Мы покидаем центр города и отправляемся в булочную в старом квартале с мощеными улицами. В ее окнах темно, дверь заперта, по всем признакам заведение закрыто. Но Миа стучит, и через минуту человек с густой шевелюрой и с мукой в непослушной бороде распахивает дверь, кричит Мие «бонжууур» и целует ее в обе щеки. Миа представляет меня Хассану, который исчезает в булочной, оставив дверь открытой так, что теплый аромат масла и ванили плывет по утреннему воздуху. Он возвращается с двумя большими чашками кофе и коричневым бумажным пакетом, уже потемневшим от масла. Она вручает мне мой стаканчик, я открываю его и вижу дымящийся черный кофе — так как я люблю.
Наступило утро. Мы находим скамейку на Бруклинском Высотном променаде, еще одном любимом Нью-Йоркском местечке Мии, по ее словам. Он находится на правой стороне Ист-Ривер, Манхэттен так близко, что ты можешь практически коснуться его. Мы сидим в уютной тишине, потягивая кофе, поедая все еще теплые круассаны Хассана. И нам так хорошо, прямо как в старые добрые времена, что мне хочется нажать на кнопку волшебных часов, остаться в этом моменте навсегда. Только нет никаких волшебных часов, зато есть вопросы, на которые нужны ответы. Однако Миа вовсе не торопится. Она пьет маленькими глотками, жует, осматривает город. Наконец, покончив с кофе, она поворачивается ко мне.
- Я не лгала тебе, когда сказала, что ничего не помню о несчастном случае и после него, — начинает она. — Но затем я стала вспоминать кое-что. Не то, чтобы вспоминать, скорее, слышать какие-то детали, которые казались до странности знакомыми. Я убеждала себе: это оттого, что мне тысячи раз рассказывали все эти истории, но это не так. Перемотаем на полтора года вперед. У меня тогда был седьмой или восьмой психотерапевт.
— Так ты ходишь к психотерапевту?
Она косится в мою сторону.
— Конечно, хожу. Я меняла их как перчатки. Они все говорили одно и то же.
— Что именно?
- Что я злилась. Злилась из-за несчастного случая. Злилась, что была единственной выжившей. Что я злилась на тебя. — Она поворачивается ко мне с извиняющимся выражением лица. — Все остальное имело смысл, но про тебя я не понимала. В смысле, почему на тебя? Но я действительно злилась. Я могла чувствовать… — она умолкает на секунду, — ярость внутри себя, — договаривает она спокойно. — Было очевидно, как ты отдаляешься от меня, как несчастный случай изменил нас обоих. Но это не вязалось с той беспощадной злостью, которую я внезапно почувствовала после своего ухода. Думаю, на самом деле, где-то глубоко внутри, я, должно быть, всегда знала, что осталась из-за тебя — намного раньше, чем я по-настоящему вспомнила это. Понимаешь?
Да. Нет. Не знаю.
— Не очень, — говорю я.
— Знаю. В общем, я злилась на тебя. И не понимала, почему. Я злилась на весь мир. Причину этой злости я знала. Я ненавидела всех своих врачей за их бесполезность. Я была чем-то вроде маленького комка саморазрушающей злости, и никто из них не мог ничего сделать, кроме как сообщить мне это. Пока я не нашла Ненси, никто из них не помог мне больше, чем мои преподаватели из Джуллиард. В смысле, эй, я знаю, что я злюсь. Пожалуйста, скажите мне, что с этим делать. Так или иначе, Эрнесто предложил терапию гипнозом. Думаю, это помогло ему бросить курить. — Она толкает меня локтем в бок.
Конечно, мистер Совершенство не курит. И, конечно, он единственный, кто помог Мии понять причину ее ненависти ко мне.
- Это было немного рискованно, — продолжает Миа. — Гипноз может открыть забытые воспоминания. Иногда твое сознание не может справиться с какой-то травмой и помещает ее глубоко под замок. Итак, я согласилась на несколько сеансов. Это было не то, что я себе представляла. Никакого качающегося амулета, никакого метронома. Это было больше похоже на те визуальные упражнения, которые иногда проводили для нас в лагере. Сначала ничего не происходило, а потом я уехала в Вермонт на лето и бросила сеансы.
Но несколько недель спустя начались эти вспышки. Беспорядочные вспышки. Например, я могла вспомнить операцию, могла по-настоящему услышать музыку, которую включали врачи в операционной. Я хотела позвонить им и спросить, было ли это на самом деле, но прошло так много времени, сомневаюсь, что они вспомнили бы. Кроме того, мне на самом деле не нужно было спрашивать об этом. Папа говорил, что при рождении я казалась ему такой знакомой, и он был поражен этим чувством, будто бы знал меня всю свою жизнь. Это было забавно, потому что я совсем не похожа внешне ни на него или ни на маму. Но когда появились эти первые воспоминания, я была точно так же уверена, что они мои и они реальны. Все эти воспоминания не складывались воедино, пока я не начала работать над партией виолончели Гершвина «Andante con moto e poco rubato». Большинство воспоминаний возникали во время игры.
