В своих метаниях она спиной наткнулась на приставную железную лестницу, ведущую куда-то вверх, к потолку.
Развернулась и, цепляясь дрожащими руками за перекладины, стала карабкаться по лестнице. Обнаружила люк в потолке, ощупью нашла задвижку, рванула ее, потом затылком и плечами уперлась в дверцу. И та, к ее безумной радости, поддалась. Девушка откинула люк, чувствуя, как пальцы купаются в многолетнем мягком прахе, покрывающем пол чердака.
На чердаке, как ни странно, было светлее, чем в подъезде — наверху, под черными балками, мерцала тусклая лампочка… Пахло голубями, старой мебелью.
Только сейчас девушка поняла, что сама загнала себя в ловушку. Уж здесь киллер расправится с ней без всяких проблем! Она хотела закрыть люк, но задвижки со стороны чердака не оказалось. И забаррикадироваться невозможно — вокруг только старые плетеные кресла, ветхие этажерки — все такое легкое, ненадежное. Детская коляска, стул без сиденья…
Сдерживая рвущиеся из груди рыдания, девушка бросилась на другой конец чердака, между тем как люк за ее спиной скрипнул, открываясь во второй раз, и до ушей девушки донеслось глубокое, мерное дыхание ее преследователя.
И вот он уже тоже барахтается в нежной пыли, и вот он снова на ногах и топает вслед за своей жертвой…
Девушка прыгала по скрипучим доскам, инстинктивно отбрасывая попадающийся на ее пути хлам за спину, под ноги своему преследователю, пытаясь тем самым хоть на секунду задержать его. Она по-прежнему очень хотела жить.
Глазами девушка ощупывала мертвенную полутьму вокруг в поисках другого выхода, и когда все-таки увидела его — такой же люк в полу, — то снова возликовала безмерно и из последних сил рванула этот люк на себя.
Он не поддался!
Ужасная мысль мелькнула у нее в голове — а что, если и этот тоже запирается только снаружи?..
Она застонала и еще раз рванула люк на себя, мысленно обращаясь к Богу, еще к кому-то — кто до этой ночи хранил ее маленькую жизнь… И люк открылся. Мощное, ритмичное дыхание ее преследователя между тем уже слышалось рядом.
Девушка не спустилась, а скорее — рухнула вниз, задерживая свое падение только руками, которые продолжали инстинктивно цепляться за ступени железной стремянки, ведущей вниз. Еще одна перекладина. Один шаг — и вот она, ровная поверхность.
Девушка успела.
Вернее — она почти успела спуститься вниз с чердака на последний этаж соседнего подъезда. Почти — поскольку вслед за ней в подъездную полутьму потянулась сильная рука, и эта рука в жадном и нетерпеливом рывке успела ухватить девушку за воротник пальто.
Девушка повисла в сумрачном пространстве над полом. Она подняла голову вверх. Лицо мужчины было в полуметре от ее лица. Двое смотрели друг другу в глаза. Она — с мольбой, отчаянно, он — с холодным любопытством.
Это длилось пару секунд. Убийца не смог подтянуть жертву к себе. В этот раз не успел он — потому что девушка просто подняла руки и выскользнула из собственного пальто. Так ящерки отбрасывают хвост, не задумываясь ни на секунду.
…Она уже бежала вниз по ступеням, мимо новых молчаливых квартир, и с каждой ступенькой в ее душе росли ожесточенное упрямство и надежда. Это второе дыхание открылось у нее — теперь, когда она надеялась только на собственные силы.
Дверь второго подъезда выходила на широкую улицу — это хорошо, что не в тот глухой двор. От долгой погони бегунья покрылась испариной — и, выскакивая из подъезда, она ожидала, что холод пронзит ее всю, мокрая рубашка на теле заледенеет моментально.
Но осенняя промозглая сырость не ощущалась — только бодрящая свежесть, а с ней — возможность бежать легко и быстро.
Девушка не оглядывалась, она уже привыкла к тому, что в спину ей, не отставая, дышит опасность, ей достаточно было ловить за собой топот и мерное, глубокое дыхание преследователя, и машинально, на слух, определять расстояние, отделяющее их друг от друга.
Пейзаж постепенно менялся — фонари все реже попадались на ее пути, дома вокруг становились все более безликими и огромными. Окраина. Спальный район.
И опять, как назло, — ни одного прохожего. Неверные мужья уже давно вернулись домой, а собачникам еще рано выгуливать своих питомцев. Час безвременья…
Сейчас спасти девушку могла только быстрота ее ног. Два неуловимых движения — и туфли были отброшены в сторону.
Теперь она бежала босиком, каблуки не мешали ей, пальто не стесняло движений. Так маленькая юркая кошечка легко ускользает от груды мускулов — злобного бульдога.
