— Жива, жива она, в город уехала…
И не столько смысл слов, сколько голос матери утешил его, и он почувствовал, что глаза смыкаются, и заснул тем спокойным сном, какой бывает только в детстве и в счастливые часы выздоровления.
Катя вернулась вечером. Он услышал сквозь сон шум самолета, проснулся и улыбнулся тому, что знает то, чего не знает сиделка, дремавшая в кресле. Он знал, что на этом самолете летит Катя. И ничуть не удивился, когда открылась дверь и вошла она, оживленная, немного бледная, пахнущая снегом и морозом. Колыванов приподнялся на диване, протягивая руки и дивясь тому, какие они тонкие и худые.
Она припала к нему без слов, так и не успев сбросить шубку, от которой пахло холодом и тем особенным запахом мороза и чистоты, какую приносят первые дни зимы. Он гладил ее волосы, сбросив шапочку прямо на пол и не заметив этого. Ему казалось, что она так и вошла — без шапочки, с пышными, непокорными волосами. Рука его коснулась мокрой от слез щеки.
— Ну что ты, что ты, Катенька, — слабым и прерывающимся голосом заговорил он, пытаясь вытереть эти слезы рукой, но они текли все обильнее. — Что ты, Катенька, зачем же плакать? — он удивился этому так простодушно, что она засмеялась, но смех прерывался рыданиями, которые она с трудом сдерживала.
— Все ведь кончилось, — пояснил он, пытаясь понять, что заставило ее плакать. И с неожиданной радостью и силой повторил снова: — Ну да, все кончилось! Ты и представить себе не можешь, как мне было тяжело… — Это он произнес шепотом, словно поверял ей самую глубокую тайну из всех, что накопились у него за годы разлуки. Почувствовав, как дрогнули ее плечи, он пожалел, что сказал это, и зашептал быстро-быстро: — Но теперь ведь все наладилось, правда? Мы будем вместе, будем работать, дети будут… — Он улыбнулся затаенно и тихо и увидел, что она глядит на него, приподняв голову.
— Как ты могла… — рассудительно сказал он, покачивая головой на слабой шее и уже не в силах удержать этого покачивания, хотя надобность в нем миновала. И вдруг заметил, что она побледнела и смотрит на него с испугом. — Нет-нет, — заговорил он тревожно, — я не о том, нет. Как это ты рискнула прикрыть меня, ведь тебя могло убить! Ты и представить себе не можешь, как я испугался, когда ты упала… Я думал — это все! А Леонов-то, бродяга, все шел за нами, все ждал чего-то, гибели нашей что ли, и вот пришел… Я ведь видел, как он вдруг сломался, как деревянный… И мне даже жаль его стало…
— Его можешь не жалеть, — брезгливо сказала Екатерина Андреевна. — Семен Лундин, когда его подобрал в тайге отряд Иванцова, рассказал, зачем Леонов за нами шел. Думал поминки по нас справить. У него в поясе нашли пять килограммов золота, было бы ему на что поминки справлять…
— А, золото, — как-то безразлично сказал Колыванов и опять обрадовался какому-то воспоминанию, заговорил горячо, быстро: — А Григорий-то, Григорий, вот молодец! Ведь заговорил, заговорил! Я сам слышал… Да, а где же он, где? Я помню, он тут недавно был…
— Здесь, он, здесь, пошел в управление, — счастливо улыбаясь, ответила Екатерина Андреевна.
Колыванов приподнял ее лицо и прижался к нему сухими губами, которые источали жар.
Испытывая возвращенное счастье близости, они еще боялись тех пауз, которые потом помогают острее чувствовать эту близость. И Колыванов и жена его пока еще старались во что бы то ни стало заполнить паузы, хотя бы и незначительными словами, только еще привыкали к вернувшейся близости. Потому они говорили бессвязно, пытаясь выразить все, что волновало их, не словами, а интонацией, жестами, взглядами. Но они уже научились прекрасно понимать эти невысказанные слова. Наконец-то они вместе, как будто и не было этих тяжелых лет разлуки.
Может быть, придет время, когда эти годы снова напомнят о себе, но они постараются не говорить тех слов, которые нельзя простить. Столько в мире разрушенных семей, так печален был их собственный опыт, что они скорее промолчат, чем скажут лишнее слово…
— Помнишь, ты говорил, что разведчикам и строителям нового мира всегда будет трудно, — сказала Катя, заглядывая в его блестящие глаза. — Я еще спорила с тобой, мне казалось, что в тебе говорит обида… Теперь-то я понимаю, что ты хотел сказать… Конечно, это трудно, все трудно…
— Что, Катенька?
— Ну, все! — она обвела рукой кругом, показывая, как сложно ей выразить словами то, что она понимает под этим.
