Разговор притух. Ирина, сославшись на дела, вернулась в лабораторию. Выпила таблетку супрастина от аллергии. Начала собираться. И, как всегда, в этот момент была уверена, что посвятит вечер сыну. Да, заберет из садика Павлушку, сводит его в парк, устроит ему маленький праздник с мороженым и прыганьем в "замке"... Вообще чаще с ним надо общаться, а то вырастет, хм, генетически лучшим мужчиной - героем подворотни... Но ведь единственное по-настоящему дорогое, бесценное, что у нее есть, это Павлик.
И от такой мысли опять защипало в горле, на глаза навернулись слезы... Вспомнились, представились знакомые девушки, разошедшиеся с мужьями или вовсе безмужние, но с ребенком; одни были симпатичные, другие страшненькие, одни при деньгах, а другие почти нищие, но на всех была одинаковая печать ущербности, брошенности; и все они с одинаково обреченной убежденностью, качая на руках орущего малыша или грустно любуясь, как он резвится на детской площадке, повторяли: "Он - это единственное, что у меня есть. Миленький мой, любимый!.. Я все-все сделаю, чтоб у него все хорошо получилось!.."
Теперь и Ирина готова была, искренне готова была повторять те же слова, "сделать все-все". А это значит, что больше она уже ни на что не надеялась.
Убрала в сейф пробирки, измеритель нитратов. Присела на стул... Она вдруг страшно ослабела, обессилела и боялась, что не дойдет до автобусной остановки... На самом деле, сколько можно ходить туда-сюда, зачем втискиваться в переполненный некоммерческий автобус, экономя три рубля на проезде? Зачем вообще шевелиться, если совсем нет сил? Ради чего?.. Ах, да, да - ради сына... Хм, и радоваться ему, как богу, и целовать его, сказки Чуковского каждый вечер читать перед сном, а потом какой-нибудь "Остров сокровищ" и "Робинзона Крузо". И по парку гулять, по одним и тем же аллеям, иногда ругать, объяснять терпеливо, что такое хорошо и что такое плохо. А остальное все - по инерции, почти механически, потому что это необходимо для жизни. Необходимый для жизни набор из нескольких операций. Еда, сон, туалет, стирка, уборка, работа... Хорошо, что есть работа, пусть и не нужная никому, со смешной зарплатишкой, зато перед родителями не чувствуешь себя иждивенкой. Тоже приносишь в дом пачечку разноцветных бумажек... И так еще долго-долго, много-много дней, месяцев, лет впереди... Единственное, чем пока отличается она, Ирина, от других подобных ей неудачниц, - тем, что не очень-то жалуется. В основном молчит. А когда станет как Дарья Валерьевна, значит, полный конец, значит, всё...
Нет, это еще вопрос, что лучше, что хуже. Может, она, Ирина, просто миновала период жалоб, бесконечнейших монологов или не способна на них; может, она скатилась намного глубже этих Дарь Валерьевн, скатилась в кромешное отупение, где нет уже слов.
Враскачку, как немощная старуха, поднялась на ноги. Натянула тонкий шуршащий плащ, взяла сумочку. По привычке оглядела маленькую комнатку-лабораторию, свое ненавистное и дорогое убежище. Вышла. Два раза провернула ключ в замке... Завтра вернется, чтоб отсидеть очередные пять-шесть часов, наслушаться речей администраторши, а потом так же сбежать...
Торговля, как всегда ближе к вечеру, была в полном разгаре. С разных концов рыночка, сливаясь в какофонию, беспрестанно раздавались призывы то русских старушек, то азербайджанских молодцев: "Огурцы! Капусточка!.. Яблоки кому?! Виноград, виноград без косточек!.. Редиска свежайшая!.. Хур-рма!.."
Дворник Шуруп сладко дремал на лавочке возле своей каморки в ожидании вечера, когда надо будет пройтись метлой меж опустевших прилавков.
