Я еще раз вгляделась в своего мужа, замечательного человека и интересного мужчину, снова не нашла в нем ни одного изъяна и ответила:
– Ты очень хороший, Ярик! Слишком! Чересчур! Может быть, это в тебе и плохо. Рядом с тобой, таким идеальным, любая женщина будет чувствовать себя ущербной.
– Глупости! Я такой же грешный человек, как и все!
– Да? – печально улыбнулась я. – Ну-ка назови хоть один свой грех!
Губы Ярослава сложились в жесткую усмешку, какой я никогда не видела на его лице, и сказал:
– Ну… слушай… Я давно понял, что ты меня разлюбила… Дурак только не поймет… Так вот, Галина из экономического бюро… Ты ее знаешь… Артемьева…
– Знаю, – подтвердила я.
– Ну вот… Галина давно мне себя предлагала… И когда я понял, что ты… спишь… с другим… В общем, я с ней тоже… так-то вот…
Понятно, что это меня могло расстроить очень мало. Этот факт из биографии моего мужа меня только порадовал, а потому я спросила:
– Ну и как тебе Галина?
– Да никак!! – рявкнул в Ленечкином стиле Ярик, а я подумала, что если бы он меня еще и поколачивал иногда, то я, пожалуй, могла бы в него по-настоящему влюбиться. – Не нужна мне Галина. Я тебя люблю… А ты… И зачем было травиться? Я тебя и так отпустил бы… Насильно мил не будешь…
– Так отпусти меня, Ярик… – взмолилась я.
– К нему?
– Нет, просто отпусти…
– Но зачем же просто?! – вскинулся он. – Рита! Может, мы еще как-то сможем…
– Не сможем, – отрезала я и как можно ласковее добавила: – Я не в силах больше… Не хочешь же ты, чтобы меня опять потянуло на таблетки?
Ярослав не хотел. Он меня любил, а потому отпустил. И даже (о, благороднейший из благородных!) оставил мне свою однокомнатную квартиру в полное владение, а сам съехал к Галине. Забегая вперед, скажу, что этот вариант нежданно-негаданно оказался для него наилучшим. Галина в скором времени благополучно разрешилась двойней, и Миргородский наконец зажил нормальной семьей, о которой всегда мечтал. На память о нем мне осталась не только квартира, но и его звучная фамилия, которую я не захотела менять обратно на девичью. Потом, когда вся страна меняла паспорта, у нас с Зацепиным, если не считать моей фамилии, не осталось никаких бюрократических следов от пережитых нами браков. Наша жизнь с ним представляла длинную череду встреч и расставаний, но тогда, разведясь с мужем, я и не надеялась, что когда-нибудь снова буду вместе с Ленечкой. Мне хотелось пожить одной. Как сейчас любят говорить, мужчины меня достали.Примерно через год на одной случайной вечеринке я познакомилась с довольно-таки молодым преподавателем с исторического факультета университета, куда когда-то собиралась поступать. Я и разговорилась-то с ним не из бубнового интереса, а «ностальгируя» по своим былым желаниям.
– И сейчас еще не поздно поступить, – сказал Александр Демьянович, требуя, чтобы я запросто называла его Сашей. – Какие ваши годы?!
Мне было только двадцать лет, но после всего пережитого я ощущала себя древней, как египетские пирамиды. И поступать я никуда не хотела. Я хотела просто спокойно жить. Без страстей и волнений. Не слишком хлебного места секретарши в одном стройтресте с меня тогда было довольно. Всех работавших там мужчин, набивающихся ко мне в друзья, в любовники или в мужья, я окоротила очень быстро. В нашем стройтресте за мной укрепилась слава девушки с большим прибабахом, что на тот период меня тоже вполне устраивало.
