Собственно, он как раз и относился теперь к этим многим. Ничего подобного ему в жизни больше не встречалось и, учитывая возраст, встретиться уже не могло.
Герман даже и хотел бы попасться в силки самой распространенной среди мужчин его возраста иллюзии: что обновление жизни может быть связано с обновлением подруги, например, старой на молодую. Если бы так! Он бы рад был этому, честное слово. Но обновление подруг происходило в его жизни не раз, и ни разу при этом не случалось, чтобы что-то всерьез переменилось в нем в связи с этим.
Молоденькие девочки, даже лучшие из них, были слишком наивны, чтобы задержать его внимание надолго, а умудренные жизненным опытом женщины слишком сильно зависели от этого своего бытового опыта, который у них у всех был примерно одинаков, а значит, совершенно ему понятен, – и он терял к ним интерес так же быстро, как к молоденьким.
Тупик, отчетливый тупик.
«Что это тебя вдруг про баб размышлять потянуло? – злясь на себя, подумал Герман. – Ты лучше о другом тупике поразмышляй!»
Но размышления на любую тему все равно пришлось прервать: его вызвали на свидание. Это было странно, потому что навещать его было некому. Наверное, просто пришел адвокат.
Он у Германа был давний, проверенный, очень толковый и не строил оптимистичных прогнозов. А какие тут могут быть прогнозы – все ясно. Плохо дело, что и говорить. Все-таки, наверное, придется соглашаться на предложение, от которого невозможно отказаться. Против лома нет приема.
Погруженный в такие вот мысли, Герман пришел в комнату для свиданий.
В комнате сидела женщина. Герман не сумел даже удивиться – от постоянного ощущения безвыходности он впал в мрачное отупение. И только когда она быстро встала и посмотрела на него, он… Нет, не удивился – он почувствовал счастье.
Счастье ударило ему в лицо, как свет. И как ветер. Он задохнулся от этого неожиданного ветра и света. Он смотрел вытаращенными глазами и пытался отдышаться. Вид у него, надо думать, был самый что ни на есть глупый.
Впрочем, думать он в этот момент мог не очень. Даже совсем не мог он думать.
– Здравствуйте, Герман, – сказала она. – Извините, что я вас побеспокоила.
Он так и не понимал, откуда вдруг ощущение такого счастья. Он ведь даже имя ее не сразу сумел вспомнить!
– Здравствуйте… – пробормотал он наконец. – Да нет, ничего… Какое же беспокойство! – И с идиотской любезностью предложил: – Вы садитесь, Ольга, садитесь.
Она села. Он тоже. Он не знал, что сказать: слишком велика была его оторопь. Она сказала сама:
– Я хотела вернуть вам плащи. И сапоги. И поэтому пришла к вам на работу, на Малый Ржевский. А там как раз шел обыск, насколько я поняла. И ваш адвокат объяснил мне, в чем дело. И разрешил пойти сюда с ним. Видимо, у него здесь какие-то связи, и меня пустили.
Чтобы Венедикт Аверин взял с собой в Матросскую Тишину какую-то незнакомую женщину, должно было произойти нечто экстраординарное. Впрочем, после того как он сам чуть сознание не потерял от счастья, эту женщину увидев, Герман не удивлялся уже никакой реакции на нее кого бы то ни было, в том числе и своего невозмутимого адвоката.
– Я очень рад вас видеть, – произнес он очередную глупую фразу. И, спохватившись, добавил: – То есть не здесь, конечно. Вообще. Просто так рад.
Она улыбнулась. От этого в ее глазах что-то засветилось. Ему стало интересно, что, и он еле удержался от того, чтобы положить руку ей на затылок, притянуть ее к себе поближе и рассмотреть этот свет в ее глазах получше.
– Я тому же рада, – сказала Ольга. И тут же воскликнула: – Ой, извините!