Все они сейчас казались Ирине такими довольными жизнью, увлеченными, почти счастливыми тем, чем были заняты, что рыдания досады и зависти снова забурлили в горле и захотелось остановиться, взвыть: "Да очнитесь вы!.. Это же обман, обман! Это ничто! На что же вы тратитесь!" Но и продавцы и покупатели выглядели непрошибаемо деловитыми и радостными, и она поняла: закричи, люди на мгновение изумятся, повернут к ней лица, а затем продолжат свои дела. Только, может, Дарья Валерьевна побежит к телефону - в психушку звонить...
Медленно, рывками, как против сильного ветра, Ирина двигалась к остановке... Куда идет? Разумом она отвечала, без доли сомнения отвечала, куда, к кому и зачем, а сердцем... Сердце пульсирует под левой, окаменелой без мужских ласк грудью однообразно и равнодушно: тук-тук, тук-тук, тук-тук... Сердце сперва жадно вбирает, а потом с силой выбрасывает в артерии кровь. И через десять лет, когда Ирине натикает тридцать семь, так же точно будет пульсировать, и через двадцать. И когда-нибудь, когда привыкнет к скамейке возле подъезда, радуясь солнышку, чириканью пташек, тому, что ее, Ирину Юрьевну Губину, миновали серьезные болезни, голод и наводнения, оно, хриплое, усталое, задавленное ожиревшей, бесплодной грудью, остановит свою пульсацию, замрет, перекроет путь крови. И грузная, бесформенная старуха, что когда-то была молодой, пусть не слишком красивой, зато очень хотящей жить женщиной по имени Ира, Ирина, а еще раньше миленькой, веселой, ничего не знающей девочкой Иришей, захрипит, как испорченный насос, закатит под набрякшие веки глаза и повалится со скамейки, всполошив сидящих рядом соседок, испугав резвящуюся поблизости детвору. Сын Павел, узнав о случившемся, скривится: блин, опять непредвиденные расходы, хлопоты, суетня...
- Маш... Машка, привет! - камнем ударило почти над ухом.
Ирина отклонила голову, даже отступила на шаг в сторону и тогда уже подняла глаза. Рядом с ней, растянув ярко-красные губы в улыбке, примерно ее возраста женщина. Лицо вроде знакомо, но знакомо так смутно, будто явилось из другой, не из этой жизни. И, защищаясь от лишних усилий вспоминать, от испуга и неожиданности Ирина торопливо, враждебно бросила:
- Я не Маша.
Женщина остолбенела, губы на секунду собрались в недоуменный кружочек, но тут же снова разъехались в стороны:
- Ой, Иришка, ты?! Ириш-шик, прости!
Две тонкие мягкие руки обхватили ее, обняли; щеку густым ароматом духов лизнул поцелуй.
С трудом вытягиваясь из тины вязких напластований прошлых лет, сотен отпечатанных в памяти лиц и голосов, появилось это же лицо, что сейчас улыбалось ей, но чуть другое, почти детское, с другой прической, в другой обстановке... И вслед за ним всплыли имя, фамилия, мелькнули картинки-случаи, разговоры...
Да, Марина... Маринка Журавлева. Вместе учились с первого по девятый. Потом она, кажется, пошла учиться на парикмахера. Такие почему-то обычно шли в продавцы или парикмахеры... В последний раз Ирина видела ее в больнице, лет в семнадцать. Маринка тогда попала в аварию, а они, несколько девушек и парней выпускного одиннадцатого "В", навестили ее, постояли вокруг кровати, кто-то, кажется, говорил что-то успокаивающее, ободряющее. Ирина, прячась за спинами, зачарованно разглядывала забинтованную, будто в шлеме, голову, висящую в стальном каркасе ногу, слабо улыбающееся, исцарапанное и ссохшееся личико бывшей одноклассницы...
- Как я рада видеть тебя, Иришик! Ты б только знала!..
- Я тоже...