Преподаватель Саша сразу же предложил мне с ним встречаться под предлогом того, что он, дескать, на абсолютно бескорыстных началах подготовит меня к вступительным экзаменам в университет и даже, где надо, замолвит за меня словечко. Меня уже и в двадцать лет было не купить подобным «бескорыстием». Я назначила «занятия» на собственной территории, то есть в квартире, оставленной мне благородным Яриком. Я не сомневалась, что преподаватель с ходу провалит тест на бескорыстие, и мечтала об этом. Мне вдруг захотелось мужских объятий до дрожи в коленках и жара под животом. Я ведь могу получить от этого Саши все, что на данный момент приспичило, а потом – с позором выставить его вон из квартиры.
Для «занятий историей» я надела платье-халат из темно-зеленого трикотажа. Длиной оно было много ниже колена и тем обманчиво скромным. Правда, ворот был вырезан довольно откровенно, и в случае правильного подбора бюстгальтера этот туалет действовал не слабее самого соблазнительного пеньюара. Я убедилась в этом на сантехнике, газовщике и незнакомом молодом парне, который ошибся номером квартиры. Во время разговора со мной они смотрели только в декольте, путались и сбивались с мысли.
Саша сбился с мысли сразу, едва вошел в квартиру, и вернуться к той, с которой начал разговор со мной, не смог ни в тот вечер, ни в последующие за ним. Потом о моем поступлении в университет он как-то вообще запамятовал. Я не напоминала, поскольку и не собиралась никуда поступать.
Сначала мы пили чай. Потому что традиция. Гости всегда пьют чай или плотно едят, исходя из договоренности или гостеприимства хозяев. Я решила, что чрезмерное гостеприимство на первых порах может только навредить, а договоренность у нас была исключительно на предмет занятий историей, поэтому загодя выставила на кухонный стол вазочку с печеньем и парадные чайные чашки с золотыми густохвостыми птицами.
Нервно забрасывая в рот печенье за печеньем, Саша рассказывал моему декольте о том, какой необычный африканский чай он пил недавно в гостях:
– Представляете, Риточка, это и не чай вовсе, в смысле… не листовой, а побеги какого-то растения… а будто бы чай… а действие его такое тонизирующее, что…
Он еще долго рассказывал про разные виды чаев и их воздействие на человеческий организм, а я чувствовала, что мой самый рядовой напиток уже тонизировал его до такой степени, что куда до него африканскому. Сашины щеки порозовели, глаза сверкали, а вазочка мгновенно опустела.
Шаря рукой по пустому дну емкости, только что до краев наполненной печеньем, преподаватель истории спохватился, покраснел уже всем лицом и жалко спросил:
– Это что… я… все съел?
– Не хотелось бы вас расстраивать, – улыбнулась я, – но так оно и есть.
– Простите! – Саша прижал обе руки к груди, и я видела, что он расстроился так, будто сжевал не печенье, а как Робин Бобин Барабек – скушал сорок человек.
– Бросьте! – рассмеялась я. – Может быть, вы голодны? Я могу покормить. У меня холодная картошка есть и сосиски. Хотите?
– Даже не знаю, – смутился Саша. – Не то чтобы хочу, но… словом… я сейчас…
Он выскочил в коридор, принес оттуда свою элегантную сумку на длинном ремне, достал из нее темную пузатую бутылку и сказал:
– Вот… тут… я принес… Вы не думайте, это хороший коньяк… Может быть, за знакомство, а? Ну… в смысле… более тесное…
– Тогда уж точно надо греть картошку, – отозвалась я. – Не знаю, принято ли закусывать ею коньяк, но ничего другого у меня нет.
– Так вот тут у меня еще… – Он запустил руку в глубины своей сумки и вытащил коробку конфет под названием «Грильяж».
Я ободряюще улыбнулась. «Грильяж» я любила. Он угадал.