— Всегда борьба, всегда поиск, всегда торопливость… А мне думалось, что все это временное, преходящее, что можно переждать, не торопиться… — она вдруг схватила его руку, до боли сжала пальцы и быстро заговорила: — А ведь если бы я промедлила еще немного, ты бы ушел! Навсегда ушел! — И такой страх был написан на ее лице, что он молча притянул ее лицо к себе и поцеловал. Она все никак не могла успокоиться, и он попытался помочь ей:
— Но ведь ты же замечательно сделала, что пошла с нами! — и вдруг вспомнил о том, что всегда считал главным: — Да, Катенька, а как же с трассой? Неужели поведут по старому варианту?
Екатерина Андреевна вздрогнула, взглянула на мужа. Да, в его глазах была тревога, уже другая, деловая, из-за которой он готов хоть сейчас встать со своей койки и ринуться в бой.
И она вдруг улыбнулась, впервые в жизни не приревновав его к делу. Так, видно, и будет всю жизнь: дело и она должны уживаться в его душе рядом. Даже лучше будет, если дело у них на всю жизнь станет общим. И, утешая его тревогу, заговорила тоже новым тоном, который был так несвойствен ей, что он с возрастающим удивлением глядел на нее, вникая в ее слова:
— Что ты, Борис, что ты! Мы им доказали! Я ведь только что прилетела с совещания. Да вот Чеботарев привез тебе письмо от Тулумбасова. Строительство уже начали, ведут по нашему варианту…
И Чеботарев, давно уже ожидавший у дверей, возник на пороге, сияя своей ослепительной улыбкой:
— Здравствуйте, Борис Петрович! — выпалил он и, за два шага оказавшись у кровати, продолжал еще громче: — Разрешили, Борис Петрович! Мы им показали, что значат разведчики!
— Кто это мы? — с хитрой усмешкой спросил Колыванов. — Меня там как будто не было…
— А Екатерина Андреевна? — не смущаясь, ответил Чеботарев. — Как она начала честить главного инженера, тому впору было под стол от стыда лезть! Она ему все припомнила! И казахстанское дело, и Гришину контузию, и наше бедование в парме. Так и сказала, что коммунизму такие строители, которые на чужой беде свою карьеру делают, не нужны! А к вечеру уже слух прошел, подал товарищ Барышев заявление об уходе по собственному желанию… Ну, да от нас далеко не уйдет! — с угрозой добавил он, темнея лицом. — Все равно на хвост наступим…
Колыванов все смотрел на жену, почти не слушая больше Чеботарева. Смотрел и удивлялся тому, как она покорна и тиха, как смущается от неловких слов Чеботарева. Но в то же время он видел ее новый облик, который еще только проступал сквозь невзгоды, сквозь горечи, сквозь сомнения и вины, мнимые и настоящие, сквозь все, что прошло. Облик этот еще не был отчетлив, но уже угадывался, как можно угадать горы, леса и селения в раннем утреннем сумраке или в тумане, который вот-вот сорвет порывом ветра.
Урал-Москва-Ирым 1957-1959 годыБорис Зюков АЛДЖЕЛ-ТОЙ Рассказ
ПОЛНЫЙ сил трехгодовалый волк проснулся оттого, что его голову стало нестерпимо припекать солнце. Волк улегся вздремнуть еще в полдень в тени нависающего утеса; теперь тень ушла, солнце бросало уже косые лучи, — приближался вечер. Зверь поднялся, потянулся, зевнул и, лениво щелкнув зубами, поймал докучливую муху, затем с отвращенном выплюнул ее. И хотя муха была вещью несъедобной, волк как-то сразу ощутил приступ голода. Он окончательно проснулся, повел крупной лобастой головой и потянул воздух. Легкий предвечерний ветерок донес едва уловимый, но очень знакомый запах. Осторожно ступая, стараясь не упустить направления, откуда исходил запах, волк стал взбираться но крутому склону. Запах становился все явственнее, теперь четвероногий хищник уже не боялся потерять его и потрусил мелкой рысцой. Вскоре до его слуха донеслось блеяние овец. Тогда он остановился, лег на живот и пополз. У крупного камня на вершине склона волк остановился и выглянул из засады: внизу расстилался ярко-зеленый ковер джайлоо — высокогорного летнего пастбища, на нем мирно пощипывали траву овцы. Тонкая струйка дыма от костра виднелась на противоположном конце джайлоо — значит, люди были далеко. А совсем близко стоял молодой барашек, он немного отбился от стада и не щипал травы, очевидно насытившись. Теперь оставалось лишь точно рассчитать маневр; добежать до барашка и схватить его, прежде чем ему на помощь придут овчарки. Инстинкт подсказал волку, что его ноги резвее и он опередит ненавистных овчарок.
