- Спасибо, Николай Николаевич, теперь мы, получив подробные сведения о датхе, еще с большим удовольствием жаждем увидеть эту интересную женщину, сказал Баранов.
- Ну, господа, рысью! - скомандовал П. - А не то поздно будет, уж очень долго я заболтался.
И действительно, слушая длинный и интересный рассказ капитана, мы и не заметили, что солнце уже было совсем на полуденной линии, и лошади, опустив головы, лениво ступают на собственные тени, поминутно отмахиваясь хвостами от докучливых мух, не дававших им покоя.
Мы поехали рысью и втянулись в узкое ущелье, миновав которое очутились в широкой долине, окруженной горами, сплошь покрытыми арчею, и направились к показавшемуся большому аулу, юрты которого были украшены пестрыми палацами и коврами. Громадные табуны лошадей бродили поодаль, наслаждаясь здоровою сочною травою. Со стороны аула к нам приближалась группа всадников с головами, обмотанными большими белыми чалмами. Пестрые халаты их, ярко освещенные заходящим солнцем, красиво выделялись среди суровой природы горного ландшафта. Впереди на великолепном гнедом жеребце ехал полный, дородный киргиз, с сытым, загорелым и добродушным лицом, обрамленным небольшою черною бородкою. Вся фигура его выражала полное довольство жизнью. Одет он был в костюм, отличавшийся от прочих джигитов своею простотою и изяществом. Белый бешмет, перетянутый в талии широчайшим серебряным, украшенным насечкою и чернью, поясом, белая как снег чалма; азиатская, с серебряной рукояткой, шашка красиво блестела на солнце. Ррудь его была украшена медалями, придававшими его костюму еще более величественный вид. Вслед за ним ехали трое джигитов, вооруженных мултуками и шашками.
За несколько шагов до нас все туземцы слезли с лошадей и встали в почтительную позу, сложив руки на животе, как принято у них при выражении особенного уважения.
П. соскочил с лошади и подошел к белому всаднику с медалями на груди.
- Здравствуй, Махмуд-бек! - сказал он.
- А! Таксыр, селамалейкум, калай-сыз?{21} - радостно, улыбаясь своим широким ртом, проговорил киргиз.
- Что датха, как, здорова? - спросил П.
- Спасибо, таксыр, слава Аллаху, здорова, она послала меня встретить дорогих гостей, - ответил Махмуд, - она очень рада будет видеть тюру, милости просим, - сказал он, обращаясь к нам.
- Господа, позвольте представить вам, это гульчинский волостной управитель Махмуд-бек, сын алайской царицы, с биографией которой я вас только что познакомил, - сказал П.
Мы соскочили с лошадей, и каждый пожал руку симпатичному киргизу.
- Ну, идем, Махмуд-бек, - сказал П., и мы тронулись в путь. Несколько кучек туземцев, в праздничных халатах, тюбетейках
и чалмах, поджав ноги, сидели, образуя на ярко-зеленом фоне как бы венки, сплетенные из пестрых цветов. Разодетые киргизки в необыкновенно больших чалмах, скрывающих их смуглые лица, озабоченно сновали из юрты в юрту; оживление в ауле было всеобщее. Очевидно, нас ждали. Но кто мог предупредить здесь о нашем приезде - право, не знаю. Я спросил П., не он ли уведомил киргизов о своем намерении побывать у датхи, но он отрицал совершенно, уверяя, что не посылал никого сказать, что мы будем.
- Вы не знаете киргизов, у них на этот счет особенное чутье, - сказал он, - прекрасно знали они, что мы непременно заедем к датхе, ну и приготовились.
Около одной богатой юрты мы остановились; толпа мальчишек бросилась к нашим лошадям; взяв за поводья, они стали водить их взад и вперед.
