гор, что ли. Э, да вы совсем историю живописи не знаете!
Аркашка сел, вытирая кашне мокрое лицо.
— Красавец, — повторил он тоже с изумлением, глядя на Катерину Сергеевну. Хотя с Протасовым здоровался чуть ли не каждый день, во дворе.
В лифте Катерина Сергеевна чуть не заснула, положив голову на плечо своего мужа. Но потом пришли гости. Шампанское, салат оливье, торжественный вынос плова в настоящем восточном казане, поздравления Президента… Часу в четвертом в дверь кто-то позвонил, но Катерина Сергеевна проигнорировала. Она плясала для гостей фламенко, повязавшись бахромчатой шелковой скатертью и воткнув в прическу гвоздику. Маринист Полетов, лысый пятидесятилетний мужчина, ползал перед ней на коленях и пытался по-цыгански трясти грудью.
— Кто приходил? — спросила она потом у Протасова, задыхающаяся, румяная и совершенно ошалевшая от танцев и шампанского.
— Да этот твой, из соседнего подъезда. Хотел плов попробовать.
— Ну и?
— Да он лыка не вязал. За ним его мамаша тут же прискакала, забрала обратно.
— Какой пассаж…
Под утро вся компания высыпала на улицу. Запускали фейерверки, стреляли петардами. Катерина Сергеевна кидала в Протасова снежки и опять хохотала, хохотала во все горло. Один из снежков попал почему-то не в Протасова, а в чью-то высокую, худую фигуру.
— Утюгова, душенька, с наступившим уже!
Нелли выглядела мрачно и загадочно. В руках она держала бутылку шампанского, к которой время от времени прикладывалась. В лунном ярком свете она вдруг показалась Катерине Сергеевне невероятно красивой, какой и должна была стать уже давно. По подбородку Нелли, прямо на пальто, стекали ручейки шампанского. Катерина Сергеевна затормошила подругу, закружила — Нелли не отозвалась. Она была мертвецки пьяна.
— Я загадала одно желание, — наконец произнесла Нелли своим дребезжащим, кукольным голоском. — Но оно опять не сбудется, я знаю.
Индейское лето
В первых числах сентября Илья Антонович был вынужден встретиться с сестрой своей покойной жены. Бывшей первой жены.
Илья Антонович являл собой редкий в нынешнее время тип мужчины — его честность и щепетильность доходили до фанатизма — недаром его новая половинка, блондинка Анжела, частенько, с придыханием и полуприкрыв глаза, называла свежеиспеченного супруга — «мой рыцарь».
Илья Антонович не лгал, не лжесвидетельствовал, не давал пустых обещаний и, прежде чем начать новые отношения, обязательно заканчивал со старыми. Так было и в случае с первой женой, Катей.
Илья Антонович прожил с ней двадцать счастливых лет. Жили спокойно, без ссор и скандалов, Катя всегда слушалась мужа и без его одобрения никогда и ничего не предпринимала.
Детей они так и не завели — сначала слишком молодыми были, потом кризис в стране случился (до детей ли, самим бы выжить!), потом уже и лень — вроде привыкли к своему свободному существованию.
А потом Илья Антонович встретил Анжелу. И, как честный человек, с женой развелся, справедливо поделил имущество с бывшей супругой, ну а с Анжелой благородно оформил отношения в ЗАГСе.
Словом, никого мужчина не обманывал, все чин-чином, по-людски. И кто виноват, что Катя после их развода заболела и сгорела за каких-то пару месяцев? Никто. Просто судьба. Да это с любой сорокалетней женщиной может случиться!
…Ранний вечер дарил тепло, почти летнее. Солнце, небо, щебетание птиц. Легкий ветер гулял в золотых, еще густых кронах и бездумно бросал листья на светлый асфальт. Илья Антонович припарковал свое авто в переулочке, вышел. И вдохнул глубоко, с наслаждением. Благодать.
Несмотря на скорбную миссию и все события прошедших месяцев (когда Катя умирала), Илья Антонович ощущал сейчас небывалый подъем и счастье, ведь дома его ожидала молодая жена…
В одном из тихих двориков за Бульварным кольцом его встретила Нина Петровна. Илья Антонович дружелюбно улыбнулся бывшей родственнице и осторожно передал ей коробку из картона. В коробке хранился кузнецовский кофейный сервиз, после раздела имущества случайно попавший к нему. Сервиз принадлежал семейству покойной жены, а значит, прав на него Илья Антонович не имел. И он честно решил его передать настоящей наследнице.
— Спасибо, — церемонно поблагодарила Нина Петровна, явно стараясь скрыть свое удовольствие. — Я даже не надеялась… У меня для тебя тоже кое-что есть.
— Спасибо, — церемонно поблагодарила Нина Петровна, явно стараясь скрыть свое удовольствие. — Я даже не надеялась… У меня для тебя тоже кое-что есть.
