12
Трушин, мрачный, возвращается из санчасти.
– Ну что?
Он машет рукой.
– Жить будут. Лошади здоровые… А вот я на «строгана» как пить дать налетел.
Мария Кирилловна вздыхает:
– Сами виноваты, Алексей Васильич. Надо было налить им на опохмелку.
– Какая вы умная! – вступается Люда. – Им налей, а они потом что-нибудь учудят. Или руку в машину сунут.
Люда к пьянству относится резко отрицательно. Правда, год назад с ней самой в совхозе произошел эпизод, но то был единичный случай, и притом на нервной почве. Вообще же она справедливо полагает, что ничего, кроме горя, ни от портвейна, ни от водки, ни в особенности от спирта ждать не приходится.
13
С пьянством, особенно отцовским, у нее связаны в жизни самые тяжелые воспоминания.
Одна грустная история случилась, еще когда Люда ходила в детский сад. Мать ее, по свидетельству Анны Тимофеевны, тогда уже начинала «погуливать» в своем тресте газового хозяйства. Теперь-то Люда знает, что значит «погуливать», живой пример – «приститутка» Дуська. Ну, может быть, мать действовала умнее, потому что не только в семье, но даже в поселке никто об ее похождениях долгое время не знал. Бывало, утром фыркнет Анна Тимофеевна: «Чего вырядилась, ровно на блядки!» Но отец за «свою» каждый раз заступался: «Ты не шуми, тетка. У нее работа такая… интеллигентная». «Интеллигентная» работа часто затягивалась допоздна, и Люду из садика приходилось забирать отцу.
Но тем злополучным вечером за девочкой в положенное время не пришел никто – ни мать, ни отец. На пару с сердитой воспитательницей Люда сидела во дворе, в садовской беседке. Потом у воспитательницы кончилось терпение, и она отвела ее на кухню, где нянечки подъедали какие-то дневные остатки. Люде налили холодного киселя, и она пила его, тихонько плача, – она решила, что за ней теперь не придут вовсе. Уже сиротская горькая будущность рисовалась в Людином воображении, как вдруг в опустелом здании послышался громкий мужской голос:
– Эй!.. Есть тут кто живой?
Это был отец!
Он отыскал живых на кухне и вошел, стукнувшись плечом о дверной косяк.
– Где моя дочь?!
Отец не сразу увидел Люду хотя она со стаканом недопитого киселя стояла прямо перед ним. И сейчас же нянечки возмущенно загомонили:
– Нельзя, папаша! Как не стыдно, в таком виде!
– Папка! – Люда бросилась к отцу и схватила его за руку.
Нянечки же продолжали причитать:
– Имейте совесть, мужчина, мы в таком виде не даем!
И тут отец пришел в ярость.
– Не даете?! – загремел он. – А в каком виде вы даете?! Вы в любом виде даете! – И прибавил несколько слов, каких Люда от него раньше не слышала.
Отец схватил со стола дуршлаг и погрозил им струсившим нянечкам:
– Вот коли я дам, то мало не покажется!
С тем они и покинули детсад. Конечно, Люда и сама чувствовала детским нутром, что отец сегодня в каком-то нехорошем «виде». Обычно он шагал размашисто, не оглядываясь и не делая скидки ее коротким ножкам. Случалось, зазевавшись по сторонам, Люда вдруг обнаруживала, что отстала, и бросалась в погоню – конечно, не забывая на бегу припрыгивать и, нарочно подшаркивая, пылить. Иногда, впрочем, она ошибалась: нагоняла вроде бы знакомые штаны, а оказывалось, что дядька в них – чужой.
Однако сегодня все было наоборот: отец тащился позади Люды, так что ей приходилось то и дело останавливаться, поджидая. Похоже, весь пыл свой он истратил на сражение с нянечками, потому что, выйдя на улицу, быстро ослабел и еле плелся, заваливаясь набок и оступаясь на каждом шагу. Тем не менее они сумели малым ходом добраться до своего поселка. Отцу достало еще сил пройти половину улицы Островского, и здесь только он сел, прислонясь спиной к зеленому дощатому забору. (Люда по сей день ходит с завода мимо этого забора, теперь уже кривого и облупившегося.)