Она легко опережала его в бестолковых фразах. И к тому же казалось, что волосы у нее растрепанные. Он с каким-то совсем уж необъяснимым восторгом узнал эту особенность ее прически, которую заметил еще в тот раз, когда она привозила на велосипеде кошку. Тогда он присмотрелся повнимательнее – просто от привычки быть внимательным ко всему – и понял, что на самом деле они не растрепанные, а просто легкие, как солнечные нити. То есть это сейчас он так подумал – солнечные нити, – а тогда просто отметил про себя какую-то незначительную странность и тут же про это забыл.
– Венедикт Александрович по дороге рассказал мне подробно, – сказала Ольга. – Это все такая подлость, что у меня в такой ситуации, конечно, опустились бы руки. Но мне все-таки кажется, что вам не надо отчаиваться.
– Я стараюсь, – сказал он. – То есть совсем я не отчаиваюсь, что вы!
В эту минуту он был уверен, что это в самом деле так. Еще не хватало ему отчаиваться! Вот когда он в уссурийской тайге заблудился, притом по собственной дурацкой самонадеянности, тогда да, был повод для отчаяния. А сейчас-то что? Свет горит, тепло, с голоду не помрешь…
– Скажите, а можно вам передать еду? – спросила Ольга. – Здесь плохо кормят, конечно. У вас лицо осунулось.
– Разве? – удивился он.
– Да. Я запомнила, какое у вас раньше было лицо. Теперь совсем другое.
Во всем, что она говорила, как смотрела, было то, что называется не прямотой, а прямодушием. Он понял, что и с ней возможно говорить только так же, без обиняков. Да и времени для обиняков не было.
– Мне все равно, какая еда, я к любой привык, вы не беспокойтесь, – сказал Герман. – А что лицо… Так это просто меня глупые мысли одолевают. Одолевали.
Глядя на нее, он был уверен, что глупым мыслям его уже не одолеть. Вернее, тому не одолеть, что он условно назвал глупыми мыслями.
– Какие? – с интересом спросила она.
В ее голосе был вот именно живой интерес, а не праздное любопытство.
– Ну, зачем вам про глупые мысли слушать? – улыбнулся Герман.
– Тогда расскажите про умные, – попросила она и тоже улыбнулась.
Глаза ее от улыбки опять подсветились тем же прекрасным огоньком. Они были странного, неопределимого оттенка. Не серые и не карие, а какое-то чудесное соединение этих трудносоединимых цветов.
– Про умные?
В эту минуту в голове у Германа не было не то что умных – вообще никаких мыслей. Но прежние свои мысли он сразу же вспомнил, ведь она попросила.
Он сказал:
– А, вот что!.. Я не мог вспомнить, кто это говорил, что идеалы всегда соответствуют силе. Вы не знаете?
Она не удивилась такому несвоевременному вопросу.
– Кто-то из немцев, я думаю, – ответила она. – Но мне кажется, что это неправда.
– Почему?
Она сказала так, как будто тоже думала об этом давно. Как будто они оба думали об этом одновременно.
– Потому что, мне кажется, идеалы все-таки существуют не для того, чтобы люди их осуществляли, – сказала Ольга. – У создателя идеалов какая-то другая цель, которой мы не знаем. Тогда при чем же здесь наша сила или слабость? Они в этом смысле не имеют значения. Я же смотрю, например, на звезды, и мне радостно, и я могу смотреть на них бесконечно, хотя прекрасно знаю, что никогда не положу их в карман. Это неправильно? – спросила она.
– Это правильно.
Он не мог отвести глаз от ее лица. У него было такое ощущение, что не в небе, а прямо перед ним оказалась звезда, и он готов был смотреть на нее бесконечно.
Но бесконечность была сейчас для него невозможна. Дверь открылась, и вошел Аверин.
– Ольга Евгеньевна, – сказал он, – вам пора идти. Иначе я не успею переговорить с Германом Тимофеевичем по делу.
– Да-да, конечно. – Ольга поспешно встала. – До свидания.