Она была всего на десять лет старше покойной Кати и очень похожа на нее, но седых волос было уже больше, чем своих собственных, черно-смоляных, и морщин очень много, и тусклый взгляд. Илье Антоновичу она показалась совсем старушкой.
Подул ветер, бросил в лицо желтые листья. Нина Петровна поморщилась, отряхнула волосы и вытащила из кармана свободной рукой конверт.
— Это от Кати, — сказала она. И помолчав, добавила: — Я забыла передать… тогда.
— Ого! — удивился Илья Антонович. Конверт показался ему очень толстым.
— Катя писала в последний месяц. Все сомневалась, отдавать тебе или нет. И я сомневалась. Но после того… — Нина Петровна бросила взгляд на коробку, — …решилась-таки.
Катя умирала без мужа, Илья Антонович присутствовал только на похоронах — и каким-то скомканным, неприятным было то последнее прощание. Вроде и не виноват, а сердце сжимается. И Нина смотрела тогда косо, словно хотела обвинить бывшего зятя — ты, дескать, Катю уморил своим уходом…
Но сейчас, верно, Нина смирилась, успокоилась. Попрощались они почти дружески.
…На бульваре он нашел свободную скамейку, распечатал письмо. Руки у Ильи Антоновича немного дрожали. Катя никогда не писала писем, зачем вдруг ей понадобилось сочинять это обширное послание? Может, она скрывала какую-то тайну всю жизнь?
«…я тебя обожаю. Знаешь, эти слова, наверное, стоит написать в прошедшем времени — ведь я знаю свой диагноз и знаю, что письмо это попадет в твои руки тогда, когда обо мне можно будет сказать только в прошедшем времени, но все равно — я тебя обожаю!
…не было ни минуты, ни секунды после нашего с тобой разрыва, когда бы я не думала о тебе, и это было как огонь внутри — он не затихал и в конце концов уничтожил меня.
Ты был прекрасен. Ты никогда не делал мне больно. Ты был верен, добр и нежен. Ты был честен. Ты не виноват, что разлюбил меня. Я же тебя люблю, люблю и обожаю, мой милый! Я люблю тебя до смерти».
— До смерти… Гм! — вслух произнес мужчина и поморщился. — Что значит в этом контексте — «до смерти»? Наречие или существительное с предлогом?..
Письмо было написано крупным, ясным Катиным почерком, и было еще много листов, но, прочитав первую страницу, Илья Антонович остановился. Он вдруг понял, что если сейчас он в себя все это впустит, то потом сойдет с ума. Он достал зажигалку и быстро, не раздумывая, поджег письмо. Когда пламя подобралось к пальцам, он отпустил его, и обугленные лоскутки полетели вдоль бульвара.
Он не позволил себе посмотреть им вслед и энергично зашагал в сторону Чистых прудов. Потом свернул в переулок, сел в свое авто и направился домой, к Анжеле.
Через пару дней он забыл о том письме. Потом были несколько хлопотливых лет — Анжела хотела детей, и они родили двух мальчиков-погодков. Потом Илья Антонович много и напряженно работал на новую большую квартиру.
Потом Анжела завела себе любовника, и Илья Антонович был вынужден расстаться с женой. Квартиру он оставил ей и детям. И, конечно, платил алименты исправно.
Опять много и напряженно работал. Сошелся с Валентиной, коллегой по работе. Потом были Юлиана и Маргарита Викторовна… Платил за обучение сыновей в институте.
А потом у Ильи Антоновича нашли тяжелую болезнь. Что ж, возраст! Как мрачно пошутила врач — каждый доживает до своего рака.
И вот тогда он стал чуть ли не каждый день вспоминать о Кате. И очень корил себя за то, что не дочитал ее прощальное письмо, что сжег его.
Перед самым концом мужчина решил отыскать могилу Кати, чтобы быть похороненным рядом с нею. Но далекое подмосковное кладбище разрослось, его распахала новая трасса.
Могилу так и не нашли. Что ж! Илью Антоновича все равно похоронили там же, согласно его воле. В одной земле как-никак…
На могильной плите он велел своим взрослым сыновьям выгравировать надпись — «Я люблю тебя до смерти», но тут в начале осени, как всегда, случился новый кризис, памятники и услуги гравера подорожали, и сыновья ограничились обычным деревянным крестом. Без лишних надписей — только имя-фамилия и даты жизни и смерти.
Весенняя
— …парад примет Президент России Борис Николаевич Ельцин. Вот что он заявил накануне: «Россияне! В этот печальный и светлый день…»
Михаил Иванович открыл глаза. Его разбудил телевизор, включенный у соседей, где-то за стеной.
Старик осторожно, с трудом, поднялся с кровати, преодолевая головокружение, добрался до окна и распахнул створки (этаж был первым). Где Гуля-то?