Отец сел, прислонясь спиной к забору, и печально посмотрел на Люду.
– Иди, доча, – сказал он. – Дальше ты свою дорогу знаешь.
– А ты… а ты, папка?..
Люда расплакалась. Она умоляла его встать, но он только взмахивал рукой, будто ловил мух, и горько бормотал:
– Иди… ступай домой, доча… А мне там больше делать нечего.
По отцовскому лицу тоже текли слезы… Однако вскоре бормотание его сделалось бессвязным, рука упала и он уснул.
До дому отсюда и впрямь было не очень далеко. Люде следовало сбегать за подмогой, она же об этом не догадывалась, потому что была всего лишь несмышленое дитя. Не умея предпринять ничего лучшего, девочка осталась при спящем отце наподобие часового. Если на улице показывались люди, она отходила чуть в сторону и делала вид, что играет. Но когда к отцу подбежала собака и стала его нюхать, Люда, поборов страх, замахнулась на нее прутиком и прогнала… Как долго несла она свой добровольный караул – кто теперь скажет. Может быть, и не очень долго, но время ведь течет для людей по-разному. Отец – тот, к примеру, вовсе заспал этот эпизод и потом ничего не помнил. А вот Люде он врезался в память на всю жизнь; она помнит даже, как ей пришлось там же под деревцем справлять малую нужду, – неприлично, конечно, но что было делать.
Наконец кто-то доложил Анне Тимофеевне, что племянник ее лежит под зеленым забором на улице Островского. Она, не раздумывая, призвала на помощь мужчину-соседа, и вместе они отправились на выручку. Так все и оказалось, как сообщили доброхоты: найдя забор, тетя Аня нашла и отца под ним, и Люду с лицом, чумазым от слезных разливов.
14
Обстрекав, изжалив городок, гроза наконец утащилась. Утащилась, но не истощилась – главная туча ее пучится белой медузой на востоке и шарит по земле в поисках новых жертв. Еще доносится ее глухое погромыхивание, но вчуже – словно за стенкой передвигают мебель. Уже солнечными брызгами осыпаны и крыши, и листва деревьев, и глянцевитая молодая слякоть на заводском дворе. Люда отворяет оконную фрамугу и слышит, как одновременно множество окон во всем инженерном корпусе открываются с дробным звоном. Ветер, насыщенный неосевшей водяной пылью и озоном, врывается в помещение, будто струя ароматного спрея. Вся РЭМовская троица глубоко затягивается вкусным воздухом, словно принимает ингаляцию.
– Гроза грозит, а жильцы живут! – с облегчением выдохнув, улыбается Мария Кирилловна. – Зато грибов теперь будет…
– С вашим зрением только грибы собирать, – замечает Люда, но тоже с улыбкой.
Трушин неожиданно поворачивается к девушке.
– А у тебя зрение хорошее?
– Что?
– У тебя, спрашиваю, зрение как?
Люда смотрит непонимающе.
– Ты про что?
Леша смущенно сдвигает брови.
– Может, мы это… Может, сходим с тобой за грибами… раз зрение хорошее… В выходной, например?
Люда молчит, держит паузу, но ушки ее заметно розовеют.
– Подумаю, – отвечает она тихо.
Мария Кирилловна, сняв очки, дышит на них и тщательно протирает.
15
И вновь, полный жизни, мощно гудит РЭМ. К его моторам колеса бы да вагоны таскать, а не бумажки с лотка слизывать. Люда с Марией Кирилловной при машине; они действуют сосредоточенно, слаженно; лица их одухотворены трудом. Деловую обстановку в комнате расцвечивает трушинская рубашка: Леша снял пиджак и, попирая стол крутым торсом, пишет наряды.
