А когда вот с этой своей необъяснимой поспешностью направилась к выходу из кухни, то чуть не столкнулась с Андреем в дверях.
«Как обыкновенно он появился, – мелькнуло у нее в голове. – Как будто бы просто из ванной вышел».
И тут же она поняла, что Андрей подумал то же самое. Может, даже теми же самыми словами: что он пришел домой так обыкновенно, как будто никогда и не уходил.
Связь между ними не распалась несмотря ни на что, она по-прежнему была сильна, и она позволяла им читать мысли друг друга.
– Дома… – сказал он. – Господи, неужели я дома? Оля!..
Андрей поднял на нее глаза – до сих пор он смотрел в пол. В глазах у него стояла такая тоска, что выражение их казалось собачьим, да, у некоторых собак бывает в глазах такая вот вселенская тоска, у мопсов, например, и еще у французских бульдогов, Андрей когда-то сам смеясь говорил про Швейка, бульдожку их друзей Друкеров, что у того в глазах стоит вся скорбь еврейского народа…
«Почему я так странно думаю? – с недоумением спросила себя Ольга. – Так… спокойно?»
– Оля! – повторил Андрей. – Прости меня. Я сделал страшную глупость, то есть да, не глупость, конечно, я сделал страшную подлость, только теперь я наконец… Неужели ты меня не простишь?
Что-то встревожило ее слух в этих его словах – как будто струна задребезжала в инструменте. Но что именно вызвало такое ощущение, подумать она не успела.
Она почувствовала, как холод, тот самый пугающий холод, который не давал ей жить и дышать, вылетает у нее из груди. Что остается вместо этого холода, она не понимала, но уже само освобождение от него было так прекрасно, что она чуть не засмеялась.
«Я тоже дома, – подумала Ольга. – Я снова дома, и не будет этих пустот проклятых, и… Господи, как хорошо!»
И вот теперь она жила на даче, а Андрей навещал ее по выходным – привозил продукты и, если требовалось, устранял в доме какие-нибудь мелкие поломки.
Ольга не понимала, радуется ли, видя его. Но она старалась об этом не думать, не анализировать свои чувства. Не по той причине, по которой не делала этого прежде, считая, что чувства не требуют анализа. Теперь она не анализировала их потому, что ей не хотелось нарушать ровный ход жизни.
«У меня только две возможности, – думала она. – Или расстаться с ним – это я уже попробовала, – или согласиться с тем, что наши отношения изменились. Да, близости между нами больше нет. Но что-то ведь есть, ну и пусть оно будет, а что дальше – будем живы, увидим».
Все-таки она способна была рассуждать здраво. Даже, пожалуй, более способна, чем раньше, в прошлой своей жизни.
Правда, привыкнуть к тому, что всю ее жизнь следует теперь считать прошлой, было ей нелегко. Но она все же привыкала понемногу – а что делать?
– Как у Татьяны Дмитриевны дела? – спросил Андрей, когда они с Ольгой поднялись на крыльцо.
– Хорошо. Они с тетей Марией уже на Ривьере. Вчера были в Ницце, в музее Шагала, сегодня в Антиб едут.
Мама гостила у младшей сестры во Франции – сначала в Париже, а потом в ее доме на Французской Ривьере.
– Все-таки у этого поколения поразительный интерес к жизни, – заметил Андрей. – Представляю, какая на Ривьере сейчас жара. А она по музеям ходит.
– Да, мама всегда это любила, – кивнула Ольга.
«Нелепо мы разговариваем, все-таки нелепо», – мелькнуло у нее в голове.
– Ну, а ты чем здесь занимаешься? – спросил Андрей.
– Не знаю. – Ольга пожала плечами. – Так. Читаю. Купаюсь. В саду сижу.
Она вспомнила, что вчера сидела в саду до темноты и в который раз слушала, как начинают свою ночную песню соловьи. В этом году они сильно задержались – до сих пор не прекратили петь, хотя уже заканчивался июнь. У реки возле тавельцевского дома их было трое, они пробовали голос поочередно, как только начинало смеркаться, а потом пели все вместе до рассвета. Ольга сидела на лавочке в саду, слушала соловьев, слышала при этом все другие звуки летнего вечера – шум молодых листьев, шорохи в траве, журчанье речной воды на невысоких перекатах – и думала о том, что все эти звуки существуют в природе одновременно, не сливаются, остаются разными, но не заглушают друг друга.
«А люди так не умеют, не могут», – думала она такими вот одинокими вечерами в саду.
– Я вчера соловьев слушала, и… – сказала она.
И замолчала.
– И что? – спросил Андрей.
– Красиво поют… – пробормотала Ольга.