Дыхание бегущего за ней человека становилось все тяжелее и громче — и теперь девушка позволяла себе останавливаться на несколько мгновений, чтобы отдышаться и осмотреться по сторонам. Внезапно она заметила, что черный ночной воздух становится прозрачнее, словно кто-то разбавляет его молоком. Неужели рассвет? А ей казалось, что прошло всего полчаса после убийства, свидетельницей которого она стала.
Город кончался — впереди сплошной неровной полосой растянулся лес. Уже не останавливаясь, девушка мчалась к нему — ей казалось, что по ковру мягких опавших листьев она сумеет убежать далеко-далеко и никто не найдет ее в лабиринте деревьев.
Вероятно, догоняющий ее человек почувствовал то же самое — насколько ей лес показался желанным, настолько он не желал оказаться в нем, в глухой, гасящей все звуки полутьме. Какое-то шестое чувство заставило девушку оглянуться, и вовремя — убийца достал из кармана пистолет и уже поднимал руку. Знакомым блеском сверкала в этой руке сталь. Тоска…
Девушка охнула; беспомощно, бездарно споткнулась — и со всего размаха полетела на мокрую скользкую дорогу — перед самым лесом.
И, падая, она почувствовала, что силы вдруг покидают ее, что вспышка страха уничтожила последние из них — в отличие от того, первого раза, когда она сумела стать стремительнее времени. Близость смерти каждый раз действует по-новому.
Ее преследователь передумал стрелять, сунул пистолет обратно в карман и даже замедлил шаги — теперь он мог догнать ее без проблем. Его огромные руки при каждом шаге вырывались вперед, точно заранее готовились задушить свою жертву.
Девушка не ощущала боли от удара о землю — вероятно, она и не ушиблась даже, впрочем, сомнительно называть такие падения удачными. Все ее тело точно парило в какой-то невесомости, оно перестало подчиняться ей, хотя мозг посылал нетерпеливые сигналы — бежать! бежать!
Она могла только тихонечко всхлипывать — жалко, беспомощно, устало.
Когда убийца был от нее уже в нескольких шагах (по времени — пара минут до смерти, наверное), она стянула с головы свой серый беретик и провела им по грязному и мокрому лицу. Этакая прилежная паинька, которая даже смерть хочет встретить с чистой мордашкой.
Под серым беретом, оказывается, пряталась копна рыжих, нет, даже огненных волос. В предрассветном, мутном сумраке они сверкнули, как встающее из-за горизонта солнце.
Убийца остановился в полуметре от нее. Он переводил дыхание перед тем, как шагнуть в последний раз. Эти яркие волосы почему-то смутили его — до того он видел в девушке лишь невзрачную серую мышку, которую совсем не жалко прихлопнуть. Эти волосы оказались слишком яркими, слишком красивыми. «Так вот ты какая!» — озадаченно подумал он. А еще он не мог не восхититься ее стойким характером, ее силой, ее жаждой жизни.
Она плакала, он стоял над ней… Кончалась ночь.
Вдруг мужчина наклонился и поднял девушку своими железными руками — так берут на руки детей, чтобы успокоить. Положил ее голову к себе на плечо.
Он шел по лесной тропинке и напевал что-то смутное низким, грубым, непривычным к нежности голосом — «аа-ааа, аа-ааа…» — и баюкал ее, и баюкал. А она плакала, лежа щекой на его плече.
Он больше не мог причинить ей зла. После проведенной вместе ночи они уже не были чужими друг другу.
Амазонка
Лифт был сломан.
И толку-то — досадовать теперь? Эмоциями делу не поможешь. Поэтому, подпрыгнув и сместив рюкзак за плечами на нужное место, Катя бодро подхватила лыжи и связку громоздких ботинок (в которых так легко было кататься на горных склонах и которые так неудобно тащить в руках) и методично затопала вверх по лестнице.
Забравшись, наконец, на свой этаж, она вся взмокла, но ничуть не устала. Мышцы, натренированные на Домбае, работали без напряжения — ведь их хозяйке было только девятнадцать.
Открыла дверь Даша, старшая сестра, потрепала за волосы и сварливо заметила, что «ты, Катька, провоняла вся в этих горах». От лыж и рюкзака и правда несло смолой и костром, и еще тем особым запахом, которым всегда пропитываешься в походах и который столь непривычен и странен для всякого домоседа.
Катя запихнула свое снаряжение в кладовку и только потом заперлась в ванной.
Перед тем как включить душ, она услышала из-за двери голос Дашиного мужа, Мити. Значит, он тоже был дома. Кажется, зять спросил: «Катя вернулась?»
