Теперь Юра приходил раз в два-три дня. Стал грустен, рассказывал все подробнее о своей жизни: о работе в институте, о том, что для программиста-системника высочайшей квалификации, как он, тут дела настоящего нет, что мать боится соседей, которые уже не раз предлагали убираться в свой Израиль, что разрешение, говорят, должно быть вот-вот, и тянуть нельзя, потому что дверь может захлопнуться... И однажды, когда на часок оба угомонились, лежали голые поверх мятой мокрой простыни, сказал: «Слушай, а если бы ты ушла от своего... главнокомандующего... ведь нас бы не выпустили, да? Из-за него...»
Она изумилась настолько, что даже высохла сразу. Ей ничего похожего в голову не приходило. Она наслаждалась этим июлем, жарой, мокрыми простынями, собой, им – и не думала ни об уходе, ни, уж конечно, об отъезде, хотя уже давно знала о его обстоятельствах.
После этого он стал говорить о возможности соединиться и, конкретнее, вместе уехать все чаще. Она молчала, иногда вздыхала, даже начинала плакать, но в душе понять его не могла никак – ну что ему еще надо? Все прекрасно... А уедет, в конце концов, будет, конечно, грустно, тяжко, даже ужасно, но ведь останется что вспомнить, разве плохо? Ее удивляла его положительность, все более частые разговоры о браке, жизни вместе, даже о детях – о, Господи, ну какие еще дети? Знал бы он...
Володя стал ездить в командировки реже, с Гоголевского бульвара возвращался хмурый, ел молча, ложился, смотрел всякую муть по видику – бегал какой-то полуголый, со вздутыми бицепсами, стрелял непрерывно... Потом муж засыпал, во сне тяжело храпел, бормотал... С Юрой встречаться стало совсем трудно, он получил разрешение, бегал оформлять всякие бумажки, а вечером было просто невозможно, да и днем Володя мог вернуться в любую минуту. Однажды удалось – начались какие-то большие учения, о которых писали в газетах. Юра пришел с утра, она отпросилась со службы, набрала кучу книг для работы будто бы... Юра принес кассету, она уже давно просила, никогда не видела, а попросить Володю, хотя была уверена, что он сам где-то смотрел, – с его прямым ртом и блекло-золотыми звездами, словно приросшими к плечам, – было невозможно. Пошли в спальню, включили видик. На экране забарахтались, красно-мясное, мутное, чудовищно увеличенное, полезло с экрана ее давнее безумие, ее бедствие, болезнь... Она старалась не всматриваться и все же замечала все, покрывалась холодным потом, почти теряла сознание и уже извивалась сама, тащила к себе его, открывала рот, словно засыпающая рыба, и одной рукой прижимала его все крепче, а другой не оставляла себя в покое, но от этого заходилась еще сильнее, круче, болезненней.
Входная дверь открылась. В ту же секунду она уже знала, что делать. Всю Юркину одежду – одним броском в окно... Сумки с ним сегодня не было, так... Еще носки, хорошо... Теперь иди, иди, да не бойся же, смотри, здесь крыша в полуметре, давай, все, пока, привет. Володичка, не могу, сил моих нет больше от этой жары, лежу, ну, устал? Иди, раздевайся, полежи немного, потом я тебя кормить буду...
Он стоял на раскаленной крыше, переминаясь, словно на пляже в середине дня. Никто его не мог здесь увидеть – он прижался к простенку, крыша этого крыла была обширна, а по краю ее стояли, словно защищая его от всего мира каменной шеренгой, юноши и девушки с книгами и глобусами, с теннисными ракетками и винтовками, с отбойными молотками и скрипками, а между юношей и девушкой обязательно были колосья, и звезды, и каменные стяги, и снова колосья. Небо над ними было светлое-светлое, почти без синевы, словно насквозь прожигало синеву страшным солнцем, и она расползалась, как синтетика под утюгом, сползла к самому горизонту.