Маринка Журавлева принадлежала к числу тех, кого открыто не любили учительницы, видя кого у себя на уроках, расцветали физруки, кого сторонились, словно заразных, большинство девушек, на кого опасливо, украдкой заглядывались их сверстники парни. Но учительницы не любили их не как учениц, а как равных себе; физруки при любой возможности тихо говорили им что-то такое, от чего те смущенно-кокетливо передергивали плечами и дули на челку; девушки, сторонясь их, почти явно им завидовали, от этого злясь на себя; парни, мечтая о близости, представляли рядом именно их...
Всплыв из тины прошлого, образ Маринки стремительно, неостановимо раскручивал в Ирининой памяти тот период ее жизни, когда жизнь только еще начиналась и ничего не было потеряно...
В их классе подобных Маринке Журавлевой учились четыре девушки, а вообще по школе - не больше пятнадцати. Когда еще обязательно носили форму, они вместо черных фартуков постоянно наряжались в белые, а платья укорачивали намного выше колен; они красились, обесцвечивали волосы, носили сережки и кольца, наклеивали длинные ногти.
Обычно лет до тринадцати такие девушки, наоборот, были гордостью учителей, получали чуть не одни пятерки по всем предметам, они были активны, опрятны, жизнерадостны, отзывчивы. Их первыми на общегородской торжественной линейке принимали в пионеры, давали разные классные нагрузки, поручали брать на буксир отстающих. Но потом они менялись... Да, лет в тринадцать-четырнадцать... Учились, правда, еще хорошо, хотя становилось заметно, учеба их мало интересует; тогда-то они и начинали краситься, укорачивали подолы, превращались в блондинок или вовсе в каких-то пеструшек; у них появлялись друзья ("парни", как гордо они их называли), обычно года на два-три старше, из бывших учеников этой же школы, а теперь, после девятого класса, ставшие явными хулиганами, а то и вовсе бандитами. Такие девушки, не стесняясь, курили на школьном крыльце, частенько приходили на уроки с похмелья, и благопристойное большинство класса о них шепталось: "Она ходит с Баем, который бугор квартала!.. Она два аборта уже сделала!.. Она на игле!.. Она сразу с тремя парнями переспала!.."
И еще - в них были какая-то странная уверенность в себе, смелость, жажда новых и новых приключений, бесшабашность.
Девушки другого склада - Ирина знала это по их разговорам, - сами робкие, созданные для вялой семейной жизни, размеренной любви к одному-единственному мужчине - мужу, для заботы о родных своих детках, на которых природа определила им положить силы и жизнь, страшно завидовали бесшабашным, часами сплетничали о них, бывало, собравшись в стайку, шли на дискотеку в ДК "Колос", где обычно проводили вечера молодые бандиты, но переступить ту грань, что разделяла бесшабашных и добропорядочных, не могли...
- Ириш, сколько же мы не виделись? Лет десять уж точно. Да?
- Где-то так, - кивала Ирина, тщетно пытаясь выбраться из воспоминаний в настоящее, включиться в общение с одноклассницей, но воспоминания пока были сильнее.
Они никогда не дружили, даже в начальных классах, а когда Маринка стала одной из тех немногих, отношения совсем прекратились.
После девятого, получив аттестат о неполном среднем, Маринка вдруг (она училась, несмотря на загулы, по-прежнему довольно прилично) ушла из школы. Говорили, что поступила на парикмахера, дружит с грозой района Феликсом, отсидевшим уже два года за воровство...
Ирина вспоминала о Маринке, лишь когда подруги в разговорах упоминали о ней; раза два она являлась на школьную дискотеку со своим верзилой Феликсом и компанией. Парни томно разваливались на обрамляющих квадрат для танцев сиденьях, а девицы извивались перед ними, точно наложницы перед падишахами. Со стороны это выглядело и отвратительно и завораживающе.
По слухам, Феликс главенствовал в банде, которая вечерами раздевала прохожих. Милиция на них выйти не могла, банда работала без улик, а погиб Феликс глупо, совсем по-мальчишески. Увидел у какого-то паренька мотоцикл "Ява", решил, видимо, тряхнуть стариной, сел за руль, сзади посадил подругу Маринку и, на полную выкручивая газ, помчался по улице.