Махмуд-бек приподнял дверь юрты, мы вошли в нее, и я увидел датху. Она сидела по-азиатски на ковре, поджав под себя ноги. Это была уже немолодая киргизка, с сильно сморщенным лицом, с маленькими, слезящимися глазами, добродушно улыбавшимися нам. Она отдала какое-то приказание сыну, и в ее жестах я уловил привычку повелевать. Она одета была в парчовую кацавейку, отороченную мехом, а голова ее была обмотана огромною кисейною чалмою. Мы по очереди подошли к сидящей старухе и пожали ей руку. Она узнала П. и очень ему обрадовалась.
- А Скобелев ульды! (умер) - сказала она, причем лицо ее выразило сожаление, и покачала головой.
- Давно уже, - сказал П.
- А Ионов приедет ко мне? - спросила она.
- Да, я думаю, - ответил капитан, - полковник часто вспоминает вас и, наверное, не проедет мимо ваших аулов.
- Да, он хороший человек, - сказала датха, - и жена его, и дети хорошие, им Аллах пошлет счастья. А теперь на Памир идете? - спросила датха.
- Да, на Памир.
- Плохо там, ни корму для лошадей, ни достаточного количества баранов, ничего нет, - сказала она, - киргизы живут там бедные, тяжело вам будет; я и то приказала Махмуду и Мирза-Паясу, чтобы они вам немедленно все доставляли.
Она говорила с П. по-киргизски, а он нам переводил ее речь. После этого аудиенция наша у датхи окончилась. Вошедший Махмуд-бек объявил, что плов подан, и мы, пожав руку царицы Алая, вышли из ее юрты.
Так вот она, эта датха, о которой я так много слышал и которую так жаждал увидеть, - самая обыкновенная киргизка с виду, даже трудно себе представить, чтобы эта старуха могла когда-то играть такую важную роль.
Мы вошли в юрту, менее богатую, но более обширную, нежели юрта датхи, где уже собралось немало почетных гостей, случайно съехавшихся из соседних аулов. Здесь же был и Хасан-бек, брат Махмуда, высокий, с большой черной бородой киргиз, и Абду-Кадыр, прибывший неделю тому назад из Каратегина, и казий{22} города Оша, и старый мулла, и много других знатных киргизов, обладателей почетных халатов.
Все почтительно встали при нашем появлении и, обменявшись с каждым из нас приветствием и погладив свои бороды, опять чинно уселись в прежнем порядке. Во время еды плова в юрту вошел красивый, стройный киргиз с хищным, разбойничьим лицом, не лишенным некоторого величия; он сдержанно улыбнулся и, поздоровавшись с П., пожал каждому из нас руку; это был Канчи-бек, старший сын датхи. Он угрюмо уселся в стороне, не вступая в разговоры и не касаясь плова. Время клонилось к вечеру, и гостеприимный хозяин объявил нам, что юрты для нас уже готовы, и мы отправились на покой. Прекрасные кибитки, в которых были постланы на коврах легкие одеяла, были к нашим услугам, и в них мы прекрасно провели ночь. Утром разбудили меня загудевшие громадные трубы, напоминающие собою библейские, с которыми, по преданию, евреи обходили город Иерихон, и немудрено, если от множества таких труб разрушились стены города, потому что от двух моя юрта вся тряслась, и я был принужден заткнуть уши, чтобы не лопнули перепонки.
Эти трубы скликали киргизов на тамашу{23}, устраиваемую в честь русских гостей. В воздухе запахло пловом. Всадники группировались в долине, готовые начать байгу (род скачки). Наконец перед толпою был брошен зарезанный козленок, и один из джигитов ловко подхватил его и поскакал. Все понеслись за ним, преследуя общую цель завладеть козленком и принести его к нам. Датха сидела вместе с нами на разостланных коврах и равнодушно смотрела на несущуюся толпу всадников. Я с любопытством следил за ходом игры. Вот, вот, нагоняют джигита с добычей, окружили!.. Защелкали в воздухе нагайки, и на мгновенье все спуталось в общей массе и покрылось густым облаком пыли. Но вот снова с отнятым козленком вырывается из толпы всадник, и вдруг он ринулся в сторону, далеко оставляя за собою дико кричащую и несущуюся за ним толпу джигитов. Шум поднялся ужасный - байга оживилась. Козленок, совершенно растерзанный, переходил из рук в руки; наконец одному из джигитов удалось далеко ускакать с добычей, и он, описав круг, подскакал к нашему ковру и бросил под ноги нам козленка, от которого остались одни лишь клочья. Толпа криками приветствовала победителя, а П. вручил ему призовой халат и пятирублевую бумажку. Почти до сумерек длилась тамаша, много было выпито кумысу, все наелись досыта плову, всюду виднелись веселые лица.