Я открываю рот, чтобы сказать что-то, но сначала ничего не выходит.
- Я включал тебе ее, — говорю я, наконец.
- Знаю. — Она вовсе не кажется удивленной моим подтверждением.
Я наклоняюсь вперед, кладу голову на колени и делаю глубокий вдох. Я чувствую, как рука Мии нежно касается моего затылка.
- Адам? — Ее голос звучит робко. — Это еще не все. И с этого момента все становится немного бредово. Складывается ощущение, что мой мозг как-то запомнил все то, что происходило вокруг меня, пока я была без сознания. Но есть и кое-что другое, другие воспоминания…
- Какие, например? — Мой голос превратился в шепот.
- Почти все они туманны, но есть очень точные воспоминания о вещах, которые я не могла знать, если бы меня там не было. Это касается тебя. На улице темно. Ты стоишь у входа в больницу в свете фонарей, в ожидании увидеть меня. На тебе кожаная куртка, и ты смотришь вверх. Как будто ищешь меня. Ты делал это?
Миа берет меня за подбородок и поднимает мое лицо, на сей раз явно нуждаясь в каком-то подтверждении, что тот момент действительно реален. Я хочу сказать ей, что она права, но я полностью потерял дар речи. Однако мое выражение лица красноречивей всяких слов. Она чуть заметно кивает головой.
— Как? Как, Адам? Откуда я могу это знать?
Я не совсем уверен, риторический это вопрос или она думает, что у меня есть ключ к разгадке ее сверхъестественной тайны. Так или иначе, я не в состоянии ответить ей, потому что я плачу. Я не осознаю этого, пока не ощущаю вкус соли на губах. Не помню, когда я вообще последний раз плакал, но, как только я позволяю себе расплакаться как ребенок, шлюзы открываются, и я рыдаю у Мии на глазах. На глазах у всего чертового мира.
Глава девятнадцатая
Впервые я увидел Мию Холл шесть лет тому назад. В нашей школе была особая программа по искусству, поэтому, если в качестве факультатива, вы выбирали музыку, то вам разрешалось либо ходить на уроки музыки, либо заниматься самостоятельно в студиях. Мы с Мией выбрали второе.
Пару раз я видел, как она играет на виолончели, но не заострил на этом внимания. В смысле она миленькая и все такое, но не совсем в моем вкусе. Она была исполнительницей классической музыки. Я был рокером. Масло и вода, или как там говорят.
Я практически не замечал ее вплоть до того дня, когда увидел, как она не играет. Она сидела в одной из звуконепроницаемых кабинок для практических занятий, виолончель лениво прислонилась к ее коленям, смычок застыл несколько ниже подставки. Ее глаза были закрыты, а брови слегка нахмурены. Она была настолько неподвижной, что, казалось, ее дух решил взять отпуск и отдохнуть от тела. И хотя она не шевелилась, хотя ее глаза были закрыты, я каким-то образом знал, что в тот момент она слушала музыку, выхватывала ноты из тишины, словно белка, собирающая желуди на зиму. И затем она приступила к игре. Я стоял там, как прикованный, пока она не очнулась и не начала играть с воистину невероятной сосредоточенностью. Когда же она, наконец, взглянула на меня, я сбежал.
После этого я, можно сказать, стал пленен ею и ее, надо полагать, способностью слышать музыку в тишине. В то время я сам мечтал о таком. Поэтому я начал наблюдать за ее игрой. И пусть я говорил себе, что причиной моего столь трепетного внимания являлась ее преданность музыке — в этом мы с ней были похожи — и может даже ее миленькая внешность, настоящая правда заключалась в том, что я жаждал постичь, что же она слышит в этой тишине.
И за все то время, что мы были вместе я, кажется, так и не смог этого узнать. Но как только я начал встречаться с ней, эта надобность просто отпала. Мы оба были одержимы музыкой, каждый по-своему. Нам было неважно, если мы не совсем осознавали одержимость другого, потому что мы понимали свою собственную.
Я точно знаю, о каком моменте говорит Миа. Мы с Ким приехали на розовом Додже Дарте Сары. Я не помню, как просил девушку Лиз одолжить мне машину. Я не помню, как вел ее. Не помню, как ехал в сторону холмов, где находилась больница, или как я вообще узнал дорогу. Просто в одну минуту я был в клубе в Портленде, на саундчеке перед вечерним шоу, когда появилась Ким и сообщила те ужасные известия. А в следующую минуту я уже стоял на пороге больницы.