В газетной хронике происшествий потом написали, что был он "в состоянии алкогольного опьянения". Да, трезвый так не врежется - в лоб встречной машине. Микроавтобусу "РАФ". Скорость была чуть ли не за сто у Феликса... Его самого разрезало металлической стойкой, соединяющей у микроавтобуса крышу с корпусом, а Маринка перелетела через "рафик" и приземлилась на асфальт.
Кажется, месяца два пролежала в больнице с травмой черепа, да с такой, что делали ей трепанацию, и вдобавок кость левой ноги раздробило. Даже после выписки она долго ковыляла на костылях с аппаратом Елизарова... Но Ирина ее тогда уже не встречала, последний раз видела в больнице, недели через три после аварии... У ребят и девушек, заканчивающих одиннадцатый "В", была впереди большая жизнь, институты, интересная работа, свадьбы, семейные радости, а Маринка лежала с задранной ногой, в шлеме из бинтов и слабо улыбалась. Казалось, кончилось ее бурное времечко, теперь же будет какая-нибудь инвалидная коляска, вечные уколы, таблетки, приступы страшной боли...
И вот спустя десять лет перед Ириной стояла высокая, полная здоровья и энергии, жизнерадостная женщина с темными густыми волосами. В белой прозрачной блузке, под которой виднелся кружевной лифчик, в черной юбке до колен, на ногах остроносые туфельки на тоненьких каблучках. Лицо чуть-чуть, но умело подкрашено, волосы вроде небрежно подобраны шпильками, хотя каждый локон, каждый завиток на месте. И Ирина, как и тогда, в школе, снова испытывала к ней смешанное чувство брезгливости, зависти и страха, как к чему-то непонятному, до странности притягательному. И самой себе она казалась сейчас, рядом с Маринкой, особенно толстой, бесформенной, безобразной... Вот зачем этот плащ дурацкий надела?! На улице ведь лето совсем... Зачем на ногах эти плоскодонные лодочки?.. Да, они удобные, но ведь удобны и домашние шлепанцы... Чего она ждет от мужчин, если сама не старается, не умеет сделать себя хоть более-менее привлекательной... Да что тут поделаешь, если природа не дала.
Ирина с досадой, почти злобой подумала о папе. Такой ведь мужчина, и нашел себе в жены какую-то уточку. И она вот тоже уточкой получилась... Глядя сейчас на Маринку, краем глаза успевала заметить, как проходящие мимо поворачивают лица в их сторону. Но видят не ее, а только эту бесшабашную, бог знает с кем только не погулявшую, зато приятную, точно яркий, сочный плод, Маринку Журавлеву.
- Ну, рассказывай, как дела твои, как жизнь вообще, - повела она Ирину по тротуару.
Ирина оглянулась на остановку, где в ожидании автобуса толклись десятка три уставших под конец дня людей, и, не сопротивляясь, пошла рядом с бывшей одноклассницей.
- Да как... - пожала плечами. - Работаю, сыну скоро четыре...
- У тебя сын? - обрадовалась и удивилась Маринка. - Молоде-ец! Как зовут?
- Павлик.
- Четыре года - самый прекрасный возраст. Дети лет до шести подарок...
- Хм. А потом?
- Потом другое... Моей-то принцессе десять. Я ее и дочерью уже не считаю. То ли сестра, то ли подружка...
Теперь удивилась Ирина:
- Дочь... Даже и не думала, что у тебя... - Она чуть было не сказала "могут быть дети", но в последний момент выразилась мягче: - Дочка есть.
- Как же, десять лет вот-вот. В июле исполнится... Только тогда оклемалась немного после аварии, и живот обозначился. Феликс оставил память... - В Маринкином курлыканье послышалась грусть. - Да-а, потрепыхалась я тогда. С матерью у меня ведь лет с пятнадцати отношений почти не было, у Феликса жили. А тут его родственнички еще до похорон все мои вещи выкинули. Прямо на свалку, говорят, вынесли... Мать ко мне один раз только приходила в больницу. "Что, дошлялась?" - и вышла сразу. Даже в тот момент не простила. Да я и сама, Ириш, виновата - доводила ее, дура, постоянно... Тетке по отцу спасибо. Сидела со мной, кормила. После отца я у нее одна из родни осталась. Отец ведь мой тоже в аварии погиб, я еще маленькой была совсем. Да-а, судьба вот...