Кажется, все позади: гроза, суматоха, подруги-метильщицы. Работа у Люды снова спорится, работе никак не мешают мысли о предстоящем грибном походе… Разве сердце девушки, встрепенувшись, сделает маленькую пробежку да улыбка тронет губы. Хорошо бы дожить теперь до субботы без происшествий и погодных катаклизмов. Хорошо бы…
Дверь на РЭМ открывается, и в нее протискивается вохровский живот в гимнастерке.
– Белова кто?
Из гимнастерки Митревны вышла бы, наверное, двухместная палатка. На солдатском, из двух сшитом ремне – кобура; из кобуры торчит носовой платок.
– Ты, что ли, Белова?.. На выход.
Люда глядит недоуменно на вохровку, потом на Трушина.
– В чем еще дело? – Леша хмурится и тянется за пиджаком.
Митревна, не в силах повернуть голову, скашивает на него глаз.
– В чем дело – там разберутся… – И, колыхнувшись, она с важностью поясняет: – Милиция за ней приехала, вот в чем дело.
– Какая милиция?!
Люда ахает. Трушин, мрачнея, встает:
– Спокойно… Пошли, узнаем, что за милиция. Если… – он тяжело глядит на Митревну. – Если эта жаба не врет.
«Жаба» не соврала. У заводской проходной действительно стоит зеленый «уазик» с синей полосой. Два милицейских сержанта, открыв дверцы, покуривают на передних сиденьях.
– Белова?
– Белова, Белова! – отвечает за Люду Трушин. – Какие вопросы, мужики?
Так эти «мужики» и раскололись… Физиономии сержантов остаются ментовски-непроницаемы:
– Там узнаете. – Отброшенная щелчком сигарета летит по дуге. – Поехали.
Голос «уазику» достался солидный не по чину почти баритон; однако ведет он себя шаловливо – едет не быстро, зато старается подпрыгнуть повыше на малейшей дорожной кочке. Над передними сиденьями две головы в фуражках качаются на все стороны. Рация под торпедо то и дело разражается истерическими потоками согласных. Трушин придерживает Люду, чтобы не упала, и посматривает в окна: везут-то их, похоже, не в отделение. Наконец Леша не выдерживает:
– Эй, командир, хватит темнить! Может, скажете все-таки, что случилось?
Правая фуражка оборачивается.
– Что случилось?.. – ментовские глазки остро щурятся из-под козырька.
– Да, что случилось?
– Убийство, гражданин, – вот что случилось.
16
Дом Анны Тимофеевны зияет пустыми оконными глазницами. Рамы окон, высаженные наружу, валяются внизу на отмостке. Во дворе довольно людно: здесь и два милиционера, что привезли Люду с Трушиным, и какие-то женщины, прилично покрытые платками (видимо, ближние жительницы), и небритый врач в незастегнутом халате и резиновых сапогах. Присутствующие негромко, но оживленно обсуждают убийство Анны Тимофеевны – все, за исключением врача. Он прислонился к столбику крыльца и молча отрешенно курит. Собственно, делать ему здесь больше нечего, и карета скорой помощи ждет его на улице, но доктор, очевидно, взял передышку – умаялся, должно быть, за целый день.
Анна Тимофеевна, перенесенная пока в свою кровать, лежит недвижно, как полагается покойнице, в то время как комната ее представляет картину невиданного разгрома. Окна оба выломаны; часы и портреты сорваны со стен; пол усеян осколками люстры, черепками чашек из разбитого серванта и почему-то упаковками тети-Аниных лекарств. Рядом со скомканным половиком, как пролитое варенье, темнеет густая, почти уже запекшаяся лужица крови.
Осколки и таблетки, рассыпанные по полу, хрустят под сапогами лейтенанта Денисова. Он пересекает комнату, поднимает упавший стул и садится к столу. Завернув скатерть, Денисов выкладывает перед собой бумаги и вооружается авторучкой.
– Ну так, гражданочка… – Лейтенант обращается к Люде вполне доброжелательно. – Давайте рассказывайте.