Я точно знаю, о каком моменте говорит Миа. Мы с Ким приехали на розовом Додже Дарте Сары. Я не помню, как просил девушку Лиз одолжить мне машину. Я не помню, как вел ее. Не помню, как ехал в сторону холмов, где находилась больница, или как я вообще узнал дорогу. Просто в одну минуту я был в клубе в Портленде, на саундчеке перед вечерним шоу, когда появилась Ким и сообщила те ужасные известия. А в следующую минуту я уже стоял на пороге больницы.
Ситуация, которую Миа необъяснимо помнит, была своего рода первый проблеском определенности во всей той мешанине звуков и образов между моментом, когда я услышал новости, и тем, когда прибыл в отделение травматологии. Мы с Ким только что припарковались, и я вышел из подземного гаража первым. Мне нужно было пару секунд, чтобы собраться с силами, приготовить себя к тому, что я собирался увидеть. И я помню, как посмотрел на массивное здание больницы, думая, была ли Миа где-то там внутри, и чувствуя нарастающую панику при мысли, что она умерла, пока Ким ездила за мной. Но затем на меня нашла волна чего-то, не совсем надежды, не совсем облегчения, а словно знания того, что Миа все еще там. И этого было достаточно, чтобы заставить меня двигаться дальше.
Говорят, всему в мире есть своя причина, но не думаю, что я когда-либо велся на эту чушь. Не думаю, что я хоть когда-нибудь увижу причину тому, что произошло с Кэт, Дэнни и Тедди. Но мне потребовалась целая вечность, чтобы увидеть Мию. Из отделения интенсивной терапии меня выпроводили медсестры Мии, а затем мы с Ким разработали целый план, чтобы проскользнуть внутрь. Думаю, тогда я этого еще не понимал, но я неосознанно тянул время. Я собирался с силами. Я не хотел сломаться перед ней. Пожалуй, часть меня каким-то образом осознавала, что Миа, даже будучи в коме, сможет это узнать.
Конечно, все закончилось тем, что я все равно сломался перед ней. Когда я, наконец, смог увидеть ее в первый раз, меня чуть не вырвало. Ее кожа была настолько бледной, почти прозрачной как бумажная салфетка. Глаза заклеены лентой. Трубки торчали почти из всех частей тела, восполняя кровь или откачивая жидкость и прочую жуткую хрень из ее организма. Стыдно признаться, но когда я впервые зашел туда, мне захотелось убежать.
Но я не мог. Я бы не стал. Поэтому вместо этого, я просто сфокусировался на тех частях ее тела, что все еще выглядели как раньше — ее кисти. Да, к ее пальцам были подключены датчики, но сами кисти все еще выглядели по-прежнему. Я прикоснулся к кончикам пальцев ее левой руки, на ощупь они были потертыми и гладкими, как старая кожа. Я погладил мозоли на ее больших пальцах. Ее руки были ледяными, впрочем, как всегда, поэтому я решил согреть их, как всегда.
И как раз, когда я растирал ее руки, меня пронзила мысль о том, как же хорошо, что они не пострадали. Потому что без рук, не было бы музыки, а с потерей музыки, она бы потеряла абсолютно все. И я помню, как подумал, что Мии тоже следовало бы это понять. Ей нужно напомнить, что ей есть к чему возвращаться — к музыке. Я выбежал из ОИТ, частично опасаясь того, что я могу уже больше никогда не увидеть ее живой, но, зная, что я обязан это сделать. Вернувшись, я поставил ей Йо-Йо Ма.
И тогда же я дал ей обещание. Обещание, которое она вынудила меня сдержать.
Я все сделал верно. Сейчас я это осознаю. И всегда должен был осознавать, но было так трудно разглядеть это сквозь пелену своей злости. И если она злится, ничего страшного. Даже если ненавидит меня, тоже ничего. То, что я попросил ее сделать, было эгоистично, даже если, в конечном счете, стало самым бескорыстным поступком, который я когда-либо совершил. Самым бескорыстным поступком, который я совершаю до сих пор.
И я бы сделал это вновь. Сейчас я это тоже осознаю. Я бы дал ей это обещание еще тысячу раз и потерял бы ее еще тысячу раз, только чтобы услышать ее вчерашнюю игру или чтобы увидеть ее в утреннем зареве. Или даже без этого. Просто чтобы знать, что она где-то там. Живая.
Миа наблюдает, как я теряю последние остатки самообладания пред лицом всего променада. Она является свидетелем того, как разверзается расщелина, из которой вытекает лава, мощный взрыв того, что по ее мнению, наверное, выглядит как скорбь.
Но это не слезы скорби. Это слезы благодарности.