В общем, мы съели всю картошку, сосиски и весь мой стратегический запас в виде двух банок консервов «Скумбрия в масле». Потом доели завалявшиеся кусочки колбасы «Диабетической» и сыра «Костромской», который позавчера совершенно напрасно показался мне засохшим. Выпили Сашину бутылку коньяка, заедая его «Грильяжем» из коробки. После этого я пошарила по шкафчикам и вытащила на свет остатки какого-то вина. Вино пошло туда же, куда и все предыдущее. Догрызая последнюю конфету, Саша наконец почувствовал себя давним моим приятелем. Именно на этих правах и в благодарность за обильный ужин он позволил себе пожать кисть моей руки. Поскольку я не отреагировала на это как на фамильярность с его стороны, преподаватель очень смело встал с насиженного места и притянул меня к себе. Я не сопротивлялась, поскольку именно на это и рассчитывала.
Саша шептал мне, что я сразу ему понравилась, что я женщина его мечты, та, которую он ждал всю жизнь. Судя по всему, ему казалось, что он допускает меня к исповедальному откровению, чем я должна гордиться, поскольку мне будет что впоследствии рассказывать детям. Похоже, он был уверен, что произносил речи, которые я никогда в жизни еще не слышала. Бедный Саша не знал, что у меня был Ленечка, который уже сказал все приличествующие подобной ситуации слова. Я, стараясь не разочаровать, слушала очень внимательно, вовремя вздыхала и дарила ему поцелуи, в которых он должен был почувствовать, как мне казалось, большую с моей стороны благодарность по случаю такого необыкновенного везения от его приобретения.
Очень скоро преподаватель истории Сычев Александр Демьянович переехал ко мне. После переезда словесные восторги мало-помалу иссякли, чему я была только рада. Внимать им после фантазийных признаний Ленечки было все равно, что после любовной лирики Лермонтова слушать песни прыщавого тинейджера из подворотни. Я соглашалась это делать только потому, что чувствовала: Саша меня по-настоящему полюбил. Он заваливал меня цветами, «Грильяжем» и «Белочкой», какими-то шарфиками и заколками для волос, а также дорогими вещами. С каждой зарплаты покупал какой-нибудь милый пустяк или золотые украшения. Ради особо затейливых серег я вынуждена была даже проколоть дырки в ушах.
Мне казалось, что в недалеком будущем я тоже смогу полюбить его. А если и не полюблю, как не смогла полюбить чудесного человека Ярика Миргородского, то буду жить просто спокойной, почти семейной жизнью, как живут тысячи и тысячи женщин. Может быть, заведу ребенка, а тогда уж заодно и выйду замуж за его отца.
В моей квартире Саша поначалу чувствовал себя очень скованно, спрашивал разрешения даже на то, чтобы включить телевизор или вымыть голову шампунем, который стоял на полочке в ванной. Потом постепенно раскрепостился. На раскрепощение ему понадобился чуть ли не год, ну а как только он минул, преподаватель истории посчитал меня собственностью, данной наконец в полное владение. Он начал предъявлять ко мне свои требования. Раз уж в основном он зарабатывает для нас обоих неплохие деньги преподаванием, репетиторством и еще чем-то, чего мне и знать не положено, а также изо всех сил еженощно доказывает мне свою любовь, то мне необходимо строго-настрого усвоить следующее:
а) к его приходу на обеденном столе должен стоять суп, уже налитый в глубокую тарелку по самую золотую каемочку (не больше и не меньше!), а слева (непременно слева!) должны лежать три кусочка хлеба строго одного размера;
б) в ванной на плечиках должен аккуратно висеть приведенный в полный порядок домашний спортивный костюм со свежевыглаженной футболкой;
в) носки, трусы и прочее белье должно лежать в шкафу на отведенных для этого местах и в таком количестве, чтобы он всегда знал: чистого белья много;
г) на ночь он пьет исключительно молоко, а по утрам растворимый кофе из банки с темно-синей крышкой;
д) он не любит, когда на расческах остаются запутавшиеся в зубцах женские волосы, когда по квартире раскиданы мелкие вещи; когда сильно пахнет лаком для ногтей; когда я много говорю и с шумом втягиваю в себя макароны.