Он заглянул в окно. На кровати лежала его женщина – голая, мокрая от пота, выступившего еще под ним, розовые и рыжевато-желтые колечки коротких волос просвечивали над глубокой складкой, притягивающей солнце. Рядом с ней лежал генерал в полной боевой форме, в портупее, в сапогах, и пыльные звезды сверкали на его погонах зеленоватым золотом.
– Я улетаю, – сказал Юра. – Если хочешь, летим вместе, я могу тебя взять.
Женщина повернулась на бок, молча перелезла через генерала, причем груди ее проползли точно по его немногочисленным – мирный генерал – планкам, слезла с кровати и пошла к окну.
– Ладно, – сказала она, – уговорил, сионист. Летим... Только, чур, всю дорогу целуемся.
– Идет, – сказал он.
– Стойте, – сказал генерал. – Вы будете сбиты при попытке пересечения государственной границы! Я, конечно, могу позвонить Коле Афанасьеву из управления пэвэо, все же кадетами вместе учились, но при одном условии: как только обживетесь, пришлете мне еще двухкассетничек какой-никакой. Хоть «Санио», только ватт на двадцать пять, ладно? Иначе – стреляю...
Он, не вставая, расстегнул кобуру и вытащил «макарова». Но было уже поздно...
Они летели над городом, обнявшись. Пули маломощного пистолетика прошли далеко, не причинив им никакого вреда. Жара стояла страшная, и они еще раз порадовались, что не успели одеться. Они вцепились друг в друга, руки их были скрещены, ее крепкий кулачок сжимался все сильнее, его пальцы втягивало еще глубже...
– А у Шагала все евреи летают, – сказал он.
– И невесты, – сказала она.
– Правда, не с высотки, – сказал он, и оба расхохотались.
От жары в тот день у многих горожан звенело в ушах. Они поднимали глаза к светлому небу и с надеждой смотрели на два небольших облачка. Но облака были слишком светлы для дождевых.
САЛОН
По дембелю Владимир вернулся в ноябре. А уже с нового года стал работать в милиции, в своем же звании – старший сержант – обычным постовым в линотделе железнодорожной станции. Не ждал он от этой службы никаких особых благ, а желал только одного: принять участие во всеобщем и повсеместном наведении порядка, такого устройства вещей, чтобы каждый человек на своем месте занимался своим делом, а после шел в свою квартиру, к матери с отцом или к собственной семье с детьми, участвовал в самодеятельности, занимался спортом, грибы собирал, читал художественную литературу... Короче, чтобы жили люди, как люди, а не болтались без толку алкаши по магазинам, не тащили бы все, что под руку попадет, из подходящих грузов, вели бы себя культурно и тактично. С того дня как Владимир помнил себя взрослым, то есть лет с одиннадцати, он всегда только этого и хотел, и добивался – в оперотряде и на действительной тоже. Хотя, конечно, там были не алкаши, и приводить тех, с автоматами и гранатометами, в сознательное состояние приходилось другими способами. Этим способам он учился так же старательно, хотя и без особого удовольствия, как заправлять постель, укладывать учебный парашют и разбираться в обстановке на раздираемом империалистическим вмешательством Востоке. Главное – была цель: чтобы все люди, и у нас, и в братских странах за рубежом, жили как положено, в порядке, трудовой дисциплине, взаимном уважении и тактичном, чутком отношении друг к другу.
Такой он был человек – многое человеческое было ему совершенно чуждо.