Она вдруг поняла, что не хочет рассказывать ему обо всем этом. Вот об этом, что пришло ей в голову, – о единстве разнообразных звуков в природе и о невозможности такого разнообразного единства среди людей. Она не то чтобы не могла сформулировать свою мысль, наоборот, та сложилась в ее сознании сразу и ясно, но ей вот именно не хотелось рассказывать об этом мужу. Она не чувствовала необходимости в таком рассказе – ни для него, ни для себя.
– Да, соловьи хороши, – кивнул Андрей.
Они вошли в дом. Ольга принялась доставать продукты из пакетов и перекладывать их в холодильник. Андрей щелкал выключателем: Ольга еще по телефону сказала ему, что лампочка в кухне мигает и вот-вот совсем погаснет.
– У тебя точно здоровье в порядке? – спросил он. – Ты бледная. А ведь на воздухе целыми днями. Может, гемоглобин низкий? Сходила бы к врачу.
– Кстати, придется, – вспомнила Ольга. – Из деканата звонили, сказали, чтобы я прошла диспансеризацию. Пригрозили, что иначе отпускные не дадут.
– Ну и пройди. – Стоя на табуретке, Андрей снимал плафон с кухонного светильника. – А потом в Ниццу съезди, отдохни. Недельки хотя бы на две. Глупо же не ездить, когда у родной тетки там дом. И Нинку возьми, ей полезно будет. В море поплавает, заодно что-нибудь культурное увидит, а то совсем в тусовке своей одичала.
Он говорил правильные вещи: и тетя Мария постоянно приглашала своих московских родственников в гости, и Нинке в самом деле полезно было бы путешествие по Франции. Ольга не понимала только, почему ей так неприятна справедливость его слов и что ее настораживает в них.
Впрочем, настораживает – это было сильно сказано. На самом деле ей было все равно.
– Да, я подумаю, – сказала она. – Наверное, в самом деле с Нинкой съездим.
Глава 13
– Как?.. – с трудом шевеля губами, проговорила Ольга. – Вы… уверены?
– Уверен только Господь Бог, – сухо сказал врач. – А я говорю то, что вижу.
– И что мне теперь делать? – растерянно спросила Ольга.
– Что врачи скажут, то и делать. – Он сурово взглянул на Ольгу. – Я вам одно могу посоветовать: лучше сразу удалять всю грудь, а не сектор. Чтобы не было потом метастазов.
– Да вы что?! – воскликнула она. – Как – удалять? Какие метастазы? Да я же вообще ничего не чувствую, не прощупываю, и вы же тоже никакой опухоли не прощупываете!
– Женщина! – Врач взглянул на ее диспансеризационный листок и поморщился. – Вам сколько лет? Пора понимать такие вещи. Маммография показывает, что у вас в груди имеются определенные образования. Я вас направляю к онкологам. Что вам непонятно?
– Все понятно… – пробормотала Ольга.
– Вот и отправляйтесь к специалистам. И не затягивайте. Всего доброго. Попросите следующую зайти.
«Такая, значит, получается Ницца», – подумала Ольга, выйдя на улицу.
Это была глупая, в самом деле подростковая какая-то мысль. Но уже в следующую минуту у нее не осталось вообще никаких мыслей – всю ее объял ужас. Все онкологические истории, которые она когда-либо слышала от подруг и знакомых – а слышала она их немало, как и всякая женщина ее возраста, – всплыли в памяти. И не просто всплыли, а предстали в ее сознании каким-то новым образом: как жуткая реальность. Оттого что эти истории стали иметь отношение к ней самой, все они приобрели такой огромный масштаб – масштаб страха, – что Ольга почувствовала, как по всему ее телу идет холодная дрожь.
«Даже если еще ничего страшного нет, – сотрясаясь от этой дрожи, подумала она. – Даже если вовремя захватили… Все равно, нормальной человеческой жизни у меня уже не будет. Только больницы, операции, химия. Самое жуткое – химия… Да разве это жизнь?! А если вообще поздно? – Ольга почувствовала, что уже не то что дрожь – дикий, неконтролируемый, животный ужас пронизывает ее. – Господи, что, если уже вообще поздно? Мама, Нинка… Что с ними будет? А я… Меня, получается, скоро совсем не будет?!»
Это была глупая, даже не детски глупая, а просто дурацкая мысль, но сила ее была так велика, что она охватила Ольгу полностью, заполнила ее собою всю, утопила ее в себе.
Судорожно всхлипнув, Ольга присела прямо на ступеньки поликлиники на Большой Бронной, где проходила диспансеризацию.
«Какой ерундой я мучилась, от чего страдала! – подумала она. – Подумаешь, муж изменил! Ведь меня не будет… Не будет! Совсем не будет на свете…»
Она чувствовала ровно то, что чувствовали всегда, хоть сто лет назад, хоть двести, люди, вдруг узнавшие, что смерть предстоит им не вообще когда-нибудь, а во вполне обозримом будущем. Она чувствовала ровно тот же самый, неодолимый, именно что животный ужас и каким-то странным образом понимала при этом, что чувство ее не ново, что оно обыкновенно для такой ситуации. Но оттого, что она это понимала, ей не становилось легче.