Глава двадцатая
Все закончилось, меня поднимают
Тишины вечерней настало время
Ковер клевера подо мной расстилают
Иначе не вынести мне это бремя
«ТИШИНА»
«ВОЗМЕЩЕНИЕ УЩЕРБА», ТРЕК 13
Взяв себя в руки и успокоившись, я вдруг ощущаю, что руки и ноги словно одеревенели. Глаза начинают слипаться. Я только что выпил гигантскую кружку крепкого кофе, а такое чувство, что туда подсыпали снотворного. Я мог бы прилечь прямо здесь, на этой скамейке. Я поворачиваюсь к Мии и говорю, что мне нужно поспать.
- Моя квартира в нескольких кварталах отсюда, — отвечает она. — Можешь поспать там.
У меня сейчас такое пассивно-спокойное состояние, какое обычно бывает после того, как основательно проплачешься. Последний раз я испытывал нечто подобное, когда был ребенком, очень чувствительным ребенком, который мог реветь из-за какой-нибудь несправедливости до тех пор, пока мама не уложит спать. Я представляю Мию, укладывающую меня в детскую кроватку и накрывающую одеялом с изображением База Светика до самого подбородка.
Утро уже в полном разгаре. Люди проснулись и торопятся по своим делам. По мере нашего продвижения тихий жилой квартал сменяется торговым, заполненным бутиками и кафе, и, конечно, хипстерами, облюбовавшими их. Меня узнали. А я не задумываюсь даже об элементарной конспирации — будь то солнечные очки или кепка. Я вообще не пытаюсь скрываться. Миа умело лавирует меж заполоняющими тротуар людьми и затем резко сворачивает на покрытую листьями улочку, пестрящую роскошными особняками и кирпичными зданиями. Она останавливается у небольшого домика из красного кирпича.
- Дом, милый дом. Его мне сдает в аренду один профессиональный скрипач, который сейчас играет в Венской Филармонии. Здесь я живу уже целых девять месяцев — для меня это рекорд!
Вслед за ней я вхожу в самый компактный домик на моей памяти. Первый этаж включает в себя небольшую гостиную и кухню с раздвижными стеклянными дверями, ведущими в сад, который вдвое больше самого дома. Здесь же стоит белый угловой диван, и она приглашает меня прилечь на него. Я сбрасываю обувь и плюхаюсь на одну из секций, погружаясь в это плюшевое великолепие. Миа приподнимает мою голову, кладет под нее подушку и накрывает меня одеялом, подоткнув его так, как я и хотел. Я жду, когда раздастся звук шагов по лестнице, ведущей, скорее всего, в ее спальню. Но вместо этого я чувствую легкое колебание обивки по мере того, как Миа забирается на вторую половину дивана. Она ворочает ногами, устраиваясь поудобнее, и ее стопы оказываются всего в нескольких сантиметрах от моих. Затем она тяжело вздыхает, после чего ее дыхание выравнивается. Она заснула. Спустя несколько минут засыпаю и я.
Открыв глаза, я вижу, что комната залита светом, и я чувствую себя таким отдохнувшим, будто проспал десять часов кряду и пропустил свой вылет. Но беглый взгляд на кухонные часы говорит мне, что время только два часа дня и по-прежнему суббота. Я спал всего несколько часов и должен буду встретиться с Олдосом в аэропорту в пять.
Миа все еще спит, глубоко дыша, и чуть посапывая. Некоторое время я наблюдаю за ней. Она выглядит такой умиротворенной, такой знакомой. Даже до того, как я стал страдать бессонницей, у меня всегда были проблемы с тем, чтобы заснуть по ночам, в то время как Миа могла пять минут почитать книгу, повернуться на бок и мгновенно забыться сном. Прядь волос упала ей на лицо, и с каждым вздохом засасывается в рот, а с каждым выдохом взлетает вверх. Без раздумий я наклоняюсь к ней и убираю непослушный локон с лица, палец нечаянно задевает ее губы. Прикосновение ощущается таким естественным, словно не было последних трех лет, и я чуть не поддаюсь желанию провести рукой по ее щеке, подбородку, лбу.
Чуть. Но все же я сдерживаюсь. Я словно вижу Мию сквозь призму, и в основном она такая же, как и прежде, но что-то изменилось, и все иначе, поэтому теперь мысль о том, чтобы дотронуться до спящей Мии не кажется милой или романтичной. Теперь это отдает помешательством.
Я потягиваюсь, разминая затекшие конечности. Хочу разбудить ее, но никак не могу решиться. Вместо этого, осматриваю дом. Я был настолько отрешен, когда мы пришли несколько часов назад, что был не в состоянии что-либо заметить. Теперь же я вижу, что дом до странности похож на тот, в котором выросла Миа. На стене такая же разномастная коллекция картинок — Элвис на бархате, постер 1955 года, рекламирующий игру Мировой серии между «Бруклин Доджерс» и «Нью-Йорк Янкиз», — те же декоративные элементы, вроде гирлянды в виде перчиков чили, украшающей дверной проем.