Теперь Владимир сидел в дежурной комнате, поглядывал в большое окно на абсолютно пустой вечером перрон и ждал двадцати трех тридцати. Ровно в двадцать три тридцать он выйдет на перрон и пройдет его два раза из конца в конец, а затем осмотрит зал ожидания, зал автоматических камер хранения и буфет их маленького вокзала – чтобы к приходу фирменного «Северного Кавказа» в двадцать три сорок одну все было чисто. За те полгода, что он работал, были достигнуты определенные успехи в наведении образцового общественного порядка на патрулируемых им территориях пассажирской железнодорожной станции и привокзальной площади. Владимир задержал, например, осмотрщика с ПТО Николая Бибу и его дружка, нигде не работающего некоего Смирнова А.П., в момент хищения ими из грузового вагона двух коробок печенья «Праздничное». На хрена им снилось это печенье, ни Колька, ни Смирнов А.П. не знали. Сначала подумали, что, может, в коробках лосьон или одеколон, то есть не подумали даже, а так, без всякого основания понадеялись. Очень надо было выпить. А когда на свету, выбравшись из парка, рассмотрели, было уже поздно – все равно уже валялась в междупутье сорванная ими пломба и зияла тьма за сдвинутой дверью вагона. Решили печенье ближе к утру сдвинуть Анжелке из вокзального буфета – либо за пару портвея, либо за бутылку самопального. Тут их сержант и повязал. При задержании Смирнов А.П. хотел оказать сопротивление, но гражданин Биба его остановил словами: «Брось! Володька только из Афгана, вэдэвэ!» – и Смирнов А.П. передумал... Успешно также вел Владимир борьбу и с антисоциальными элементами, избравшими, конечно, вокзал местом своей ночной жизни. Известную в поселке бабу Нину – очень тощую пятидесятилетнюю женщину с удивительно смятыми чертами лица, всегда с мокрым подолом, в сползающих с пропитых ног чулках – он отправил куда следует сразу же, во второе свое дежурство. И добился-таки, что ее наутро не отпустили. Дружка ее, глухонемого Сеню, толстого малого, летом и зимой ходившего в лопнувшей на спине куртке из искусственной кожи, Владимир методично, ночь за ночью, поднимал спящего со скамейки и, крепко держа за кожаный скользкий рукав повыше локтя, выводил за пределы своей патрульной компетенции. Больше ничего сделать он не мог, любые исправительные и медицинские организации с Сеней возиться отказывались. Ведя немого, Владимир объяснял ему, что и с физическими недостатками люди учатся в специально созданных государством школах, работают, принося обществу посильную пользу, на спецпредприятиях, а потом, проявляя силу воли, пишут книги. Сеня упрямо молчал, а за углом, в переулке, выведенный с привокзальной площади, останавливался и, дождавшись, пока сержант удалится на безопасное расстояние, доставал из-под кожанки пузырек меновазина и с удовольствием выпивал. Затем, в качестве положенного подгулявшему человеку неприятия власти, поворачивался лицом к ушагавшему милиционеру, рылся в штанах и долго стоял посереди дороги, будто опираясь на поблескивавшую под доходившим от станции светом струю... Впрочем, постепенно он перебазировался на автовокзал. Простых же алкашей вытеснила жизнь.
Так что этим июльским вечером Владимир собирался совершить обход, если честно сказать, просто для порядка. Пока же, сидя в дежурке, дочитывал местную газету. Не все из того, что писалось в последнее время в газетах, говорилось по радио и телевидению, Владимир полностью одобрял. В принципе он и сам считает, что давно надо было навести порядок, к примеру среди отдельных начальников, которые вели себя неправильно, используя служебное положение для обогащения в личных целях, и нетактично по отношению к рядовым товарищам. Брали, допустим, за должность инспектора в БХСС – простого инспектора, это ж до чего мы дошли – не меньше трех тысяч рублей! Не возражал он, конечно, и насчет пьянства и алкоголизма. Совсем уже люди голову пропили. Хотя шампанское дома на праздник или даже портвейна хорошего, не бормоты, сам мог выпить. Под закуску, конечно. Также понимал Владимир и полностью поддерживал и многое другое. И только одно ему не совсем нравилось: именно, что слишком много об этом стали писать в газетах и говорить по телевизору. Это он не совсем понимал, считая, что для наведения правопорядка есть органы, ну можно на помощь общественность призвать в лице хороших, проверенных ребят из оперотряда, можно даже и обсудить все на закрытых собраниях, чтобы объяснить людям политику... Но в газетах писать – это уж не бдительно получается. Потому что всем известно, и на занятиях об этом говорили еще в учебке, что наши газеты, все до единой, выписывает цэрэу, внимательно читает, а потом снабжает этими фальшивками предателей и клеветников с разных голосов.
