Потом, после посещения самого знаменитого храма, пошли храмы поменьше, но будды всюду были те же, только отличались размерами и позами. Одни из них полулежали, громадные, как полагается небожителям, лица иных были так отполированы, что луч солнца, падавший на них, превращал их в сплошное сияние, и распростершийся перед ними богомолец не мог взглянуть в лицо Будды, потому что встречал расплывчатое, ослепляющее сияние вместо взгляда статуи. Женщины лежали перед буддами, куря гигантские сигары неимоверной толщины. Черный и синий дым обволакивал лики богов, не это ничего не значило. Над плечами идолов стояли горшки с цветами, и над ними порхали птички пестрых, веселых раскрасок. И, наконец, уже над домами, над всей улицей возник такой высоты Будда, что даже стало неприятно, точно видишь привидение. Отто понял, что надо переключиться на что-то иное. Этот Будда, выложенный из старого бурого кирпича, полулежал, положив руку на вход в монастырь, расположенный под тем искусственным холмом, который изображал тело лежащего.
Люди на улице казались ничтожествами, муравьями, тащившими в разные стороны какие-то былинки в жалкие свои обиталища. У Будды были широкие властные губы, широкие брови. На его лице ни одной морщинки. Глаза, четко нарисованные, смотрели со снисходительной грустью куда-то вдаль.
Отто Мюллер взмолился молодому человеку из представительства, и они, пересаживаясь из машины в коляски педикапов, нырнули в другой поток жизни. Они бродили по набережной, где грузили пароходы, уходившие вверх по реке, и грузчики, как в глубокой древности, взваливали на плечи тяжеленные кули и шли по доскам, которые шатались под их тяжестью. Тут все говорило Отто Мюллеру о том, что мир слуг и господ еще существует, что его германский дух рад видеть эти странные наряды мужчин, похожие на женские, и этих торговцев всякой, как он сказал бы, колониальной всячиной, потому что здесь и нужны такие специалисты, как он и ему подобные, что здесь можно делать дела.
Он увидел длинный белый обелиск и спросил, что это такое. Немец удивился словам спутника про белый обелиск: это памятник Независимости.
— Независимости? — спросил Отто. — Что это значит?
— Это значит, отвечал обязательный молодой человек, — здесь считают, что Бирма вступает на путь нового развития. У них есть даже план, рассчитанный на превращение страны в Пидоту, это означает — страна благоденствия… Бы это почувствуете, когда начнете работу на месте…
— Чего же они хотят? — спросил Отто.
— Они хотят многого, но у них есть затруднения и политические и экономические…
— Мы им поможем! — сказал Отто и засмеялся своим горластым спортивным смехом.
Они побывали везде: и на озере Инья, струившем свои воды среди зеленых рощ, и на берегу реки, где живет простонародье, где хижины жались друг к другу и нищета смотрела из всех бамбуковых щелей, где харчевни располагались прямо на улице и люди сидели на земле перед котлами, в которых готовились обычные блюда бедноты — рис с острым соусом, приготовленным из креветок, рыбы, овощей и перца. Отто почувствовал голод, и они поехали в отель.
Они сидели в прохладных залах Странд-отеля, и безмолвные слуги подавали им джин, в который они добавляли по каплям сосновый экстракт в порядке профилактики, ели почти сырое мясо, густо посыпая его солью, какую-то неизвестную Отто сладкую рыбу, фрукты и пили ледяной ананасный сок.
Потом они отправились по магазинам, и тут опять все запестрело и зашумело перед глазами Отто. В магазинах на Фрэзер-стрит, или Дальгузи-стрит, или в крытых рядах Скотт Маркет можно было приобрести все, что нужно европейцу, чтобы одеться, приобрести необходимые вещи для дома и даже купить сувениры или подарки для друзей и знакомых.
Чтобы отдохнуть от лавочной толчеи, они даже заглянули в Зоологический сад, но были там недолго. Звери не интересовали Отто. Они пробежали по аллеям сада просто для того, чтобы размять ноги после поездки. У одной из клеток дети дразнили жирафа, и он напрасно тянулся своей маленькой головой за бананом, которым они махали перед ним. Маленькие речные выдры вставали на задние ноги, как бы высматривая добычу, прикладывали лапки к глазам, протягивали их к зрителям, присвистывали, просили бросить им мелкой рыбешки, которой торгует сторож. Когда зверькам бросали рыбешек, они очаровательно играли ими и ныряли.
У клетки со львом Отто остановился. Лев лежал, плоский, как доска, раздавленный неистовой жарой. Он спал крепчайшим сном. Его хвост с шишкой на конце, покрытой редкими жесткими черными волосами, был распластан, как мертвый.