— Катька, ты есть будешь? — крикнула с кухни Даша.
— Нет!
Катя ответила так, хотя была чудовищно голодна.
…Родители назвали их именами прелестных сестер из романа Алексея Толстого, правда, Катя — младшая. У них была разница в одиннадцать лет, и они совершенно не походили друг на друга. Даша — пухлая невысокая болтушка, ленивая и самоотверженная одновременно, любительница покричать на своих близких, впрочем, без всякой злобы, кудрявая и веселая — словно опереточный Керубино. Молодая женщина носила цветастые платья, мазала губы помадой малинового цвета и обожала парфюм с фруктовыми нотками.
Катя — выше сестры на целую голову. Она редко смеялась и никогда не плакала. Свои темные прямые волосы она стригла под мальчишку. И духами почти не пользовалась. Круглый год ходила в джинсах и майке, казалась неуклюжей и вялой — но это только на первый взгляд. И только в городе. В походах Катя выглядела совсем по-другому. Скупые, точные движения, грация дикой кошки… Мускулы вздувались на ее руках, мощно двигались бедра. Однажды летом на Алтае она чуть не задушила своими ногами некоего жителя гор, довольно крупного мужчину — когда тот без приглашения вздумал ранним утром залезть в Катину палатку. Как сайгак потом убегал прочь…
Родители Кати и Даши умерли очень рано. Катю воспитала старшая сестра с мужем Митей.
Митя. Митя… Пусть она умрет от голода, но оттянет момент встречи с ним.
Поэтому после душа Катя быстро проскользнула к себе в комнату, юркнула в постель и надела наушники. Что она слушала, какую музыку? А все равно какую, лишь бы погромче, лишь бы не услышать невзначай его голос. Катя даже пропустила тот момент, когда прибежала из школы Милочка, племяшка, и что было сил забарабанила в закрытую дверь.
— Катя, Катя! У меня новая кукла! — отчаянно и страстно кричала девочка. — Открой, я покажу, как она умеет разговаривать!.. Она — интер… интерактивная!
* * *Они все-таки столкнулись нос к носу утром, на кухне, у плиты. Даша и Милочка уже ушли.
— С приездом, — своим глухим голосом сказал Митя.
В ответ Катя промычала что-то. Он продолжил пить чай. Наверное, только что пришел с дежурства. Сцепив зубы, девушка стремительно залила геркулес кипятком, плеснула в тарелку немного оливкового масла. Когда она натирала себе морковь, то сломала на мизинце ноготь.
— Опаздываешь? — голос у него был тихий, невнятный, без всяких интонаций. Он допил чай и теперь мыл чашку.
За что его Даша любила? Серый, невзрачный. Никакой. Терапевт!
Катя пожала плечами. Она никогда не смотрела Мите в лицо и умела разойтись с ним в самом узком месте, даже не прикоснувшись. Он никогда ничем не пах — был чистюлей и ненавидел всякую парфюмерию, но, проскальзывая мимо него, Катя старалась не дышать, даже предощущение того, что она может уловить то легкое тепло, которое исходит от каждого человека вблизи, его тепло — приводило ее в ужас.
Зять, наконец, покинул кухню.
Катя поставила тарелку со своей диетической стряпней на стол, хотела сесть… Но села на другой стул — не на тот, где он только что сидел. Она физически не могла это сделать — занять пространство, в котором только что находился он, Митя. Ведь это как будто слиться с ним! Девушка ела геркулес с морковью и тихонько стонала, в нос…
Сегодня у нее было свидание — с тем, из похода. С Данилой.
…Они с молодым человеком погуляли по слякотной, сонной Москве, потом зашли в кафе. Было странно видеть друг друга в городе, странно чинно ходить по улицам, говорить на отвлеченные темы — после гор, лыж, полетевшего крепления, раскаленного чая на морозе из термоса… Данила радовался Кате, такой новой, такой другой — городской, почти незнакомой, хорошенькой в беличьей шубке и беличьем задорном берете. Беззащитной и слабой сейчас на вид. Кате было немного совестно — она еще не понимала, рада она сама Даниле или нет. Ее смущала его красота, сила и едва сдерживаемая, неуклюжая влюбленность, которая сквозила в каждом жесте молодого человека.
— Приходи ко мне завтра, — вдруг, не сдержавшись, сказал Данила. Сказал и побледнел до синевы.
Кате показалось, что вместо кофе у нее в желудке перекатываются ледышки.
— Хо… хорошо, — неуверенно ответила она. Данила не сдержался, неловко и пылко обнял ее посреди улицы. Он-то точно был в нее влюблен. Очень.