У двери она обернулась – кажется, хотела еще что-то сказать. Но не сказала и вышла.
Через час, когда следователь спросил:
– Ну что, подумали над нашим предложением? – Герман посмотрел прямо ему в глаза и с неизъяснимым удовольствием ответил:
– Конечно, подумал. А не пошел бы ты… Сказать куда или сам догадаешься?
Глава 13
– Ты бы хоть присматривалась, как бабушка тесто ставит, – сказала Ольга. – Ты же совсем ничего не умеешь, Нинка!
Нинка покосилась на пышное желтое тесто в синей фаянсовой миске. Ни малейшего интереса у нее на лице при этом не выразилось.
– Ничего, надо будет – научится, – усмехнулась мама. – Дело нехитрое. Я, когда после первого курса в деревню приехала, картошку не умела варить. А потом ничего, всему научилась. И она научится.
– Не знаю, – покачала головой Ольга. – Никаких признаков ее обучаемости я что-то не вижу.
– Ну, вы тут пока поговорите о кулинарии, а я дрова для камина принесу, – предвидя, что сейчас ее начнут воспитывать, поспешно сказала Нинка и улизнула из кухни.
В окно было видно, как она идет к дровяному сараю.
Ольга старалась привозить Нинку в Тавельцево почаще: боялась, что дочь слишком болезненно перенесет их с Андреем развод, и хотела, чтобы та побольше была на глазах. Сначала так оно и было – Нинка оторопела, узнав эту новость, и неделю ходила то мрачная, то грустная, то нервно-веселая. Но, к Ольгиному удивлению, утешилась она гораздо скорее, чем можно было ожидать.
– Да у нее роман, – спокойно объяснила мама. – Ты не видишь разве, как она похудела?
– Да у нее роман, – спокойно объяснила мама. – Ты не видишь разве, как она похудела?
– Странная какая-то связь, – пожала плечами Ольга.
– Самая прямая. Появился предмет интереса, и она хочет ему нравиться. За родителей она, конечно, переживает, но своя жизнь ей кажется важнее. Это же молодость, Оля! Сплошной эгоизм. Ну, я надеюсь, у Нинки он просто возрастной, и она его со временем перерастет. А пока пусть наслаждается романом.
– А кто предмет романа, не знаешь? – с тревогой спросила Ольга. – Попадется опять какой-нибудь…
– А что ты сделаешь, если и попадется? Пусть сама учится отвечать на вызовы жизни.
– Темнеет как рано… – сказала Ольга, подойдя к окну.
Было всего четыре часа, но под яблонями уже лежали на снегу синие тени. От ранних январских сумерек на сердце ложилась тоска.
Весь декабрь шел снег. Он завалил деревья до самых веток, и дорожки, расчищенные в таком глубоком снегу, казались древними крепостными ходами. Из-за большого участка, на котором стоял дом, и сам он тоже казался каким-то старинным замком, бесконечно одиноким на бесконечных заснеженных просторах.
– Я выйду, до обеда прогуляюсь, – сказала Ольга.
Она надела старое вытертое пальто, набросила на голову большой пуховый платок, в котором мама сидела на веранде осенними вечерами.
– Оделась бы теплее. Что за пальто, дырки одни. Давно надо было его выбросить.
– Ничего, я ненадолго, по саду только. И оттепель же сегодня, не замерзну.
Ольга обошла весь сад, вернулась к дому, обогнула его, открыла калитку и вышла на улицу. Из-за оттепели снег покрылся водой, и по улице идти было невозможно – очень скользко. Она остановилась у калитки.
Темнели вдоль реки дома, доносился гул редких машин, проезжающих по шоссе. Одна машина свернула с шоссе в Тавельцево. Рассеянно на нее глядя, Ольга поняла, что это не машина, а мотоцикл: он освещал перед собой дорогу одиночной фарой. Она почувствовала, что замерзла, и так же рассеянно подумала, что пора идти в дом. Звук мотоцикла становился все громче, приближался, вот уже превратился в грохот – мотоцикл остановился невдалеке от калитки. Грохот прекратился, свет погас.