Собравшись в стальной ком, волк сделал огромный прыжок и помчался к намеченной жертве. Он не ошибся: пробежал больше половины расстояния, и только тогда овчарки учуяли его. Барашек теперь тоже заметил приближающуюся смерть; он жалобно заблеял, но, скованный страхом, даже не пытался бежать, а беспомощно кружился на месте. Это еще больше разжигало алчность волка, он несся как вихрь, гигантскими, упругими прыжками, и с каждым прыжком силы его удваивались, а радость хищника, предвкушавшего солоноватый вкус теплой, дымящейся крови, пьянила его звериный инстинкт…
Но внезапно какая-то тень мгновенно пересекла ему дорогу. Верный товарищ — инстинкт — сразу отрезвил и предупредил о приближении страшной опасности, он же подсказал и средство защиты: волк остановился на всем скаку и сел на задние лапы, проехав при этом несколько метров по скользкой сочной траве. И тотчас же над головой волка захлопали гигантские крылья, страшные и непонятные, они обвевали жарким ветром, накрывали всего хищника, доставляли мучительную боль, задевая по носу… Инстинкт верно приказывал волку: нужно сидеть, не подыматься! Но страх перед крылатым чудовищем оказался сильнее, он победил инстинкт самосохранения, и волк, поджав хвост, бросился в сторону. Это было началом его конца: в заднюю часть спины впились три огромных загнутых когтя. Волк взвыл и резко повернул голову, чтобы укусить врага, напавшего сзади, но другие три когтя сдавили его пасть, словно защелкнувшаяся пружина стального капкана. А потом все произошло в долю секунды: когти с непреодолимой силой сдвинулись, сжали спину волка в дугу, сухо треснул позвоночник, и гроза овечьих стад повалился бездыханным на влажную траву джайлоо…
Распростерши могучие крылья и все еще не выпуская из железных объятий мертвого врага, беркут раскрыл крючковатый клюв и издал хриплый клекот — крик победы. К беркуту быстро подъехал всадник с полевым биноклем на груди в островерхой шапке, отороченной темным бараньим мехом. Он ловко соскочил с седла и бросил победителю кусок сырого мяса. Только после этого птица отпустила свою жертву и стала рвать мясо.
Скоро к месту схватки подоспели чабаны. Охотник посадил беркута на руку, защищенную до локтя толстой кожаной рукавицей. Он с суровой нежностью погладил птицу по голове и сказал по-киргизски:
— Алджел-Той — много взял. Так ты будешь называться.
И могучая гордая птица как-то странно вытянула шею, склонила голову набок и осторожно потянула хозяина клювом за рукав, словно понимая, какого высокого звания она удостоилась…
Солнце еще освещает величественные пики хребта Кунгей-Алатау, далеко внизу бирюзой сверкает озеро Иссык-Куль, но в горных долинах наступили уже сумерки. Шестидесятисемилетний Чомокой Байчубаков возится у костра. С присущим киргизам гостеприимством он решил после удачной охоты угостить меня на славу и сейчас готовил замечательное блюдо «мастава» — густой рисовый суп с бараниной и всевозможными восточными специями. Пока в котелке булькает мастава, Байчубаков рассказывает мне об искусстве дрессировки беркутов.
Искусство это он унаследовал от своего отца — знаменитого охотника иссык-кульской долины. Отец охотился на зверей не только с беркутами. Хаживал он и на медведя еще с кремневым ружьем, а чаще с длинным кривым ножом. «В те поры это было более надежное оружие», — поясняет Чомокой. Сам Чомокой в семнадцатилетнем возрасте считался первым силачом на Иссык-Куле, не было ему равного в искусстве борьбы на поясах. Но вот приехал другой богатырь из Таласской долины, схватился с Чомокоем и бросил его на землю. С месяц проболел после этого Чомокой — видно, у него было какое-то серьезное повреждение внутренних органов. Правда, богатырское здоровье превозмогло болезнь без вмешательства врачей и шаманов, но бороться после этого Чомокой уже не мог и со всем пылом юности отдался охоте с беркутом.
Больше полутора десятков беркутов воспитал он за свою жизнь, и вот последний его питомец — Алджел-Той… Его удалось взять двухмесячным птенцом. Байчубаков выследил орлиное гнездо на неприступной скале и несколько недель наблюдал за ним, размышляя, как добыть орленка. Ему помог случай: в горах разразилась сильная гроза, порывом ураганного ветра птенец был выброшен из гнезда и упал вниз. Орленок уже умел немного летать, но дождь сильно намочил его, птенец отяжелел и не мог подняться в воздух. Правда, пришлось выдержать целый бой с орлицей, она яростно защищала своего детеныша, а бороться с разъяренной орлицей, пожалуй, не легче, чем с крупным четвероногим хищником. Но в конце концов ее удалось отпугнуть ружейными выстрелами.