Перед клеткой толпились зеваки и громко смеялись над спящим львом. Он был худой и старый. Проворные ласточки хлопотали вокруг его хвоста. Они по очереди примерялись к волосам на хвосте, потом пробовали вытаскивать их, если волос не поддавался, принимались за другой. Вытащив волос, они взмывали куда-то за деревья, где птицы вили гнездо. Это было, по-видимому, их постоянное занятие, потому что хвост у льва значительно поредел. Много волос выдрали у него ласточки. Отто сказал, смеясь:
— Это совсем как британский лев. Он спит усталым сном, а его колонии делят другие…
Стоявшие вокруг засмеялись: острота дошла до них. Из Зоологического сада они поехали в отель, куда молодой человек завез Отто Мюллера, взяв с него слово, что он, отдохнув до вечера, будет у него в гостях, а рано утром его на самолете доставят туда, где изволит работать советником-специалистом его шеф господин фон Шренке со своим помощником. Это на другом конце страны, но перелет займет всего несколько часов. Приятного отдыха!
Отто разделся, включил электрический охладитель и заснул сном много поработавшего человека. Проснулся он, когда уже на улице зажглись огни, принял душ и начал переодеваться к вечеру, чтобы быть во всем европейцем, даже в этой беспорядочно удивительной стране, где слишком жарко, слишком много разных богов и где мужчины носят юбки. Но вспомнив, что в Шотландии у горцев тоже приняты короткие юбки и даже их волынки напоминают музыку, слышанную утром на аэродроме, он пришел в хорошее настроение и начал насвистывать что-то из последнего дюссельдорфского ревю. Тут пришел утренний знакомец, и они отправились к нему домой, на другой конец города.
В гостях у молодого человека сидели, кроме Отто Мюллера, еще двое: похожий скорей на грека, чем на баварца, ученый-этнограф, изучавший неизвестную Отто народность — племя нагов, обитавшее в долине реки Чиндвин и в индийском Ассаме, и пышная блондинка Клара, дочь заезжего немецкого пастора-миссионера, изучавшая бирманскую музыку и бирманский язык. Все собравшиеся сидели на террасе и пили виски с содовой водой, как это принято в тропических краях, — от виски не потеют; пили чешское пиво, ели рис с какими-то едкими, огненными приправами, с соусом, который представлял хозяин как соус первого сорта, его подают даже в дни приемов в правительственном дворце. Назывался этот соус так сложно, что все старались его выговорить правильно, и только Клара произнесла его, как настоящая женщина Рангуна: таджантхамин.
Отто спрашивали о делах дома — в Западной Германии, о том, что он будет делать в Бирме, как ему понравился Рангун. Он отвечал с обстоятельностью на все вопросы, только на вопрос, как ему понравился Рангун, сказал:
— Мне кажется, что я спал в слишком жарко натопленной комнате и мне приснился сон, в котором двоились боги и люди.
Клара засмеялась, и ее крупное, белое, незагоревшее лицо сразу ожило.
— Здесь Азия, — сказала она, — тут не сразу поймешь, что к чему. Особенно сейчас…
— Здесь снова нужен европеец, — сказал Отто с такой же железной интонацией, с какой дядя, старый специалист по пустыне, говорил об Африке.
И он начал развивать ту теорию, которую так настойчиво и непогрешимо развивал в долгие зимние вечера старый отставной генерал инженерной службы специального африканского корпуса — господин Ганс фон Дитрих. Тогда дома он говорил вещи, о которых Отто не имел понятия. Теперь ему захотелось просветить своих соотечественников на чужбине. Когда он кончил, Клара, играя ножом для фруктов, спросила самым невинным тоном:
— Сколько вам было лет в 1945 году?
— В 1945 году мне исполнилось четырнадцать лет, сейчас мне двадцать четыре, — ответил он и, помолчав, добавил: — Меня выкопали вместе с тетей из-под развалин дома, где мы были в убежище. Нас раскапывали шесть часов. И я могу сказать, что я принимал участие в войне… К нам пришли американцы раньше, чем все было кончено с Берлином. «Надо все начинать сначала», — сказал дядя. По-моему, он прав. Надо все начинать сначала…
Ученый-этнограф кашлянул, как бы прося разрешения сказать свое слово:
— Простите меня, я исследователь диких племен, где все и сегодня примитивно. Когда наги чувствуют, что духи, которым они поклоняются, жаждут приношений, а они любят черепа, человеческие черепа, то наги отправляются за черепами к соседям. Это логично, кто же будет жертвовать собственным черепом? Эти добытые хитростью, с боем черепа протыкаются стрелами и украшают священные деревья, куда слетаются умиротворенные духи. Конечно, надо идти на жертвы, когда этого требуют высшие силы, идти не за собственный счет… Вы меня понимаете?
