Ему ответил нестройный гул трех-четырех голосов с передних сидений. Виктор собеседника разубеждать не стал.
— Кароче, — сказала голова, вновь поворачиваясь к Виктору. — Меня Жекой звать, а пацанов — Санек, Андрюха и Генка. Санек с Андрюхой только с зоны откинулись, и мы постановили это дело в узкоглазии отметить. А Генка к нам в аэропорту прибился, он тоже недавно от хозяина. Пацаны, сам понимаешь, голодные, а там у япошек, говорят, тёлки мелкие как собачонки, их можно по ходу по пять штук за раз нанизывать.
Жека снова заржал. А отсмеявшись, добавил:
— Дело в следующим. Мы тут во фри-шопе затарились, так что приступаем. Твой самурай пьет?
— Не знаю, — сказал Виктор.
— Ну и хрен с ним, — кивнул бритой головой Жека. — Пусть дома у себя своим вонючим сакэ давится. А у нас тут «Голд Лэйбл».
Он обернулся.
— Эй, пацаны, подтягивайтесь. Начинаем.
В салоне бизнес-класса свободных мест было предостаточно, поэтому «пацаны», «подтянувшись», заняли свободные кресла.
И началось.
Виктор не был большим любителем спиртного, но, действительно, если разобраться — когда впереди у тебя непонятное будущее, сзади — прошлое, о котором вспоминать лишний раз не хочется, а внизу, под относительно тонким стальным брюхом самолета, сотни метров пустоты, неизвестно откуда появляется желание вот так вот по-русски взять наполненный до краев стакан, и…
— Щас спою, — сказал Жека, покосившись на японца.
— А чо, можно! — обрадовался Санек с соседнего кресла. — Давай: «Такова воррровская доля…»
— Погодь, — оборвал его «Папа». — За дела да за масти мы дома споем. А здесь…
— Чо здесь? — обиделся Санек. — Типа в воздухе масти не канают?
— Не, Сань, канают без базара, но…
«Папа» наставительно поднял вверх татуированный палец и снова покосился на японца, невозмутимо листавшего свою газету.
— …здесь мы прежде всего русские пацаны, которые летят отдыхать в страну узкоглазых. Тех самых, кому наши деды в свое время конкретно вставили по самую помидоринку.
Рука японца, переворачивающая лист газеты, замерла на мгновение. Или это только показалось Виктору?
— И в честь энтого знаменательного события, — торжественно продолжил Жека, — давайте-ка, братва, вспомним одну хорошою песню.
И он затянул хорошо поставленным баритоном:
Возможно, Жека просто куражился. Возможно, нарывался, подозревая, что японец знает не только свой родной с закорючками. Виктор ждал, что его попутчик не выдержит и кинется, — но ждал он напрасно. Японцу, похоже, разухабистая компания была глубоко до фонаря. После пары куплетов он абсолютно спокойно отложил газету, нажал на кнопку, отчего спинка кресла приняла почти горизонтальное положение и мирно отошел ко сну. «Гады вы, — подумал Виктор. — Люди воевали, жизни клали, а вы песню об их подвигах распеваете, чтобы японца достать. Гады и есть». Но устраивать разборки в самолете было неразумно. К тому же пел Жека неплохо. А японец не реагировал. Ну и ладно. Когда еще доведется русскую песню услышать? И Виктор слушал:
старательно выводили «пацаны», частенько путаясь в словах. Но на японца песня не произвела ровным счетом никакого впечатления. Он спал как убитый. Квартет еще раз старательно вывел «и летели наземь самураи под напором стали и огня», но поскольку ожидаемого действия песня не возымела, то концерт как-то быстро сошел на нет. Взамен песнопений пошли разговоры-воспоминания о каких-то общих знакомых, о бабах своих и чужих, о каком-то «уроде», который «должен был по жизни, а как откинулся, так с воли ни разу семейку не подогрел». До этого места Виктор еще кое-что понимал, но дальше, когда «пацаны» автоматически съехали на «блатную музыку» и разговор пошел о «красной зоне, в которой кум беспредельничает от балды великой и на воровской ход положил», тут Виктор «подвис» окончательно и после очередного «ну, погнали, братва, за тех, кто сейчас не с нами», почувствовал, что его тело медленно и плавно погружается во что-то мягкое, теплое и податливое…
— О! Смотри как пацана развезло! С двух стаканов всего! Непривычный что ли? А с виду крепкий…
Голоса плавали в каком-то другом измерении. В том же слегка смазанном измерении плавала лысая голова Жеки и щетинистые черепа его сотоварищей. Где-то далеко звенели стаканы, раздавался пьяный гогот, тоненько пискнула стюардесса, видимо, ущипнутая за какую-то из аппетитных выпуклостей, но все это было далеко, далеко, далеко…
Виктор очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Он с трудом поднял чугунные веки.