Владимир дочитал газету, сложил ее аккуратно и посмотрел на часы. Двадцать три двадцать пять. Теперь оставалось времени только поправить перед маленьким зеркалом, висевшим у двери, форму одежды и идти на территорию. Владимир встал, привычно передвинул подальше назад кобуру, выпиравшую краем из-под летней рубашки, поправил у зеркала галстук, надел фуражку, глянул на ботинки... И вышел в сизую темную ночь, пахнущую в благословенных этих краях вечной пылью и зеленью, богатой даже у самых рельсов, в общем, нагретой за день жизнью. У стеклянного ящика, внутри которого светилась надпись «Милиция», мелькнула и косо ушла вверх, под вокзальную крышу, распластанная тень летучей мыши...
На перроне, как и следовало ожидать, было и сейчас почти пусто. Только с десяток пассажиров, счастливо доставших билеты на фирменный, вышли из зала ожидания и теперь стояли вдоль рельсов, с бессмысленным нетерпением глядя в сторону северной горловины. Там горел красный огонь и текуче поблескивал под ним криво расходящийся от стрелок металл. Был здесь старший лейтенант в парадной бутылочного цвета форме с женой и грудным ребенком, с огромным серым чемоданом и грудой сумок; была пожилая пара с легким багажом, красиво, современно одетая – их Владимир знал, замдиректора племсовхоза с женой в Сочи собрались; было штук пять перепуганных опасностью ночного отъезда, неведомо куда собравшихся старух в жакетах, с неподъемными мешками и корзинами; болтался какой-то проезжий парень в джинсах с молниями, с магнитофоном в руках, с современной, короче, чем у салаги, прической; стояли трое в галстуках, с «дипломатами», с пиджаками через руку – одного опять же Владимир знал, из потребсоюза – на семинар куда-нибудь... А в зале и вовсе никого не было, и в пустом темном буфете тоже, и в камерах хранения – все ячейки были распахнуты, и дверцы косо торчали в проход...
В окне комнаты дежурного по станции Владимир увидел давно знакомую картину. Там, словно на хорошо освещенной сцене, действовала Валя Горелая, плотная молодая дама с высокой, очень черной прической, в форменной серой рубашке. Она сидела у пульта с выемкой посередине, над которым светилась электрическая схема станции, и, сильно перегибаясь к микрофону, торчащему слева от нее, что-то беззвучно говорила. Рубашка, прижатая краем пульта, туго продавливалась, выдуваясь плотно наполненным пузырем вбок, под мышку. Под стулом косо стояли Валины туфли на высоких каблуках, а босые ступни она пристроила одна на другую.
Владимир отвернулся от окна. Большая, более темная, чем воздух, тень заслонила красный светофор, одновременно стало слышно негромкое пыхтенье и стук, и «Северный Кавказ» вкатился в Грозовую. Кое-где открылись вагонные двери, и пассажиры кинулись на посадку, заполошенно укладываясь в три минуты. Прошагал лейтенант, перекосившись от сумок и гигантского чемодана, напрягши шею под белым парадным воротничком, жена бежала следом, вертикально прижимая к себе сверток в розовом одеяле... Желтый свет из вокзальных окон смешивался с синюшным светом перронных фонарей, окна в поезде, в основном темные, отражали этот свет лунными пятнами. Проводницы тыкали в билеты фонариками и впускали народ без удовольствия. Вдоль колес, до половины возвышаясь над перроном, прошел осмотрщик, заглядывая фонарем под вагонные бока. И вскоре в хвосте поезда лязгнуло, вздохнуло – ровно три минуты простояв, фирменный плавно исчез за выходным зеленым огнем, мгновенно открыв навечно застывшие на втором пути цистерны и открытые вагоны, из которых выпирали рыжеватые, плотно захлестнутые проволокой бревна. А Владимир, еще раз вдохнув смесь креозота, цементной пыли, запах душистого табака и теплого металла – воздух ночной южной станции, – направился в дежурку, намереваясь теперь еще пятнадцать минут, до двадцати трех пятидесяти восьми, до прохода киевского скорого, просмотреть немного центральную «Правду». А потом, может, сидя и подремать. До утра в это дежурство делать будет уже совершенно нечего.
