Но года полтора назад, когда леспромхоз почти уже закрылся — начальство с конторой уехало, а кое-какие рабочие еще оставались, — Пухова разжаловали, можно сказать, до самого нижнего чина — до рядового алейского жителя. Случилось это так. Однажды в Алейке прослышали, что повсюду в деревнях и городах создают товарищеские суды. Мероприятие, конечно, нужнейшее, особенно для такого поселка, как Алейка, где ни сельсовета не стало, ни участкового, ни какого-нибудь другого органа власти. Но жизнь-то общественная — куда ее денешь? — текла, и то пьяница надебоширит, то какое мелкое воровство обнаружится, то злоба между соседями из-за свиньи, которая в чужой огород залезла и грядки потравила. Пухов съездил в сельсовет, уточнил, верный ли слух про суды, и недолго думая собрал алейцев в клубе и объявил, дескать, давайте свой товарищеский суд организуем и председателя выберем. Кандидатуру жители Алейки не обсуждали — кого же еще, как не Пухова? Пухова избрали председателем, а членами трех мужиков, среди которых и Никита Иваныч оказался. Ждать дела долго не пришлось. Скоро в Алейке произошло ЧП: семья вербованных (и семьей-то трудно назвать, сошлись да живут вдвоем), Валентин и Валентина, напившись, чего-то не поделили и разодрались. Она его ударила по голове противнем, а он ее свалил на пол, облил ацетоном и поджег. Валентина выскочила из избы пылающим синим факелом и понеслась вдоль улицы:
— Помогите! Заживо сгораю! Из-за него, проклятого!
Никто и сообразить толком ничего не успел, а Валентин выбежал за нею с одеялом, сбил на землю и потушил огонь. Потом у всего честного народа на глазах взял ее на руки и понес в дом. Несет, целует ее, ластится и приговаривает:
— Милая ты моя, родненькая ты моя, солнышко мое…
Нечто подобное уже случалось в этой семье. Считай, как у них выпивка, так без приключений не обходится. Но на сей раз товарищеский суд решил положить этому конец. Пухов собрал заседание, вызвал Валентина и начал судить.
— В тюрьму его, паразита! — кричала подвыпившая Валентина. — Житья от него нету! Так и маюсь с ним который год!
И народ, присутствующий на суде, тоже стал возмущаться, особенно женщины. Мол, потрафь Валентину сегодня — завтра наши мужики поджигать начнут. Кроме того, другие обвинения посыпались: на работе прогуливает, дрова у соседей приворовывает, в магазине всегда без очереди лезет. Страсти накалил еще и сам Пухов.
— Обливать человека горючим и поджигать — чистой воды фашизм, — сказал он в обвинительной речи. — Это неслыханное преступление, за которое полагается самая суровая кара.
И Валентина приговорили к расстрелу…
В запалке-то приговорили, а как опамятовались — уже после суда — стали мараковать, что к чему. Надо ведь кому-то приговор приводить в исполнение. Тут еще дед Аникеев раздумывать начал: а можно ли к расстрелу-то? А имеем ли право? И вообще, есть ли у председателя бумаги, где написано, что за штука — товарищеский суд? Валентина же, услышав приговор, вдруг кинулась к мужу на шею, обняла, заревела, запричитала:
— Миленький ты мой, родной мой, любимый! Да не хотела я!..
Он ее тоже обнял, плачет, прощения просит и напутствие дает:
— Ты уж по мне-то долго не убивайся. Найдешь кого — выходи замуж. Хоть остаток жизни хорошо проживешь.
А она:
— Не хочу — хорошо! Хочу, как было!
Едва их растащили. Пухов все-таки распорядился одному члену суда пойти домой, взять двустволку и привести приговор в исполнение. Исполнительный член принес ружье и повел Валентина за поскотину. Никита Иваныч, опомнившись наконец от гневной речи председателя суда и сообразив, что на его глазах происходит ужасное беззаконие, кинулся к Ивану Видякину, человеку от общественной жизни далекому, и с его помощью отбил несчастного от рук «правосудия». Дед Аникеев с Пуховым тут же вдрызг разругались, даже за грудки похватались, но их вовремя разняли подоспевшие по тревожному сигналу начальник милиции и прокурор.