- Ну, а нам, господа, пора и восвояси, - сказал П., - как раз к вечерней заре успеем.
Мы не протестовали, так как времени оставалось мало, и, попрощавшись с датхой, которая пожелала нам доброго пути, мы в сопровождении беков отправились к отряду.
Было уже совершенно темно, когда мы подъезжали к бивуаку.
- Стой, кто идет, что пропуск? - раздался грозный оклик часового.
П. сказал, и мы въехали в лагерь.
Отдыхая в своей палатке, под впечатлением радушного приема у алайской царицы, я и не помышлял о том, что через три года буду свидетелем ужасного горя, разразившегося над датхою и ее сыновьями. В 1893 году сыновья ее были вдруг арестованы и посажены в тюрьму, а по Алаю стали ходить тревожные слухи о задушении русского таможенного стражника, погибшего с двумя джигитами, во время задержания контрабанды. Началось следствие, которое выяснило, что нашa{24}, которую везли Канчи-беку контрабандисты, была задержана таможенным досмотрщиком; последний сначала соглашался пойти на компромисс с контрабандистами, но затем раздумал и был задушен ими, не имея возможности защищаться, так как револьверы его и его джигитов оказались без патронов. Говорили, что в этом деле участником был Канчи-бек, но точных улик не было, и дело было отложено областным судом для дополнительного следствия. Великое горе охватило сердце старухи-матери; сыновья, ее гордость и надежда, опозорены, замешанные в гнусном убийстве, и посажены в тюрьму наравне с мошенниками и ворами. Лучше бы убила она их своими руками, если бы предвидела такое позорное дело, но все же она надеялась и глубоко верила, что сыновья ее не причастны в этом преступлении. Между тем, пока длилось дополнительное следствие, военный губернатор Ферганской области генерал-майор Повало-Швыйковский усиленно хлопотал о переводе этого дела из-под ведения гражданского суда в полевой военный; ходатайство его было уважено: беки преданы полевому суду.
Я навещал в Маргеланской тюрьме несчастных и долго беседовал с ними. Трудно было представить себе, чтобы эти люди, столько лет беспорочно служившие русскому правительству, были участниками преступления. Мне от души было жаль, глядя на похудевшее, грустное лицо Махмуд-бека и Мирза-Паяса, которые судились за укрывательство преступления. Я утешал их, сколько мог, но они и сами понимали, что значило предание их военному суду. Мрачный сидел в одиночной камере Канчи-бек и все лишь молился Аллаху, соблюдая строгую уразу (пост). К нему никого не допускали. Его сердце испытывало двойное горе: в числе арестованных был и его единственный сын Арслан-бек, сидевший тоже в тюрьме, в которой томились 21 киргиз, обвиняемых в убийстве таможенных.
Судопроизводство происходило при закрытых дверях, несколько дней длились прения, судьями были командиры батальонов под председательством генерала Корниловича, которые вынесли смертный приговор девяти человекам, и в числе их Канчи-беку и его сыну 12-летнему мальчику, а Махмуд, Мирза-Паяс и другие присуждены к ссылке в каторжные работы.
В неописанном отчаянии приехала в Маргелан царица Алая, несмотря на дряхлость свою и измученную горем душу, явилась к военному губернатору и валялась в ногах у него, вымаливая помилование сыновьям и внуку...