Но девушка не отвечает. Вцепившись в Лешину руку, она обводит комнату глазами, полными ужаса.
– Может, выйдем на кухню? – кашлянув, предлагает Трушин. – Там тоже стол есть.
Но Денисову уже неохота перебазироваться.
– Здесь нормально. Вон стульчик, присаживайтесь. Лейтенант барабанит пальцами, ждет, пока Трушин усадит Люду на стул.
– Ну, короче… Имя, фамилия и что вы можете показать по этому поводу?
– По какому? – Людин голос еле слышим.
– Я спрашиваю, – Денисов поднимает бровь, – кто все это устроил? И кто, вы думаете, нанес вашей бабушке травму?
– Откуда я знаю? – глаза Люды наполняются слезами. – Может быть, Генка…
– Что за Генка? Кто такой? – быстро спрашивает лейтенант.
– Генка… материн сожитель… он пьяница и в тюрьме сидел… – Люда всхлипывает. – Им деньги постоянно нужны…
– Понятно! – перебивает ее Денисов. Поведение лейтенанта резко меняется – он приходит в состояние решимости.
– Как фамилия? Где живет? – допрашивает он энергично. Не дослушав ответа, оборачивается и кричит в окно: – Кораблин, иди сюда!
Со двора доносится:
– Сейчас, докурю только.
Минуты идут в ожидании Кораблина. Люда плачет. Сняв фуражку, Денисов приглаживает волосы.
– Не волнуйтесь, возьмем гада! – Он толкает сапогом разбитую цветочную вазу. – Это ж надо, все поколотил, сволочь…
– А смотрите, лейтенант, по-моему, он тут стрелял. – Трушин показывает пальцем на потолок.
Действительно, в потолке над столом выбита штукатурка и виднеется небольшое сквозное отверстие. Денисов задирает голову.
– Гляди, правда…
– И вот. – Леша показывает на стол.
И на столе, как раз возле денисовского локтя, такое же отверстие, но с обугленными краями.
– В упор, что ли, садил? Нет, на пулю непохоже… – Лейтенант озадаченно крутит пальцами ухо. – А раньше этого не было?
Люда отрицательно качает головой.
Третье отверстие они вместе находят в полу под столом. Денисов чертыхается:
– Кораблин, где ты, мать твою?!
Сержант уже некоторое время наблюдает из дверей.
– Я здесь, Владим Иваныч.
– Короче… – Денисов выбирается из-под стола. – Короче, лезешь сейчас на чердак, а потом в подпол… Подпол есть у вас?
Люда растерянно кивает.
Две экспедиции, совершенные Кораблиным на чердак и в подпол, окончательно меняют ход расследования. Новая пробоина найдена в крыше дома, а в подполе обнаружена вдребезги разбитая банка с огурцами. Лейтенант Денисов по-собачьи шевелит бровями, крутит свое ухо и наконец объявляет:
– Короче так, граждане. Убийства здесь никакого не было.
– Как не было? А только что было… – все переглядываются.
– А так и не было! – твердо повторяет Денисов. – В ваш дом ударила молния. Смотрите… бах… и бах! – Он тычет авторучкой в потолок, а потом просовывает ее в отверстие в столе. – Ясно теперь?
– Но почему… тетя Аня? – растерянно спрашивает Люда.
– Что тетя Аня? Отлетела да к углу как-нибудь приложилась. Волна-то вон какая была!
Девушка подавленно молчит. Лейтенант садится снова к столу переписывать протокол – теперь он оформляет несчастный случай. Минут через пять удовлетворенно ставит точку.
– Ну вот, гражданочка, – говорит он прежним доброжелательным тоном. – Считайте, что вам повезло.
– То есть как повезло?.. – На глаза Люде наворачиваются слезы. – Тетя Аня-то…
– Ну да, тетя, конечно… – Денисов косится на покойницу. – Но дом-то не сгорел – вот что удивительно.