Проходя мимо освещенного окна, он снова глянул – Валя опять что-то говорила в микрофон, потом сняла трубку черного телефона, стоящего на столике... Рядом с пультом стоял парень в брезентовой куртке, туго подпоясанной армейским ремнем, в глубоко натянутой грязнейшей кепке, в кирзачах, из-за левого голенища торчал свернутый флажок.
Не успел Владимир дойти до угла, за которым было его служебное помещение, как сзади хлопнула форточка, и он услышал: «Товарищ сержант! Володя!.. Ну что ты, не слышишь? Иди сюда...»
Он оглянулся и возвратился на несколько шагов. Валя стояла, осторожно высунув в форточку высокую прическу, на стуле, принесенном к окну. Босые ноги не совсем прилично выделялись на красной пестрой обивке.
– Что за крик, – спросил некстати от смущения Владимир, – а драки нету?
– Володя, – Валя высунулась в форточку еще дальше, рубашка тяжело провисла книзу, и одна прядь, зацепившись за раму, выбилась и парила в воздухе, просвечивая на свету. – Володя, слушай, чего я тебе попрошу. Там с фирмой служебный пришел, только я ничего не пойму. Какой-то он не такой, понимаешь? Салоны усе на дороге известны, а это не единица, не двойка, не нодовский, не путеизмеритель, понял... Они из вагона дали мне приказ перецепить их к киевскому в пятьдесят восемь, а как я их перецеплю? У меня ж ни телехраммы, ни телефонохраммы... Та он же вообще у нас по графику не стоит, киевский тот! А составитель Витька Ефимов, через которого они передали, говорит, что вагон чужой и там большие начальники едут... И шо то за служебный еще на мою голову! Володя, сходи, посмотри ты, пожалуйста, – как мне с теми начальниками быть... Наказание...
Владимир молча дослушал Горелую, повернулся и молча же двинулся к началу перрона, туда, где теперь сам разглядел силуэт одинокого вагона, к которому уже подбирался из-за стрелки маневровый, чтобы тащить его с главного хода в тупик. Дело показалось и Владимиру странноватым, хотя сама по себе просьба дежурной по станции – логичной. Если там и вправду едет большое начальство и возникло какое-то недоразумение, кому же и включиться, если не представителю органов? И на кого же и сами руководящие эти товарищи могут рассчитывать в конфликте с молодой и бестолковой дежурной, если не на местную милицию?
Володя за минуту дошагал до противоположного служебным помещениям конца вокзала, и тут произошли два, если можно так выразиться, события. Вопервых, он увидел того самого парня с магнитофоном и в штанах с молниями. Оказывается, незнакомый этот парень вовсе не уехал с фирменным, а продолжал шататься по перрону. Только поравнялся Владимир с краем вокзала, как юноша шагнул ему навстречу, держа свой аппарат, как это у них, у пацанов, принято, прижатым к груди. Владимир увидел, что это не совсем магнитофон, а магнитола, с приемником, и, скорее всего, фирменная, японская, вроде тех, на которые сам Владимир посматривал еще недавно, проезжая в кабине бээмпэ по большому, выжженному солнцем, хорошо простреливаемому базару... Антенны приемника – две, стерео – были выдвинуты и торчали над головой парня. Раздались знакомые позывные – приемник был включен, – и диктор громко произнес: «Московское время двадцать три часа пятьдесят минут. “Маяк” передает новости...» Владимир нахмурился:
– Потише надо, молодой человек. Не дома у себя. Ночное время, люди, может, отдыхают... Документы у вас есть? Куда едете?