Первые недели Байчубаков кормил орленка только из рук — приручал его. Но спустя месяц приступил к дрессировке. Беркуту сшили кожаный колпачок, закрывавший ему глаза, затем сделали чучело — к небольшому деревянному чурбану привязали лисий хвост. И вот два всадника — Байчубаков и его сын выезжают в степь. Сын скачет во весь опор и волочит за собой на длинной веревке чучело с лисьим хвостом. Чомокой снимает колпачок, закрывающий глаза беркута, которого несколько дней перед этим не кормили, и пускает его. Беркут действует по инстинкту, унаследованному им от предыдущих поколений: завидя движущийся лисий хвост, он бросается на него, хватает когтями чурбан и начинает клевать его. В это время подъезжает хозяин и награждает птицу куском мяса. Такие учебные «тренировки» повторяются не один десяток раз на протяжении трех-четырех месяцев.
И вот наступает экзамен на «аттестат зрелости». На этот раз уже в горах, а не в степи охотник, вооруженный биноклем, выслеживает настоящую живую лису. Спускают беркута, и тут наступает самый рискованный момент — плоды кропотливого труда нескольких месяцев могут пропасть зря: если молодой беркут не успеет настичь лису, если ей удастся уйти, беркут не вернется. Чтобы этого не случилось, охотник обязательно берет с собой чучело — оно заменяет спасшуюся лису, беркут бросается на него.
Алджел-Тою чучело не потребовалось — на первой же охоте он настиг лису. Но свое гордое имя беркут заработал много позже. По установившейся традиции охотников с беркутами, птице дают кличку после примерно годичного испытательного срока. За это время выясняется, на что способен беркут, и в зависимости от его повадок он получает кличку. Алджел-Той вполне оправдал свою кличку «Много взял»; хотя ему немногим больше года и он еще не достиг обычных размеров (размах крыльев у него всего два метра, а весит он 12 килограммов), на счету его 18 лисиц и два крупных волка. За волка государство выплачивает охотнику 500 рублей, а колхоз, со своей стороны, выдает барана и насчитывает 40 трудодней!
Несмотря на свою молодость, Алджел-Той уже опытный охотник, он прекрасно изучил повадки зверей. Волк, например, заметив беркута и не имея поблизости укрытия, садится на задние лапы — в таком положении беркут не может его схватить, потому что натыкается на зубастую волчью пасть. В таких случаях Алджел-Той начинает бить волка крыльями, спугивает с места, а дальше происходит то, о чем говорилось уже вначале. Своеобразно хитрит и лисица. Убегая от беркута, она отбрасывает в сторону хвост, словно предлагая его вместо себя. Но Алджел-Той не идет на этот обман, он безошибочно вцепляется в заднюю часть лисьей спины, а дальше поступает так же, как и с волком.
Байчубаков помешал дымящуюся, пряно пахнущую мастаду и попробовал ее:
— Сейчас будет готова. — Он посмотрел на сидящего рядом Алджел-Тоя и неопределенно покачал головой. — Но есть зверь, которого и беркут не может взять.
— Медведь? — наивно спросил я.
— Заяц, — вполне серьезно ответил мне охотник.
— Заяц? Волка берет, а зайца нет?! Невероятно!
— Очень просто. Когда беркут настигает зайца, заяц ложится на спину и начинает молотить по воздуху задними лапами. А сила удара задней лапы у зайца очень велика.
И вот Алджел-Той не может схватить зайца. Он поднимается вверх, так как быстро устает, если держится в воздухе над самой землей, а тем временем заяц вскакивает и бежит. Беркут снова бросается на него, и снова повторяется та же история. Так продолжается до тех пор, пока заяц не найдет укрытия в лесу или скалах.
Байчубаков долго смотрит в сторону ближайшего покрытого снегом пика, на котором закатный луч играет всеми красками солнечного спектра. Недаром Алатау значит Пестрые горы.
И, ни к кому не обращаясь, охотник подводит итог беседе:
— Ловкость и ум побеждают силу! Так говорит народная мудрость… Ну, пора и ужинать…
А. Белянинов ГОД БОЛЬШОЙ ВОДЫ Документальная повесть
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ДЛЯ НАЧАЛАМНОГО песка, мало воды… Очевидно, такое определение пустыни слишком общо и невыразительно. Но хочешь не хочешь, именно эти четыре слова приходят в голову, даже если ты самое короткое время проведешь в Каракумах. Много песка и мало воды… Но мне всегда представлялось, что в нашей стране в наше время у каждой горы, долины своя особая, неповторимая судьба. Достаточно вспомнить, например, гору Магнитную или залив Кара-Богаз-Гол на восточном побережье Каспия или целинные степи Сибири и Казахстана.