Пухову учли его фронтовое прошлое и только разжаловали до самых низов. А так он человек был хороший, попроси помощи — никогда не откажет и совет иногда получше Ивана Видякина даст. Как ни говори, но Пухов далеко умел смотреть и в людях разбирался.
А Валентин же все-таки укокошил свою Валентину…
* * *Пухов завтракал, сидя за столом в рубахе, кальсонах и без протеза. Старик был бобылем и все хозяйство вел сам.
— А-а, давненько не заглядывал, Никита Иваныч! — обрадовался Пухов. — Давай присаживайся, поснедаем, заодно новости расскажешь. А то я прихворнул, дома сижу…
Дед Аникеев придвинул табурет и сел, облокотясь на стол.
— Погоди-ка! — глаза Пухова озорно и испытующе блеснули. — У меня бутылочка есть, припрятана. Давно берегу.
Завхоз знал, что эта бутылочка — мировая, но сейчас ему было не до этого. Хозяин пошарил рукой за печкой, не вставая со скамейки, и вынул «Перцовку».
— Новости одни нынче, — проговорил Никита Иваныч. — Трактора видел?
— Видел. — Пухов щедро наполнил стаканы.
— Болото наше зорить приехали!
— Ну?
— Торф добывать для электростанции.
— Это хорошее дело, — одобрил Пухов. — Электрификация — наша сила.
— А болото как же? — возмутился Завхоз. — Журавли-то улетят!
— Да-а, — протянул сосед. — Куда ни кинь — везде клин. Ну, хрен с ним, давай!
Минут через пять они завеселели, раскраснелись и заговорили громко.
— Я письмо в Москву написал, жалобу, — сказал дед Аникеев. — Пока оно ходит туда-сюда — болото надо защищать. А то они здесь такого наворочают, потом не расхлебаешь. Я журавлей пугать не дам.
— И я — не дам! — согласился Пухов. — Я как член общества охраны природы — не дам. Айда к ихнему начальнику. Наложим запрет и точка.
— Ага, ему наложишь, — не согласился Завхоз. — Я уже с ним разговаривал… У него глазищи — так и жгет… Слова сказать — язык не поворачивается.
— Видали мы таких! — разошелся Пухов. — Я на фронте перед немцем не дрогнул, а перед этим и не моргну!
И снова несколько минут они сидели молча, уставившись на вытертую до ткани клеенку на столе.
— Словом его не проймешь, — заверил Завхоз. — Тут другое средство нужно. Как с врагом надо действовать.
— Как это… как с врагом? — насторожился Пухов и, склонив голову набок, заглянул гостю в глаза.
— А так. Помнишь — на фронте?
— Ну! На фронте-то я помню! — оживился сосед. — Бывало, лежим мы на берегу Волги под самыми стенами Сталинграда…
— Во. И здесь так же, — Никита Иваныч вскочил. — Ты пока собирайся, а я пошел за ружьем. Ляжем у болота и не пустим. В засаде будем. Как на фронте: мы тут, а там враг. Перестреляем всех и баста!
Пухов секунду колебался и глаза его стремительно бегали по стенам избы.
— Давай! — рубанул он. — Кто здесь хозяева? Мы! Нам и распоряжаться!
Дед Аникеев ворвался в свою избу. Ирина спала, положив голову на обеденный стол, а перед нею был сотворенный ею Хозяин.
— Ох! — только и произнесла Катерина. — Конец света, истинный Бог! Приезжие всю ночь только с хлебом ее не жрали, Баську нашего напоили, и ты с утра выпимши. Что же это делается, господи.
— Беда, старуха, — полушепотом сказал Никита Иваныч, чтобы не разбудить дочь. — Болото зорить приехали, беда.
Он бросился к спинке кровати, за которой стояло ружье, вытащил его и метнулся к полке.
— Чего ты? — испугалась Катерина. — Куда?