– Девушка, вам плохо? – Дверь поликлиники открылась, едва не ударив Ольгу в спину. Пожилой мужчина, почти старик, смотрел на нее с сочувствием. – Давайте я вас к врачу провожу. Или, может, сюда вызвать?
– Нет-нет… – поднимаясь со ступенек, пробормотала она. – Спасибо, не надо. Я сейчас… Мне просто надо взять себя в руки.
Эту последнюю фразу она произнесла уже громко – не столько для заботливого старика, сколько для самой себя. Ей нужно было взять себя в руки для того, чтобы начать хоть что-то делать для своего спасения. Это намерение стало для нее сейчас главным.
– Наташка, ну ты скажи: как живут люди в Урюпинске? То есть как они живут, когда заболевают?
Ольга сидела на потертом диване в кухне своей давней, школьной еще подруги Наташи Метлицкой и нервно прихлебывала зеленый чай из расписной пиалы.
– В Урюпинске люди, когда заболевают, то не живут, а сразу умирают.
Наташка всегда отличалась безапелляционностью, и Ольга вечно ее за это ругала, но сейчас она и сама готова была признать, что подруга права. Первое же ее серьезное столкновение с медициной показало, что умереть на начальной стадии любого, даже самого пустякового заболевания гораздо естественнее, чем пытаться вылечиться.
По крайней мере не придется вникать во множество малопонятных тонкостей своей болезни. Раньше Ольга полагала, что в них должен разбираться не больной, а врач, но оказалось, что все врачи говорят разное, и не просто разное, а прямо противоположное, и все – с абсолютной уверенностью в своей правоте, и у больного есть поэтому два варианта поведения: либо не размышляя делать то, что сказал первый попавшийся врач, либо все-таки разобраться, какому из них стоит доверять. Но для того чтобы в этом разобраться, необходимо ведь изучить все имеющиеся способы лечения своей болезни…
Легко сказать! Как их изучить, если ты не онколог, а обыкновенная женщина, к тому же насмерть перепуганная, которая только и может, что опрашивать знакомых, уже побывавших в такой жуткой ситуации? И каждый из этих знакомых тоже говорит свое, и все они говорят прямо противоположное, и ты потихоньку начинаешь себя ненавидеть за то, что лезешь не в свое дело, но как же не в свое, это же твоя жизнь, не чужая!..
– Главное, ведь я этого всю жизнь терпеть не могла, – сказала Ольга.
– Чего ты терпеть не могла? – не поняла Наташка.
– Да вот этого, когда пациенты врачей начинают учить. Мне всегда казалось, что это идиотская глупость, самоуверенность какая-то. Врач лучше знает, что надо делать, и нечего лезть к нему с дилетантскими советами. Но теперь… Ну не знаю я, как им доверять, когда они первое, что говорят, – сумму за операцию!
Это действительно показалось Ольге самым отвратительным, и именно это она имела в виду, когда задавала риторический вопрос о том, как люди болеют в Урюпинске.
Сидя в очередях на консультации в двух онкологических центрах, она наслушалась всевозможных рассказов о том, сколько стоят лекарства для химиотерапии, то есть не вообще какие-нибудь лекарства, а такие, которые могут помочь и которые больным поэтому предоставляется покупать самостоятельно, и сколько берет за операцию Иванов, а сколько Петров, и кто из них оперирует лучше… Ей все время хотелось спросить: а если нет у человека денег на операцию, ну нет, и все – одинокая мать грудного ребенка, например, этот человек, – то что, доктора Иванов и Петров спокойно бросят ее умирать? И вот об этом они мечтали с детства, когда выбирали дело на всю жизнь, этому их учили в мединституте, про это они давали клятву Гиппократа?
Конечно, думать таким образом было наивно… А почему, собственно, наивно? Что уж такого особенного произошло с жизнью, из-за чего людям вдруг предлагается считать нормальные представления о добре и зле наивными? С ее собственной жизнью в этом смысле ничего не произошло, и почему она должна соглашаться с тем, что какие-то великие перемены произошли с другими и что из-за этих перемен им теперь простительны такие вещи, которые простительными считаться не могут?
– Ладно, Наташка, – вздохнула Ольга. – Съезжу завтра к твоему Васильеву. Но на этом, наверное, и все. Хватит. Сил у меня больше нет. Да и мама скоро возвращается, хочу до ее приезда со всем этим… разделаться. Скажет он, что надо резать, значит, пусть хоть насмерть зарежет за любые деньги.