Когда нарушалось какое-нибудь из этих неписаных правил, Саша гневался и кричал, что он не так уж много от меня просит в ответ на то неизмеримо большее, что он для меня делает. Какое-то время я тоже так считала и старалась выполнять его требования. В самом деле, что мне стоит отрезать от круглой буханки три одинаковых кусочка хлеба? От тех кусков, которые волей-неволей получаются большего размера, можно отсекать лишнее и выбрасывать. Или съедать самой, когда он не видит. Или отдавать птицам. А макароны! Так ли уж красиво втягивать их в себя с шумом? О запутавшихся в расческах волосах я уж и не говорю.
С течением времени количество этих неписаных правил все увеличивалось и увеличивалось. Мне стало казаться, что Саша однажды их все-таки запишет на гербовой бумаге, заставит меня поставить под ними свою подпись и заверит сей документ у нотариуса.
Когда он стал требовать, чтобы в его присутствии я всегда носила на лице довольное выражение, а под халатом, наоборот, вообще ничего не носила, я впервые крикнула ему в ответ:
– А пошел ты…
То, что сейчас обозначено отточием, тогда было произнесено в полном объеме. Интеллигентный преподаватель истории даже покраснел от негодования и изумления, а губы вытянулись в нитку. Он стал призывать меня к порядку, пытаясь внести запрет на использование ненормативной лексики в свой неписаный кодекс домашних правил, но мне, что называется, уже возжа под хвост попала. Я высыпала из своей косметички на журнальный столик кучу разноцветных тюбиков помады, тушь для ресниц, цепочки, колечки, гигиенические прокладки, противозачаточные таблетки и сказала:
– Теперь они будут здесь лежать всегда!!! Это мой дом, понял?!! Где хочу, там и раскидываю мелкие вещи!!! А на то, какого размера хлеб к обеду, мне вообще наплевать! А если что тебе не нравится, то можешь убираться отсюда ко всем чертям вместе со стопками своего нижнего белья и с суповой тарелкой с золотой каемкой!
Я думала, что Сычев меня убьет, и приготовилась к хорошей драке, а он испугался. Испугался так, что нитка губ побелела, как в минуты недовольства мной, а нос как-то нехорошо заострился. Он попятился от меня, упал на подвернувшееся кресло и не без труда произнес:
– Зачем ты так, Рита? Я же люблю тебя… И вообще я не так много прошу, чтобы…
– Вот-вот!!! – взорвалась я. – И чтобы этого идиотского выражения: «Я не так много прошу…» от тебя больше не было слышно!! Незачем меня о чем-то просить!!! Хочешь жить со мной, ни о чем не проси, а с благодарностью принимай то, что я делаю для тебя!!!
– Да-да… – прошептал помертвевшими губами Саша. – Я буду с благодарностью принимать… вот увидишь…
И он начал принимать с благодарностью, то есть смотреть на меня побитой собакой, что очень скоро опротивело мне до тошноты.
– Знаешь, Саша… – начала я как-то по возвращении его из университета. Надо отметить, что хлеб для ужина лежал в общей тарелке, вместо супа я подала ему макароны с сосисками, а где валялся его спортивный костюм, и вовсе не подозревала, – мне кажется, нам нужно расстаться…
Вы бы видели вытянувшееся лицо Сычева! Его вилка жалобно зацарапала по тарелке, не в силах подцепить ускользающие макароны. Все-таки он меня любил. Он хотел выпестовать из любимой женщины еще и образцовую жену, но не получилось. Теперь он готов был довольствоваться просто любимой.
– Нет… Рита… ну… зачем же… – срывающимся голосом заговорил он. – Мы можем еще попробовать, и я, со своей стороны, постараюсь…
Мне было жаль несчастного преподавателя, но его старания мне были уже не нужны. Я так и сказала ему об этом:
– Нет, Саша. Не надо пробовать. Ничего не получится.