В доме, в другом подъезде, жила Гуля Рахматуллина, дворничиха — низенькая, широкая, похожая на пирата краснолицым свирепым своим лицом, ровесница Михаила Ивановича. Была Гуля странно молчалива, и, если со стороны посмотреть, ее даже можно было принять за немую. Но по утрам она будила весь огромный дом высоким неразборчивым криком: «Сама лентяй! Дурак глупая!» — и что-то еще в таком же роде. А дело в том, что каждое утро Гуля ругалась с водителем мусороуборочной машины, приезжавшим во двор опростать баки, и каждый раз выполнявшим свою работу очень неаккуратно, с чем Гуля никак не могла смириться — кто же так к своей работе относится? Во все остальное время дворничиха хранила презрительное молчание.
И если проходила мимо Михаила Ивановича, то лишь молча улыбалась. Никогда не останавливалась, чтобы поговорить.
Но раз в году она целенаправленно шла к распахнутому стариковскому окну (а окно у Михаила Ивановича целый день было распахнуто, точно тот боялся хоть на минуту, хоть на мгновение быть отрезанным от этого мира, от воздуха, от неба) и здоровалась, поклонившись.
…А, вон и она, Гуля, легка на помине!
Дворничиха приблизилась к окну и произнесла сколь можно приветливо:
— Здраста, Мишка!
На что старик ответил, как и во все прошлые года:
— Здравствуйте, Гуля Ижбердиевна! С праздником!
Гуля снова улыбнулась, ничего больше не сказала и ушла, переваливаясь с ноги на ногу. При ходьбе на праздничной ее, с люрексом, кофте звенели и переливались ордена с медалями, затмевая своим сиянием блеск фальшивой турецкой нити.
Это была величайшая, величайшая милость — старик это прекрасно понимал — ибо никому больше дворничиха не улыбалась и ни с кем не здоровалась.
Раньше, в прежние года, вслед за Гулей выходил из дома и он. У Михаила Ивановича на груди звенел свой иконостас.
На Театральную площадь ехал. Праздник — цветы, музыка, речи… Но более всех поздравлений и речей старик ждал улыбку от Рахматуллиной Гули утром Девятого мая.
Он был особенным, этот старик, перечитавший за свою жизнь сотни прекрасных и умных книг, и потому больше всего ценил то, что дарилось бескорыстно, от всего сердца.
Но сегодня старик никуда не пошел. Не мог. Здоровье вот подкачало…
Остался дома и погрузился в воспоминания.
…Тоже весна была. Весна 45-го. Судьба тогда забросила старика… нет, не старика, а юношу, двадцатидвухлетнего Мишу Рубцова, милого, скромного, тихого и тихо-красивого (таких неярких, но чистых в своей простоте юношей всегда рожала русская земля) — в дальние страны.
Европу они освобождали.
…Какой-то дом. Домик. Особнячок одноэтажный — без мебели и без прочих вещей, без которых не может прожить нормальный человек, только рояль в одной из пустых комнат — бог весть как выстоявший все бои рояль, поцарапанный весь. Миша нажал на одну из клавиш — и в воздухе зазвенела высокая нота. И правда, живой!
Только что отгремел очередной уличный бой. (Его подробностей старик сейчас уже не помнил.) А после этого боя он, молодой — Миша Рубцов, — бесцельно ходил по пустым комнатам чужого дома, и под тяжелыми его сапогами жалко похрустывало какое-то стекло. Оконное, должно быть — рамы зияли пустотой. Этот хруст напоминал о чьей-то разбитой жизни.
В пустые рамы заглядывал свежий лохматый плющ, успевший сильно разрастись за весну, так любопытно и немного наивно заглядывал.
И солнце дробилось сквозь листья, и прыгали по комнате оранжевые солнечные зайчики, и ветерок в лицо дышал томный, майский — который не греет и не холодит, а только гладит и утешает. И рояль в соседней комнате вдруг заговорил.
Это, значит, Миркин тоже на рояль наткнулся — был у них во взводе такой Давид Миркин, а попросту — Додик, бывший консерваторец… то есть не бывший, потом-то он свое наверстал, просто он тысячу раз мог отмазаться от мобилизации, ведь его гением считали, талантищем (правильно, кстати, считали). Ему пришлось на обман идти, чтобы быть со всеми. Он очень хотел быть со всеми, исполнить то, что называлось долгом. А когда Додик в пути натыкался на всякие музыкальные инструменты, именно натыкался, ибо ко всему прочему и близорук еще был, — то принимался с жадностью извлекать из них музыку. Его любили, Додика этого, — и не только за его музыку, за безрассудную и глупую смелость еще, хотя солдат был он никакой, а портянки за четыре года так и не научился вертеть, все ноги натирал.