В тишине Ольге показалось, что этот большой мотоцикл дышит, как конь.
Водитель поставил его на подножку и пошел к калитке. Ольга смотрела, как он идет, и понимала, что такого отчетливого, такого сильного ощущения дежавю она не переживала никогда.
Ей казалось сейчас, что это уже было, и не просто было, а было всегда, что из этого состояла вся ее жизнь: она стояла у калитки и смотрела, как Герман идет к ней по узко протоптанной в снегу тропинке.
– Здравствуйте, Оля, – сказал он. – Если бы вы знали, как я хотел вас увидеть.
Он сказал это без нажима и придыхания, просто сказал то, о чем, наверное, думал всю дорогу или даже еще дольше. О чем думал все время, которое не видел ее.
Она шагнула ему навстречу, оскользнулась на мокром снегу, чуть не упала, но удержалась на ногах. Незавязанный платок упал ей на плечи и соскользнул в снег. Герман наклонился, поднял платок.
– Вы замерзли, – сказал он. – У вас нос покраснел.
Ольга хотела ответить, что совсем не замерзла, что это вообще неважно, что она… Но ничего она не могла ответить! У нее перехватило дыхание. Она только смотрела на его лицо. Оно словно бы темнее стало, чем в тот раз, когда они виделись в Матросской Тишине. Но на нем не лежала больше печать отчаяния – оно дышало жизнью.
– Ма-ама!.. – раздалось от дома. – Мам, ты где? Бабушка уже суп разливает. – Нинка выглянула из калитки. – О, а это кто? – удивилась она. – Здрасьте.
– Здравствуйте, – кивнул Герман.
– Это ваш мотоцикл? – сразу заметила Нинка. – Мам, глянь, это ж «Харлей»! – Она прыгнула в глубокий снег, обежала Ольгу и Германа и подскочила к мотоциклу. – А мой… Мой знакомый тоже байкер!
– Да я вообще-то не байкер, – сказал Герман. – Просто на мотоцикле быстрее.
– Быстрее! – хмыкнула Нинка. – Это если кто водить умеет. А то по скользоте можно так навернуться, что костей не соберешь.
– Нина, это Герман Тимофеевич, – сказала Ольга. – А это Нина, моя дочь.
– А-а!.. – протянула Нинка. – Это насчет вас митинги были? Даже мама ходила. Хотя мама и митинг – это что-то!
– Нинка! – укоризненно произнесла Ольга. – Что ты пристала к человеку? Герман, пойдемте, – сказала она. – Пообедаем. А вы давно…
Она хотела спросить, давно ли он вышел из Матросской Тишины, но почему-то не решилась.
– Недавно. – Он ответил так, как будто она все-таки спросила об этом вслух. – Сегодня утром вышел.
Оттого что он приехал сюда, получается, сразу, как только вышел из тюрьмы, Ольга так смутилась, что покраснела как девчонка. Хорошо, что нос у нее и так был красный – наверное, получилось незаметно.
Нинка убежала вперед. Ольга и Герман медленно пошли за ней к дому.
– Вы в тюрьме поседели, – сказала она.
– Разве в тюрьме? Давно уже. Это ничего не значит, просто пигмент такой.
– Я все время думала, все время. – Ольга остановилась. Герман тоже остановился, и она заглянула ему в глаза. – Думала, какой это ужас, если вам придется вдруг, ни с того ни с сего, отдать годы своей жизни… Чему, кому? Какому-то бессмысленному молоху. Это же страшно несправедливо! Может, глупо звучит, но в молодости это как-то легче. В молодости ведь не осознаешь, что жизнь не вечна, и кажется: вот эти годы как-нибудь пройдут, а потом все еще будет. – Она задохнулась от волнения и приложила ладони к щекам. Щеки горели. – Извините, – сказала Ольга. – Что-то я много говорю. Пойдемте обедать.