— Где патронташ? — Завхоз обшарил полку, отыскал патроны и направился к двери. — Не дам. Не пущу проклятых вредителей!
Ирина спала, а Хозяин, как живой, тянул к ней маленькую головку, чуть приоткрыв клювообразный рот с мелкими зубами…
А в Алейке тоже спали. Лишь с окраины, где жил Иван Видякин, доносился стук топора и курился дымок из трубы. Завхоз вернулся к Пухову. Тот уже стоял в полной форме — китель военного покроя с глухим воротником и медалями, защитного цвета галифе, хромовый сапог и полувоенная фуражка с большим козырьком. Пухов возился с протезом, подтягивал ремни, долго привязывал пустую штанину. Завхоз торопил. Наконец Пухов справился с деревяшкой и бросился искать клюку.
— Да не костыль — ружье бери! — прикрикнул Никита Иваныч.
— Оно же поломано, — сказал Пухов, звякая медалями. — Который год открыть не могу…
— Врешь?
— Что мне врать? Что мне врать? — забормотал сосед, и глаза его забегали в поисках клюки. — Вон, гляди.
Глядеть было некогда. Мелиораторы могли вот-вот проснуться, завести бульдозеры и поехать на болото. А до него еще пешком семь верст…
— Ладно, пошли так! — распорядился Завхоз. — Только не отставай.
Они вышли на улицу и направились по дороге к болоту. Ковылявший Пухов вдруг остановился.
— Никита, а может, и Ваньку Видякина взять? Ванька — мужик молодой, крепкий.
— Пошел ты с этим Ванькой! — разозлился дед Аникеев. — Не отставай!
— А зря, зря, — пришептывал Пухов. — У них же трактора. А это, считай, танки. Куда мы с тобой против танков?
— Пошел ты с этим Ванькой! — разозлился дед Аникеев. — Не отставай!
— А зря, зря, — пришептывал Пухов. — У них же трактора. А это, считай, танки. Куда мы с тобой против танков?
— Что, кишка слаба? — на ходу спросил Завхоз, тем самым ударив его в самое уязвимое место.
— У меня-то? — взбодрился Пухов и выгнул грудь. — Да я их!
Он потряс клюкой, и медали зазвенели. Их было четыре всего: одна «За оборону Сталинграда» и три значительные — «За отвагу». Но гордился Пухов больше первой медалью, и все рассказы о войне начинались у него со слов: «Лежим мы, значит, на берегу Волги под стенами Сталинграда…»
Дед Аникеев наградами похвастаться не мог. Дело в том, что всю войну он простоял на дальневосточной границе против японцев и лишь в ее конце ходил походом через Большой Хинган громить Квантунскую армию, за что и получил единственную медаль.
По дороге Завхоз наставлял Пухова:
— Как пойдут — ори: «Не смейте трогать!», «Вредители!» Понял? Поворачивайте, мол, назад!
— Да я уж знаю, что им сказать! — раззадоривался Пухов. — Я как член общества охраны природы имею право!
Где-то на половине пути сели отдохнуть: Пухов сильно отставал, а когда начинал спешить — ковырял протезом землю и шагал еще медленнее. Однако, едва они спустились на бровку дороги, как за спиной пулеметно застрекотали тракторные пускачи. Это означало, что мелиораторы проснулись. Завхоз поднял Пухова и повел дальше.
Оборону заняли недалеко от кромки болота, залегли в куче полусгнивших хлыстов у дороги и стали ждать.
— Эх! — вздохнул Пухов, оглядываясь на чистую ширь болота. — Лежим мы вот так же на берегу Волги под стенами Сталинграда — жарынь, пылюга!.. Немец прет, а нам, значит, приказ — «За Волгой земли нету!» А он крупным калибром ка-ак чесанет-чесанет! Осколки, как поленья…
Гул тракторов приближался. Завхоз зарядил ружье.