Ученый-этнограф кашлянул, как бы прося разрешения сказать свое слово:
— Простите меня, я исследователь диких племен, где все и сегодня примитивно. Когда наги чувствуют, что духи, которым они поклоняются, жаждут приношений, а они любят черепа, человеческие черепа, то наги отправляются за черепами к соседям. Это логично, кто же будет жертвовать собственным черепом? Эти добытые хитростью, с боем черепа протыкаются стрелами и украшают священные деревья, куда слетаются умиротворенные духи. Конечно, надо идти на жертвы, когда этого требуют высшие силы, идти не за собственный счет… Вы меня понимаете?
— Вполне…
— Я вот только не очень доволен высшими силами… — сказал ученый, — высшие силы у нагов есть сосредоточение всего темного, что живет в их сознании с древних времен. Правда, высшие силы, двигающие сейчас европейским сознанием, скорее близки к силам хаоса, чем к светлой вере эллинов. Вам не кажется, что мы взываем к слишком древним и слишком примитивно диким духам, перед которыми битва в Тевтобургском лесу уже кажется светлым явлением, чем-то вроде защиты культуры…
Молодой человек из представительства был бы плохим хозяином, если бы позволил разгореться спору, поэтому перевел разговор на другие, более безопасные предметы. Он обратился к Отто Мюллеру:
— Наш дорогой друг ученый вернулся из глубины лесов, из самых глухих мест Бирмы. Но не надо ходить так далеко. Вот фрейлен Клара знает, что случилось здесь под Рангуном с одним всем нам известным английским полковником. Он собрался на серьезную охоту в джунгли, взял машину, нагрузил ее необходимым продовольствием, оружием для охоты на фазанов, голубей и на другую, более крупную дичь, взял запас пива и отправился в леса. Но почти у самого города его перехватили «лесные братья» — есть такие в этих краях! — и украли английского полковника. Они хотели, чтобы он заплатил им 100 000 джа. Он предложил им доставить его домой в Рангун, обещая за это дать им 50 рупий. Они рассердились, увели его в дебри джунглей и стали там его держать.
— Позвольте, — сказал Отто, — надо было послать экспедицию и перестрелять этих каналий…
— Времена, когда по такому случаю посылали английские власти экспедиции, прошли. И самих англичан здесь нет в качестве распорядителей… Местные англичане запросили Лондон. Из Лондона ответили, что за этого полковника не дадут ни одного пенса, так как, пояснили из Лондона, если мы заплатим такую сумму за полковника, вас всех начнут красть непрерывно. Это будет новый вид торговли, черт возьми. И довольно выгодный для «лесных братьев». Прошло время! Тогда англичане начали устраивать сбор среди европейцев на выкуп страдальца-полковника, пленника джунглей. Как будто собрали около 25 000 рупий. Ядовитые языки говорили, якобы эти деньги казенные; только, чтобы не уронить престиж, их выдали за собранные на месте. Полковник надоел лесным братьям, и они его отпустили за эту сумму. Он рассказывал, что они очень ухаживали за ним, им было невыгодно, чтобы он умер в их лагере, тогда бы они ничего не получили за него. Они его поили его же собственным пивом и кормили его же консервами, выдавая их ему так, что он был вечно полуголодным.
Когда мы сегодня с вами завтракали в Странд-отеле, он там пил виски… Он охотно рассказывает свои приключения в джунглях…
Так они сидели и, перескакивая с предмета на предмет, говорили о судьбе европейцев в Азии, о новых перспективах для экономического проникновения, о росте национального самосознания у азиатов. Ученый рассказывал о быте нагов, об их гостеприимстве, о странности их обычаев: если в деревне начинается праздник, специальная застава преграждает вход и выход из деревни, на все время праздника не войти, не выйти. Клара исполнила две бирманские песенки, прямо так, без аккомпанемента — одну грустную, другую веселую.
Потом все пили снова виски и пиво и вдруг почувствовали, что уже поздно, что Отто надо пораньше вставать, его ждет путь в горы, в джунгли. Ученый спросил его, прививал ли он себе что-нибудь против малярии и оспы. Отто сказал, что он привил даже тиф и еще какую-то особую тропическую лихорадку и готов продолжать путь.
Когда они прощались, ученый сказал, что единственное, в чем он согласен с высказанным сегодня Отто, это с тем положением, что исчез страх перед белым человеком в Азии. И боюсь, что этот страх возродить больше невозможно никакими новыми мерами, молодой человек. Приглядитесь хорошенько! Желаю вам всего доброго в вашей работе!