– Типун тебе на язык! – возмутилась Наташка.
– А что, не так, что ли? – пожала плечами Ольга. – Нет, все-таки интересно: что делают люди в Урюпинске? У них же там и знакомых таких нет.
Про доктора Васильева Наташка узнала именно по цепочке знакомых. Непосредственно перед ней в этой цепочке оказалась ее детсадовская подружка, которая была двоюродной сестрой однокурсницы Васильева по Первому меду. Наташка сразу же позвонила Ольге, сообщила информацию. Заодно и в гости ее зазвала, а то вечно откладывали встречу на потом.
– Не бери в голову, Олька, – подытожила Наташка. – И к Васильеву сходи. По крайней мере, поименно известны живые люди, которые у него вылечились. Да и Ирка адекватная, черт знает кого не стала бы рекомендовать. А насчет Урюпинска… Я-то думала, ты уже перестала задаваться вечными вопросами. О себе побеспокойся, дорогая. Урюпинцы, можешь быть уверена, о тебе не беспокоятся. Разве что от всей души тебя ненавидят.
– Может, я на их месте тоже меня бы ненавидела, – вздохнула Ольга.
– Ты ни на чьем месте никого бы не ненавидела за то, что у него есть то, чего у тебя нет, – витиевато, но понятно объяснила Наташка. – Такая уж у тебя натура. Только ты не правило, а исключение. В общем, позвони мне завтра, расскажи, что там за Васильев.
Глава 14
– Значит, вы поняли, Ольга Евгеньевна? Как только вам позвонят из приемного и скажут явиться для госпитализации, сразу перезванивайте мне. Иначе можете попасть в другое отделение, и мне потом придется прилагать лишние усилия, чтобы перевести вас к себе.
– Я поняла, – кивнула Ольга. – Спасибо. Игорь Леонидович, сколько будет стоить операция?
Она впервые задала этот вопрос без смущения: привыкла наконец, что на него без смущения же отвечают.
– Значит, так, – сказал Васильев. – Давайте сразу договоримся. Пока вы будете находиться у меня в отделении, никаких выплат я вас попрошу не делать. Вот когда будете выписываться – пожалуйста. Благодарите врачей, сестер, санитарок – кого считаете нужным и в тех формах, какие считаете возможными. Но во время лечения я вас попрошу не развращать мне персонал.
– То есть как?.. – растерянно проговорила Ольга.
– Да вот так. А что такого странного вы в этом находите?
– Я… ничего… Но я впервые слышу такое от врача! – выпалила она.
– Да? Ну что ж, мы должны быть готовы бесконечно совершенствовать свои представления о жизни, – усмехнулся он. – До встречи, Ольга Евгеньевна.
Таким вот образом Ольга стала пациенткой доктора Васильева. И таким образом оказалась в этой палате на три койки, и смотрела теперь в окно на высокие сосны больничного парка; больница находилась в нескольких километрах от Кольцевой, в огромном парке.
Вообще-то лучше было бы, конечно, сидеть не в палате, а там, под соснами, и дышать прекрасным воздухом июля, но ее вот-вот должны были вызвать на консультацию. Васильев записал ее к какому-то невообразимому светиле, профессору, который консультировал у него в отделении раз в месяц. Чем именно знаменит профессор, для чего ее к нему записали, в это Ольга не вникала. Наконец она поняла, что можно не вникать в то, в чем она все равно ничего не понимает. И ее охватило от этого невероятное облегчение! Она хотела только, чтобы все это уж поскорее закончилось – и консультации эти все, и, главное, операция.
Во-первых, ее измучила жизнь с сознанием своей болезни, а во-вторых, стыдно признаться, осточертело общение с соседками по палате. Они, как нарочно, подобрались именно такие, от каких Ольга давно уже старалась держаться подальше: по уши занятые только тем, что можно съесть или надеть на себя, и глубоко убежденные, что только так и нужно жить, и глубоко презирающие ее за недостаточное внимание к этой стороне жизни.
К ее удивлению, одна из этих соседок, эффектная дама лет сорока по имени Алевтина, оказалась поповной. К работе своего отца-священника Алевтина относилась с пониманием.
– Все-таки за это платят деньги, – объяснила она. – Не то чтобы большие, зато стабильные. А что Бога нет, так ведь это еще не точно доказано, правильно? – обращалась она к Ольге.
Что ответить на подобный вопрос, Ольга не знала. А главное, сомневалась в необходимости что-либо отвечать этой даме с дорого прокрашенными волосами и со стразами на ногтях. В каждом своем слове, вообще в каждом проявлении Алевтина была таким полным, таким цельным воплощением житейской пошлости, что вторгнуться в ее умственные пределы не представлялось возможным. Да и не было у Ольги ни малейшего желания этим заниматься.