— Я-то взводным командиром был, — продолжал Пухов, в который раз рассказывая одну и ту же историю. — А здесь кричат по цепи — ротного убило! Веришь, осколком-то как топором — напополам… Меня такое зло взяло, ну прямо как сейчас. Выскочил я из траншеи, кричу: «Рота! В атаку, за мной!» Командование, значит, на себя принял. «За Родину! — ору. — За Сталина!» Мой взвод поднялся, а за ним вся рота пошла. Только из окопов-то поднялись — мне осколком по ноге…. Упал я назад в траншею, гляжу — мать моя! Ноги-то как не бывало! Кость этак вот торчит — бе елая… Глянул — рядом ротный наш лежит. Вот, говорю, и отвоевались мы с тобой…
Над дорогой сначала взвился столб пыли, сносимый ветерком, а потом из-за поворота вырулил первый бульдозер. Мелко задрожала земля…
— Замолчь, — приказал Никита Иваныч и, поднявшись во весь рост, взял ружье наизготовку. Старик Пухов тоже поднялся и подтянул к себе клюку.
— Сто-о-ой! — заорал дед Аникеев и выпалил в воздух.
— Погоди, — зашептал Пухов. — Ближе подпустим…
— Куда уж ближе! Стой, говорю!
— Не смейте трогать! — прокричал Пухов и стукнул костылем по бревну.
Трактор остановился и сразу же окутался облаком пыли. Когда пыль чуть рассеялась, Завхоз увидел, что из кабины выскочил начальник Кулешов и остановился, облокотившись о бульдозерную лопату.
— Не дам! — крикнул Никита Иваныч и зарядил ружье. — Назад! Иначе стрелю!
— Вредители! — фальцетом поддержал Пухов, и протез его отчаянно скрипнул.
Кулешов оттолкнулся от лопаты и, заложив руки за спину, двинулся к старикам. Он шагал твердо, поднимая сапогами стремительные облачка пыли. Расстояние сокращалось. Вывалившие из кабин мелиораторы встали плотным рядом впереди тракторов и замерли.
— Назад, говорю! — Завхоз выпалил в голубое чистое небо.
Пухов вздрогнул от выстрела и тоже сказал:
— Вредители…
Кулешов, не доходя пяти шагов, остановился, широко расставив ноги.
— Не смейте трогать болото, — твердо произнес Никита Иваныч. — Добром прошу — уходите.
Начальник вдруг улыбнулся.
— Здорово, партизаны! По какому случаю залпы?
— Не дадим болото зорить, — ответил дед Аникеев. — Журавли пропадут. Езжайте отсюда.
— Какие журавли? — спросил Кулешов. — При чем здесь твои журавли, когда мне торф нужен? Освободите дорогу!
— Не пущу! — Завхоз наставил ружье. — Убирайтесь!
— Болото твое? — спросил Кулешов, прищурив глаза. — Или все-таки государственное?
— Государственное, — с честью сказал дед Аникеев.
— Тогда прочь с дороги, самозванцы! — отрубил начальник звенящим от напряжения голосом. Взревели моторы, и колонна тронулась к болоту.
Никита Иваныч дрогнул, и ствол ружья опустился.
— Пали, — выдохнул Пухов, протез у него подвернулся, и старик рухнул на землю.
— Живо, живо! — поторопил начальник. — Некогда с вами, работать надо!
Завхоз, опираясь на ружье, сел рядом с упавшим товарищем.
Колонна бульдозеров проехала мимо и, развернувшись фронтом, остановилась у кромки болота. Никите Иванычу запорошило глаза. Он отер их кулаком, однако резь только усилилась. Смотреть стало больно.
Из кабин тракторов высыпали деловитые, сосредоточенные люди с теодолитами, рейками и, посовещавшись, направились в глубь мари. Они двоились, троились в глазах деда Аникеева и, казалось, на болото наступает развернутый в цепь полк.
— Из-за тебя все, — проронил Завхоз. — А кричал — я! С танками справлюсь, глазом не моргну…
— Чуть что — все из-за Пухова! — обиделся Пухов. — Вечно Пухов виноват! Вам не угодишь: то круто, то слабо.