Да, велико было горе матери, у которой судьба на глазах отнимала всех сыновей. Все русские и туземцы были озадачены приговором суда: ожидали полного оправдания беков, и вдруг - смертная казнь. Всколыхнулось алайское население, и стали ходить слухи, что киргизы намерены освободить осужденных батырей.
Военный губернатор понял, что ему грозит опасность со стороны киргизов, и усилил караулы. Вокруг тюрьмы ходили патрули, а около его дома дежурили солдаты. В течение всего времени суда войска спали не раздеваясь, дежуря поочередно и имея при себе боевые патроны; но все эти предосторожности были напрасны. После конфирмирования смертного приговора над Канчи-беком и киргизом Полваном они оба были отвезены в Ош, где и повешены 2 марта 1895 года, в виду своей родины, дорогого им Алая. На казнь из города Маргелана за 90 верст приехал и генерал Повало-Швыйковский и руководил приведением в исполнение приговора суда. Принимая во внимание беспорочную службу Махмуда и Мирза-Паяса и несовершеннолетие Арслан-бека, каторжные работы им и смертная казнь последнему были заменены ссылкою в Сибирь, по дороге куда Махмуд-бек, не выдержав тягости пути, умер.
После этого печального события датха пережила новую метаморфозу: мозг ее не выдержал тяжелого горя; помешалась бывшая алайская царица, и теперь, в рубище, не подпуская к себе никого, сидит она и молится Аллаху о спасении души своего сына. Таким образом угас царственный род на Алае, и со смертью датхи только рассказы об ее былом могуществе и силе будут ходить из ущелья в ущелье, разносимые батырями по аулам.
Жестокую ошибку сделал новый военный губернатор Повало-Швыйковский, исходатайствовавший предание полевому суду всеми любимых беков. Как говорил губернатор, он это сделал для поднятия русского престижа, будто бы упавшего. Жестоко ошибался генерал: сарты и киргизы привыкли уважать русские власти и упадка значения русских в крае не замечалось.
Случайное убийство контрабандистами русских объездчиков, как выяснилось следствием, хотевших взять отступное с киргизов, было, несомненно, совершено без ведома волостных управителей. Они только испугались за ответственность и донесли позже, чем следовало, быть может проверяя факт убийства. Да, они заслуживали наказания, - но не казни же. Как хлопотали за несчастных беков и генерал Корольков, и генерал Ионов, и все русское население Ферганы, это доказывает, какою симпатией пользовались осужденные. Некоторые дамы собирались даже послать телеграмму о смягчении участи осужденных Государыне Императрице, но Повало-Швыйковский зорко охранял намеченный им план, он и против этого принял меры, запретив на телеграфе передавать подобные депеши. Таким образом, датха не могла дать телеграмму на Высочайшее имя с мольбою о помиловании ее сыновей. Но недолго остался верен себе новый губернатор. После рокового приговора совесть начала мучить его, он стал бояться озлобившегося населения, и вот галлюцинации преследуют его, ему кажется, что скопища киргизов идут освобождать заключенных беков, он, в ужасе за свою безопасность, торопит казнь. Караулы усиливаются; около губернаторского дома сосредоточивается главная охрана - все негодуют. Видя свою ошибку и что первый блин вышел комом, он после казни Канчи-бека сразу переменяет свою политику и начинает действовать в угоду туземному населению, унижая значение русского и развращая в этом отношении население до того, что оно, бывшее в полной покорности, во время его управления областью решилось поднять вооруженную руку на русских солдат.
Достойное наказание понес генерал{25}, но еще большим наказанием будет служить ему память, которую он оставил по себе в области, да 21 убитый зверски зарезанные сартами солдаты 18 мая 1898 года в Андижане{26}.