По привычке, наверное, Маринка шла быстро, далеко вперед выбрасывая прямые от бедра ноги; каблучки резко и громко стучали по асфальту, точно торопили, задавали ритм. Ирина еле успевала за ней, путаясь в полах своего плаща, не думая, куда и зачем идет вместе с этой чужой, почти и незнакомой женщиной. Зачем слушает ее курлыканье.
- Тетка меня и после больницы к себе взяла. Хотя... У них с мужем избенка трехоконная на болоте, он - алкаш конченый... А тут еще, представь, беременная. Ни работы, ни жилья, ни вещей никаких. Постоянно таблетки, на ноге этот аппарат Елизарова. Боли знаешь какие были!.. Мне еще в больнице посоветовали аборт сделать. Предупредили, что или сама загнусь, или ребенок будет неполноценный. Одно из двух, а скорей всего, и то и другое...
- Да уж, - отозвалась Ирина, чувствуя сострадание, обычное сострадание, какое испытывала всегда, когда слышала подобные истории. - И как, решилась?
- А что делать... Тем более я так тогда Феликса ведь любила... Главное не родить было, а выносить хотя бы до семи месяцев. Потом кесарево сечение там... Ну, понимаешь... Но нормально в итоге все получилось. Все-таки семнадцать лет - как на собаке зажило. Аппарат только сняли, и снова стала летать... Однажды иду, останавливаются "Жигули". Выскакивает Миха, феликсовский дружок. Он старше его, они вместе в кэпэзэ как-то сидели, потом иногда встречались... Ну, разговорились, он, оказывается, на феликсовских похоронах был, рассказал, как там было... Я ему о своем рассказала. Он меня, в общем, в кафе пригласил, посидели...
Как-то быстро и незаметно оказались в центре. Возле "Ватерлоо" редкое теперь для города оживление - милиционеры устанавливают ограждения перед ступенями, рядом кучкуется народ, разматывают кабели телевизионщики...
- А-а, сегодня же открытие! - воскликнула вдруг Маринка радостно, почти счастливо.
Ирина не поняла:
- Какое открытие?
- Да вот казино открывается наконец-то. В шесть. - Она вскинула руку, глянула на крохотные золотые, кажется, часики. - Через... почти через три часа. Может, посмотрим? Салют, я читала, будет, и вход свободный.
- Нет-нет, извини! - поспешно, испуганно ответила Ирина. - Сына из садика надо забрать. Мама сегодня допоздна работает... - Но в душе против воли уже боролась между тем, чтоб ехать домой и остаться.
- А у вас в садике дежурная группа есть?
- Дежурная?..
- Ну, ночная?
- М-м, вроде да. Но я не знаю, никогда не оставляли.
- Один-то раз можно, наверно...
Они также быстро шли дальше. Ирина молчала. Чего-то ждала. А бывшая одноклассница, будто забыв про "Ватерлоо", курлыкала дальше, мгновенно меняя интонацию с радостной на печальную:
- В общем, Ир, взял он меня к себе. Миха. Я согласилась, конечно. А что оставалось?.. Да и само собой так получилось. У него квартира была двухкомнатная, своя, и я как вдова друга поселилась. А потом и спать стали... В-вот... Миха уже тогда делами серьезными занимался... Это ведь в девяносто втором было, рынки только начались, и сразу эти рэкетиры бесбашенные появились, а Миха торгашей охранял. Неофициально, конечно... У него бригада была, брали кое-какой налог с каждого контейнера, с палаток, а те зато жили спокойно. Ну, крыша, в общем... Три года почти мы с ним прожили. Как супруги. - Маринка невесело улыбнулась. - Все было отлично... Отлично... Он быстро раскручивался. Бензин продавал, сигареты. Пивзавод хотел приватизировать. Из-за него, наверно, и застрелили...