В эту ночь Отто ничего не снилось. Он падал без конца на дно какой-то мягкой пропасти и стукался о невидимые стены, пока не погрузился в полное оцепенение сна.
Самолет был маленький и всем своим видом говорил, что он много пережил на своем веку, но никогда не сдавался и готов еще поспорить с трудностями и лететь, пока хватит сил. Казалось даже, что эта бравая наружность маленького кораблика похожа на лицо искателя приключений, изборожденное шрамами. Отто даже усмехнулся, увидев странное сооружение, и тут же придумал, как он будет рассказывать дома об этом полете и, описывая пассажиров, обязательно скажет, что они садились, не обращая внимания на дырки и трещины в фюзеляже, сквозь которые просвечивало небо, но чтобы заткнуть самую большую дыру в хвосте, посадили толстого в оранжевой хламиде монаха, так как из дыры нестерпимо дуло.
После перелета земля с ее пронизывающим, до костей жаром показалась такой знакомой, точно Отто уже давно видел эти равнины, окруженные холмами сожженной бурой зелени, деревни, где женщины в одеждах поливали друг друга водой тут же на улице и шли дальше по своим делам.
Старенький, подпрыгивающий на бугристой дороге джип уносил его через настоящие джунгли куда-то в сторону от этой равнины, и с каждым поворотом дороги зеленое море все гуще смыкало свои волны вокруг маленькой машины, в которой были только шофер, Отто Мюллер и небольшого роста, похожий на кузнечика, стройный, спокойный бирманец, инженер, увозивший Отто к его шефам в неизведанную даль. У Тин-бо, несмотря на свою худобу, казалось, состоит из железных мускулов, тонких, но гибких. Он выпрыгивал из джипа, как акробат, соскакивавший с проволоки, легко и привычно. Его лицо было хорошего шафранного цвета. Оно походило на лицо взрослого ребенка. Оно могло от улыбки становиться чрезвычайно добрым и вдруг делаться непроницаемым. В такие минуты он как будто погружался в далекие мысли и окружающее переставало существовать для него.
Отто Мюллер ехал в джипе, сохраняя предельное, невозмутимое германское самодовольство. Он хорошо себя чувствовал в этой тропической обстановке, где его положение привилегированного специалиста, которого уважают и окружают вниманием, которым дорожат, давало ему уверенность в своем бесспорном преобладании над этими маленькими, быстрыми в движениях людьми, одетыми в белые рубашки и пестрые лопджии — полосы материи, охватывающие, как юбки, их бедра.
Правда, его сосед У Тин-бо был в легком сером костюме, но и у него, как у любого бирманца, были надеты сандалии на босу ногу, зато голову украшала темно-коричневого фетра шляпа с широкими полями.
Глядя по сторонам и встречая только зелень, которая вырастала над джипом, как стена, ветви ее тыкались в бока джипа, нависали над головой, Отто невольно ощущал себя конкистадором, вступающим в свои владения.
Когда они совсем уже въехали в эту непролазную гущу леса, а дорога все продолжала петлять и лезть то по холму, то сбегать в мягкие котловины и было ощущение, что они так будут ехать день за днем, У Тин-бо заговорил:
— Вы видите, какое у нас лесное богатство. У нас есть не только лес! Есть в нашей стране и нефть, и олово, и вольфрам, и железо, и медь, и цинк, и драгоценные камни всех сортов…
— Мы поможем вам, — снисходительно сказал Отто, — мы придем вам на помощь. Вот только жара… Скажите, у меня будет человек, который будет носить зонтик за мной?..
— Будет, — сказал пристально посмотревший на него инженер.
— А будет у меня человек, который будет носить за мной складной стул и необходимые приборы? — снова спросил Отто.
— Будет, — сказал бирманец, смотря на Отто так, точно он сомневается, того ли специалиста везет в горы.
Но Отто посмотрел прозрачными глазами, ничего не выражающими, кроме бесконечной надменности:
— Вы хотите создать у себя в стране новое хозяйство, основанное на достижениях передовой европейской культуры и техники?
— Да, — ответил У Тин-бо, и его детски открытое лицо стало сосредоточенным, а его глаза приняли холодное выражение, точно он хочет сказать что-то злое, но он слушал дальше молча.
Отто продолжал:
— Без нас вам ничего не удастся сделать, чтобы Бирма расцвела. Но вы хорошо поступили, что пригласили специалистов, не политиков, а специалистов, потому что ни от каких речей не прибавится выработка железа и добыча цветных металлов. Лучше германских специалистов сейчас нет никого. Вы где учились?