Следующее утро, кажется, началось точно так же. Катя вышла на кухню, взяла пакет с геркулесом… Митя сидел на корточках возле умывальника, орудовал гаечным ключом. Рядом валялись его серые шлепанцы.
— Минутку подожди, — пробормотал он, не оборачиваясь. — Что-то труба течет…
У него были мягкие, слабые волосы, сквозь которые уже просвечивала кожа головы. Тренировочные штаны, голубая майка. Чистая бледная шея, напряженные мышцы рук. Урод. Убогий. Старый. Никакой. Терапевт. Неудачник. Лузер!
— А я сегодня в гости иду, — вдруг сказала Катя.
Митя ничего не ответил, но его плечи словно окаменели.
— Его зовут Данила. Мы познакомились в походе, ему двадцать два. Сказал, что дома у него никого не будет.
Было слышно, как капли воды шлепаются на кафельный пол. Катя поставила коробку с геркулесом на стол, повернулась:
— Митя, если ты скажешь, я не пойду никуда.
Он молчал.
Она отвела глаза и произнесла:
— Через семь лет Милочка кончит школу. У нее будет своя жизнь. Ей уже не будут нужны ваши жертвы, ты сможешь жить для себя. Я буду ждать… семь лет. Если ты скажешь.
Он молчал, не двигался.
Катя вернулась к себе в комнату, быстро оделась, потом вышла из дома…
У нее было вполне реальное чувство, что она сходит с ума.
Падал снег, солнце пряталось за серыми облаками, но мороза не ощущалось — только промозглая, неподвижная сырость. На бульварах гуляли собаки и дети. Катя слепила маленький снежок, подержала в руках — он стал быстро таять… Тогда она принялась лепить из него снеговика.
Весь день она провела здесь, на бульваре, среди людей. Сотовый телефон звонил каждые пять минут, на экране светилось имя абонента — «Данила».
…Она вернулась домой только в четвертом часу, в сиреневых, ранних зимних сумерках. Дома стояла тишина, только на кухне мерно капала вода.
Катя бесцельно побродила по комнатам, потом решила заглянуть на кухню.
Весь пол был засыпан геркулесом. Девушка направилась в кладовку — маленькую темную комнатку в углу, — чтобы взять веник, и остановилась.
Ее опущенные вниз глаза вдруг наткнулись на босые ноги, которые раскачивались сантиметрах в двадцати над полом, над пустыми серыми шлепанцами. Катя схватилась за горло и упала на колени.
Она хотела поднять глаза туда, где в полутемной кладовке должно находиться его, Митино лицо, но не могла. Тогда она губами потянулась к этим босым ногам и тоже не смогла прикоснуться к ним. Попыталась прижаться к ногам щекой… И опять не смогла.
С ней случилась истерика. Все решили — из-за того, что девушка первой наткнулась на самоубийцу.
…Потом, конечно, она пришла в себя. Довольно скоро. Примерно через месяц после похорон Мити. По-прежнему Катя ходила в походы, ломала ноги на горных склонах, спускаясь на байдарке по Ангаре, однажды чуть не утонула… Все было хорошо.
Прошло семь лет.
Милочка, племяшка, выросла, окончила школу. Дома отмечали ее выпускной. Катя смеялась, обнимала Милочку. Пригубила на радостях даже шампанского (хотя никогда не пила и ела лишь только то, что было полезным и здоровым).
А осенью, в сентябре, когда Милочка уже на первом курсе училась, Катя умерла. Случилось это так — молодая женщина гуляла по парку одна. Разгребала ногами шуршащую листву, улыбалась, что-то шептала себе под нос. Потом вдруг упала — лицом прямо в опавшие листья. И — все.
…Она лежала в больничном морге, прикрытая простыней, с высоко поднятой, как у всех мертвых, грудной клеткой.
В той же комнате, рядом, сидел молодой патологоанатом, писал посмертный эпикриз. Эта покойница смущала его, раздражала — доктора часто относятся к мертвым, как к живым.
Вошел Попов, санитар, самый циничный человек в больнице, циничный до такой степени, что все давным-давно перестали на него обижаться.
— Цигель-цигель, ай-люлю! — с намеком произнес санитар, показывая наручные часы. — Пора, нас ждут великие дела. Трубы горят.
— Все, сваливаем, — патологоанатом отбросил ручку и привычно пошел мыть руки — тут же, в прозекторской, находился умывальник.
Санитар ждал товарища, прислонившись к косяку. Потом кивнул в сторону накрытого простыней тела, спросил лениво:
— Что сегодня?
Молодой доктор улыбнулся, готовясь заранее избавиться от преследовавшего его неотвязчивого, смутного раздражения. Все же легче, если с кем-то поделишься! Тем более с Поповым. Сейчас тот что-нибудь отмочит…