— Пропало болото… — тихо сказал Никита Иваныч. — В одном государстве живем, а разобраться не можем.
— Конешно! — подхватил Пухов. — Потому что режиму никакого не стало, порядку.
— Да пошел ты отсюда со своим режимом! — дед Аникеев выматерился, щуря глаза и пытаясь сморгнуть сор.
— Ну и пойду! — возмутился Пухов и, резко вскочив, заковылял по дороге. — Я под Сталинградом хоть знал, с кем воюю. А здесь? Против кого стоять?
— Пуганая ворона куста боится! — огрызнулся Завхоз. — Вали-вали!
Пухова словно током пробило. Он замер на мгновение, ссутуля спину, перекосился на один бок и затем тяжело побрел в Алейку. Обида была смертельной.
А в глазах деда Аникеева вдруг просветлело: сор вышел вместе со слезой.
8.
Несколько дней Завхоз не выходил из ворот двора. Вставал рано и, надев калоши на босую ногу, в кальсонах и рубахе подходил к забору и, облокотившись, подолгу наблюдал за новыми соседями. Мелиораторы собирались на работу, завтракали, сидя за столом во дворе, хохотали, шутили друг над другом, молодые, довольные жизнью и уверенные в себе. Они радовались хорошей погоде, деревенскому воздуху, летающим пчелам (пока, правда, одного из них здорово не покусали). Иногда несколько мужиков бегали в одних трусах на речку купаться, ревели там бугаями и дурачились, как ребятишки. Их начальник Кулешов по утрам был мрачноватый и неразговорчивый, зато вечером, когда рабочие засыпали, он брал гитару и подолгу играл и пел, сидя на крылечке. Надо сказать, получалось у него хорошо, как по радио. Никита Иваныч порой даже заслушивался и забывал, кто играет и поет. Казачьи песни — а родом дед Аникеев был из казаков — чуть слезу не прошибали. «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой…» Или: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить…»
«Вот ведь как получается, — размышлял Никита Иваныч, слушая Кулешова, — если подумать — он же мне первый вражина. С землей бы смешал. А запоет — не узнать человека».
Частенько мужики, заметив Аникеева у городьбы, о чем-то тихо переговаривались и начинали звать:
— Эй! Дед, айда завтракать с нами! Чего стоишь?
— Папаша, у тебя медку продажного не найдется?
— Или молочка?
— Не сердись, дед, продай меду! Мы же на тебя не сердимся.
Каждый раз подавал голос тракторист по фамилии Колесов.
— У-у-у, кулачье! Зимой снега не выпросишь. Отъели рожи… На Соловки бы вас, чертей болотных.
Завхоз слышал все и молчал. И не чувствовал он ни злости, ни ненависти к ним, смотрел безразлично и даже лениво. «Ничего, вот дойдет моя жалоба до Москвы, — в такие минуты думал он, — и вас отсюда живенько вытурят. Драпать станете — пятки в задницу влипнут».
Уверенность в том, что губители болота уйдут из Алейки, росла в нем с каждым днем. Он точно рассчитал, что письмо придет в Москву через четверо суток, прикинул пару дней на разбор жалобы и еще один — чтобы дать твердое указание в область не трогать болото и придумать способ, как его сохранить. Выходило, что через семь суток должна будет наступить справедливость.
Днем Аникеев принимался за хозяйство, однако работа у него не клеилась. Взялся проверять и качать мед — взятка сильная, пчела едва до пасеки дотягивает, тяжелая. По вырубкам коневник в самый цвет вошел, тайга огнем полыхает. Набил он грузными рамками ящик, принес под навес, где Катерина медогонку крутила, и стал срезать запечатку. Дело нехитрое, обычно ребятишки ее режут. И тут маху дал: не заметил, как смахнул детку. Детка была густо насеяна, зрелая уже — вот-вот молодая пчела бы появилась. Считай, половину роя угробил. Бросил он нож и рамки, присел на корточки в угол — жалко и обидно. Катерина увидела такое дело, молча взяла дымарь и пошла на пасеку. В другой бы раз ругани было!..