5. Кизиль-Артское ущелье. Казачьи проделки
Медленно движется длинная вереница серых, утомленных солдат, пробирающихся между большими каменными глыбами и поднимающихся вверх по Кизиль-Артскому ущелью. Это ущелье врезывается узкою щелью в Заалайский хребет, поднимаясь от Алайской долины к перевалу Кизиль-Арт, и затем с вышки его снова спускается в долину реки Маркан-су. Шумя и пенясь, бежит навстречу идущим горная речка Кок-сай, затейливо извиваясь между камнями и утесами и тем еще более затрудняя и без того нелегкое движение отряда. Чуть проходимая тропа вьется, круто поднимаясь вверх и часто пересекаемая быстрою рекой, представляет собою немалое препятствие для движущегося обоза и пехоты, не говоря уже про совьючившуюся артиллерию, которой особенно тяжело было пробираться в этих местах.
19 июня погода была пасмурная, облака почти спустились на землю, и казалось, что вот-вот коснешься их головою. Дорога благодаря небольшой ширине и нагроможденным всюду камням была чрезвычайно неудобна. Вьюки поминутно задевали за большие обломки скал, лежащие на протяжении всего пути, обрывались и падали, так что бедные солдаты положительно выбивались из сил, поминутно перевьючивая лошадей. Часам к восьми поднялся холодный ветер, облака совершенно спустились на землю, снежная крупица стала гуще падать и немилосердно бить в лицо, но вскоре повалил сначала мелкий, а затем крупный снег. Закрутилась метель, кругом не видно ни зги. Спереди, сзади, с боков - все бело, все несется в каком-то фантастически-ужасном вихре. Идти приходилось положительно ощупью, наобум выбирая дорогу. Измокшие и прозябшие солдаты, одетые по-летнему, старались быстрою ходьбою хоть немного разогреть свои окоченевшие члены. Но, несмотря на всю неприглядную и тяжелую обстановку, в нашем солдате сказывался бодрый, свежий, неунывающий русский дух, тот дух, который руководил им и при переходе через Балканы, и в альпийских походах Суворова. Вот, под большим камнем, немного прикрывающим собою от снега и ветра, собралась кучка измокших и иззябших солдат. Как ни в чем не бывало закручиваются цигарки, и вслед за подбадривающим табачным дымком слышатся солдатские остроты и разговоры.
- Ну, что, братцы, совсем зимушка-то рассейская, смотри: все уши залепило, - говорит один.
- А в Маргелане-то, поди, теперь солдаты лежат себе да фрухтой разной обжираются, - добавляет другой солдат, выколачивая о каблук трубку. - И не пойму, для ча это нас повели сюды, кому нужны эти гали (камни), - пропади они совсем, ишь сапожишки о них, проклятых, размочалил, - прибавляет он, рассматривая свои изорванные и никуда уже не годные сапоги.
Но недолго длится привал; раздается команда. Медленно, как будто нехотя, подымаются со своих мест солдаты и снова безмолвно лезут вперед, навстречу рассвирепевшей стихии. Как ни хотелось бы подольше отдохнуть, но положительно нет физической возможности делать более или менее продолжительные привалы в такую погоду, когда даже во время ходьбы холод пронизывает до костей, а попадающий за воротник снег, тая, холодными струйками бежит по спине. Но вот после полудня снег мало-помалу начал стихать, туман рассеялся, и дорогу можно было уже различать на довольно далекое расстояние.
Люди и обоз страшно растянулись, и кое-где, между камней, мелькали вяло идущие, измученные солдаты и вьючные лошади, сопровождаемые керекешами. Несчастные существа эти керекеши - просто жаль смотреть на них. Оборванные, притом вечно голодные, находящиеся в полной зависимости от своих караван-башей и, конечно, страшно эксплуатируемые ими, они к окончанию похода превращались просто в нищих. С какою грустью и отчаянием на лице приходили многие из них к офицерам, заявляя плачевным тоном: "тюра, тюра, алаша кунчал!", то есть, что лошадь, не вынеся тяжести вьюка, пала. Часто приходилось слышать такие восклицания, но кому же какое дело до чужого горя? Грустно ступает ногами в жалких изорванных обертках рядом с своею лошадью керекеш Юсуф; невесело у него на душе. Весь в лохмотьях, в просаленном и рваном халате, через который холодный ветер пронизывает насквозь его иззябшее отощалое тело.