За те несколько минут, на которые Нинка их опередила, она, наверное, успела сообщить бабушке, кто будет к обеду. Во всяком случае, мама посмотрела на Германа без изумления. Правда, и трудно было представить, кто мог бы у нее изумление вызвать.
– Здравствуйте, Герман Тимофеевич, – сказала она. – Вы на свободе, это очень хорошо. Конечно, арест ваш был полной дичью, но у нас так много подобной дичи всегда происходило, что кончиться все могло плохо.
– Спасибо адвокату. – Герман коротко улыбнулся. – Это он такую волну сумел поднять. Думаю, у меня будет возможность и всем спасибо сказать. Кто принимал в этом участие.
– Вы и сами принимали в этом участие, – заметила мама.
– Я этого просто дождался.
Он посмотрел на Ольгу. А она все это время и не отводила от него взгляда. Она не могла оторваться от его лица и от этого невероятного ощущения: что он был всегда. Умом она понимала, что для женщины, прожившей двадцать лет в браке, который она считала счастливым, да который таким ведь и был, – это ощущение, мягко говоря, странное. Но оно было таким сильным, что ему невозможно было не верить.
– Все готово, – сказала мама. – Садитесь за стол.
– Кто что пьет? – поинтересовалась Нинка. – Я – водку.
– Нина! – возмутилась Ольга. – Прекрати сейчас же!
– А что такого? Вы же выпьете со мной водки, а, Герман Тимофеевич?
Она смотрела на него вызывающе. В ее взгляде нахальство соединялось с горечью. Понятно, что этот неожиданный гость не показался ей случайным, но она не знала, что означает его появление.
– Нет, – сказал Герман. – Не выпью.
Нинкины брови вопросительно вздернулись: она ожидала комментария. Но его не последовало.
– Ну и не надо! – заявила она и обиженно шмыгнула носом.
Горечь из ее взгляда при этом, однако же, исчезла.
– Не обижайтесь, Нина, – сказал Герман. – Водки мне не хочется. И не сажусь я за руль после выпивки.
– Какой вы правильный! – фыркнула она.
– Вот попадешь под колесо к неправильному, тогда посмотрим, как ты запоешь, – жестко отрезала мама. – Достань лучше минеральную воду из холодильника. И стаканы поставь.
Все сели за стол. Нинка принялась с недовольным видом расставлять стаканы для минералки. Один стакан она, разумеется, уронила. Он со звоном разлетелся на мелкие осколки.
– К счастью! – буркнула она. – К большому и светлому.
– Собери… как это… les e€clats, – велела мама. И объяснила, обращаясь к Герману: – Я только что полгода у сестры во Франции прожила. И как будто в детство вернулась – там ведь детство мое прошло. Теперь вот не вдруг удается русское слово вспомнить.
– Я до двадцати лет осколки называл осколепками, – сказал Герман. – Тоже из детства.
– Вы в Тамбове выросли? – обрадовалась мама.
– В Тамбовской области. В деревне. А вы откуда про осколепки знаете, Татьяна Дмитриевна?
– Я в Тамбове всю войну прожила. Училась, в госпитале работала. У меня об этом сплошь светлые воспоминания. Какая-то абсолютно светлая для меня область на карте мира. У вас там родня?
– Мама была. Но умерла давно. А я после Ветеринарной академии там работал. В Моршанском районе, на ветстанции.
– Когда же вы все успели? – удивленно спросила мама. – По телевизору сообщали вашу биографию – она впечатляет.
Мама удивилась довольно бесцеремонно – Ольга даже взглянула на нее с укоризной. Но Герман, кажется, этой бесцеремонности не заметил. Или не обратил на нее внимания. Несмотря на свою потрясенность, Ольга отметила, что он очень точно держится с разными людьми, хотя бы с мамой и с Нинкой. Как он держится с ней, она не понимала.