17
Известие о том, что убийства не было, быстро облетает собрание во дворе. Милиция уезжает. Расходятся, пожимая плечами, соседи. Женщины напоследок наведываются, чтобы взглянуть на покойницу. Кто-то из них обещает, управившись с делами, прийти обмывать тело. И вот уже из живых в доме остаются только двое молодых людей. Они рядком сидят на кровати в Людиной комнате. Трушин молча курит. Люда глядит в стенку, и непонятно, то ли она плачет, то ли нет.
Так в безмолвии, почти не шевелясь, пребывают они довольно долго, пока Люда вдруг, придя в себя, не спохватывается:
– Эх, а Борьку-то я забыла!
Леша поднимает голову.
– Что?.. Какого Борьку?
– Борька в сарае… – поясняет Люда. – С утра, наверное, некормленый.
18
Борька! О его существовании Люда узнала, едва сделав в жизни первые шаги. Если кто и бессмертен на свете, так это он. Каждый год Борька воплощается наново, бледный и нежный, как молодой месяц, и растет, и пухнет, и заполняет к осени весь свой сарай. Он вечен и вечно требует пищи. Даже в день смерти Людиного отца Борька, помнится, ничуть не потерял аппетита. Дело это случилось весной; отца, еще без гроба, вынесли в сени на холодок и, прикрыв простыней, положили на составленных лавках. Люде по малолетству было очень страшно, поэтому она повсюду хвостом следовала за тетей Аней. Так они вместе ходили в сарай кормить ненасытного Борьку. В тот день тетя Аня выглядела особенно озабоченной; всякий раз, проходя через сени, она расправляла ногу отцу, которую он упрямо сгибал в колене, выставляя из-под простыни…
Вот и сегодняшняя роковая гроза Борьку, похоже, только раззадорила. При виде ведра со жратвой он приходит в неистовство; даже, уже запустив рыло в корыто, он продолжает волноваться и скандально взвизгивать. От Борьки Люда с Лешей идут к курам, посмотреть, как у них дела, и находят в курятнике четыре свежих яйца – жизнь продолжается… Люда по одному вынимает из гнезда теплые яйца и складывает в Лешины широкие ладони. Обойдя внимательно двор, они об руку возвращаются в дом.
Люда с Лешей входят из сеней на кухню и… от неожиданности замирают. Дверь в комнату Анны Тимофеевны открыта, оттуда доносятся шум и чье-то злобное бормотание. Не без трепета молодые люди заглядывают в комнату и видят женщину, которая, перевернув покойницу на бок и придерживая ее одной рукой, другой шарит у нее под матрасом. Люда узнает гостью, и лицо ее вспыхивает гневом:
– Чего тебе здесь надо?!
Женщина, не оборачиваясь, что-то невнятно бурчит.
– Вас, кажется, спрашивают! – вступает Трушин. – Что это за мародерство?
Женщина отпускает покойницу, отчего та безвольно падает снова на спину.
– Ты еще кто такой?
Она оборачивается. Немолодое лицо ярко, но неаккуратно накрашено; на верхних веках ее тени искусственные, а под глазами, не менее густые, – натуральные. Эта женщина – Людина мать.
– Какого пса пристали? – мать вытирает руки после покойницы. – Деньги я ищу. У старой должны быть деньги.
– Но… при чем здесь ты и ее деньги?! – от возмущения у девушки истончается голос. – Какое ты имеешь отношение?..
– Ну как же… – мать отвечает спокойно, с едва заметной ухмылкой. – Хоронить-то ее будем на какие шиши?
Люда сильно дышит, чтобы совладать с нервами; потом без крика, но твердо заявляет:
– Тетю Аню я похороню сама. Ясно? И убирайся отсюда сию минуту!
Но мать продолжает ухмыляться, теперь уже откровенно.
– Мала еще мне указывать, сопливка… – Она озирает комнату, собираясь продолжить поиски.
Леша смотрит на Людину мать светлеющим взглядом, желваки играют на его скулах.
– Вывести ее, что ли? – спрашивает он у девушки. – Ты только скажи.