Я встала, чтобы положить себе еще одну сосиску, поскольку от этого объяснения снижения аппетита у меня не наблюдалось. Сычев грохнулся на колени, обнял меня за ноги и, захлебываясь, истерично заговорил:
– Нет… Рита… так нельзя… просто от того, что тебе вдруг что-то взбрело в голову… Я же стараюсь изо всех сил! Рита!!! Разве у тебя есть ко мне претензии… ну в том смысле… в котором ты говорила?
Что я могла ему сказать? Что не люблю его и никогда не любила? Что все это время использовала только его мужское тело и принимала подарки. Он действительно не так уж много и просил. А если бы я его любила, то сама изо всех сил подстраивалась бы под него. И просить не надо было бы. Пытаясь высвободиться из его объятий, я тоже сбивчиво, будто бы мучаясь, проговорила:
– У меня нет претензий… просто у меня все… ну… я не знаю, как сказать… перегорело, что ли…
– Риточка! Любимая! Я все сделаю для того, чтобы у тебя опять… Вот увидишь… Ты будешь счастлива! Я что-нибудь придумаю… Вот!!! – Он даже смог улыбнуться. – Будущим летом мы можем поехать в Болгарию! Помнишь, ты хотела на Золотые Пески?!
Я хотела в Болгарию, но теперь только не с ним. Всего этого я не могла бросить в его искаженное горем лицо. Я сказала:
– Я не хочу в Болгарию. Выяснилось, что мне загорать нельзя.
Мне можно было загорать. Мне все можно было. Но не с ним! Не с ним! Не с ним!
– Не можешь загорать и не надо! Мне вообще не нравятся загорелые женщины… Мы можем поехать в Финляндию… А, Ритуля! Хочешь, я выпрошу отпуск по… личным обстоятельствам, и мы поедем… через неделю!
Я не хотела бы с ним даже в Париж, а потому, не без усилия расцепив сычевские руки, села на табуретку и категорически заявила:
– Нет, Саша. Прости, но ничего больше не надо. Все кончено. И рвать отношения нужно сразу, чтобы один раз переболеть – и все!
Его лицо из несчастного трансформировалось в злобное. Он поднялся с колен, сложил на груди руки и сказал тем же тоном, каким учил меня не всасывать с шумом макароны:
– Все ясно! У тебя другой!
– Да нет же, Саша! – отозвалась я. У меня не было другого. Я страшно тосковала по Ленечке, но его у меня не было. За этот год, что мы не виделись, Зацепин мог увлечься другой женщиной. Вполне могла найтись утешительница. На его светлые глаза женщины летели мотыльками. – У меня никого нет!
– Врешь!!! – неожиданно гаркнул он, и лицо его перекосилось отвратительной гримасой.
С удивлением посмотрев на него, я ответила:
– Нет. Я правду говорю.
– Ага! Как же! Так я и поверил! Да ты же… – И Сычев выругался, чего ранее не приветствовал.
– Ну знаешь!!! – возмутилась я, вскочив с табуретки и уперев руки в бока. – Если ты думаешь, что таким образом можешь вернуть меня, то здорово ошибаешься!!
Он подскочил ко мне и, схватив за ворот халата, здорово сдавив мне при этом горло, крикнул в самое лицо:
– Это ты ошибаешься, что можешь поступать со мной, как тебе заблагорассудится!! Я, между прочим, мужчина и не позволю…
Я вырвалась, отпрянула к стене и закричала в ответ:
– Чего ты там мне не позволишь?!! Ты в моем доме, и если будешь тут орать и… делать мне больно… я вообще… Я вызову милицию, понял!! И на кафедру твою письмо накатаю… что ты руки распускаешь!
– Ты не сделаешь этого!! – прошипел он.
– Сделаю!!! Если ты не уймешься, непременно сделаю!! – пообещала я.