— Слышь, братан!
Над ним нависал Жека.
— Слышь, тут такое дело. Короче, нам твой самурай конкретно мазу портит.
Голова Жеки занимала все обозримое пространство, а из его рта омерзительно несло то ли вчерашним, то ли уже сегодняшним перегаром, замешанным на шоколадном запахе только что выпитого виски.
— Ты это… доведи до него, чтоб он пересел куда-нибудь. Мест свободных полно, а Генке каждый раз через кресло как улитке тянуться в падлу.
Виктор с трудом повернул голову. Японец мирно спал в кресле, скрестив руки на груди.
— А может… неудобно как-то…
— Э-э-э, братан!
Жека поморщился.
— Он тебе что, родственник? Это при советской власти неудобно было. А сейчас — в самый раз. Хорош перед всякими джепенами да америкосами приседать, надоело. Пусть они теперь перед нами приседают.
И решительно протянул руку к плечу японца…
«Джепен» открыл глаза и взглянул на Жеку.
Рука «Папы» остановилась в миллиметре от плеча японца. Жека замер. Виктору на мгновение показалось, будто его пальцы уперлись в невидимую стену из пуленепробиваемого стекла. Несколько секунд бритоголовый бандит и японец смотрели в глаза друг другу.
В салоне стало тихо. Вдруг как-то разом прекратился звон стаканов и пьяный гогот Жекиных друзей, и даже едва заметная вибрация корпуса летящего самолета вроде как сошла на нет.
Глаза «Папы» стали наливаться кровью. Вслед за глазами медленно стала окрашиваться в багровый цвет бычья шея. Под надписью «Папа» заметно набухла и запульсировала вена толщиной с карандаш.
— Hei, you, — тихо сказал Жека. — My friends speak, that you sat on other place. Understand?
— Why I should change the place?[12] — спросил японец. От того, как шевелились его губы, Виктору стало как-то не по себе. Он аж немного протрезвел.
Лицо японца было каменным, неживым. На этой неподвижной маске едва-едва шевелились два тонких бескровных червя, а из черного промежутка между ними тягучей лентой тащились непонятные слова. Мертвые, как и лицо существа, которое их произносило.
Видимо, Жеке тоже стало не по себе, но он не привык сдаваться. Вена на его шее запульсировала сильнее, пальцы левой руки стиснули подлокотник кресла так, что он еле слышно затрещал.
— Because so my friends want[13],— жестко сказал он, сверля взглядом белесые шарики в глазницах японца.
Виктор ожидал всего, чего угодно, но то, что произошло дальше, его порядком удивило. Даже больше того, что «Папа» абсолютно свободно треплется по-английски.
Японец сказал «о’кей», медленно встал и стал как-то неестественно, боком протискиваться между коленями Виктора и впереди стоящим креслом. По пути он покачнулся и наверняка упал бы, если б не ухватился за спинку кресла, при этом слегка мазнув пальцами по шее Жеки. Тот немедленно заорал:
— Hei, guy, do not touch me! I not yours the girlfriend![14]
И заржал:
— Слышь, Витюха, да самурай-то твой поддал изрядно! Когда это он успел?
Виктор пожал плечами.
— Ну, он в аэропорту немного того…
— Ничего себе «немного»! Да он на ногах не стоит!
Японец, пошатываясь и бормоча «Excuse me, excuse me…»[15] прошел между кресел и плюхнулся где-то впереди салона вне зоны видимости.
Тот из «пацанов», кого звали Генкой, шустро перебрался на освободившееся сиденье.
— Не, ну круто Жека в ихней фене волочет! — скороговоркой загундел он Виктору прямо в ухо. — Я те точно говорю — у него не кукушка, а Дом Советов. Не смотри, что она кучерявая, как утюг.
— Ты за метлой-то следи, — добродушно проревел Жека, разливая по стаканам то, что оставалось в бутылке, и, словно фокусник, другой рукой доставая откуда-то вторую, непочатую. — А то я тебе хаер повыдергаю, чтоб не трендел чего не надо. Будет череп белый и гладкий, как Фудзияма.
Краска медленно отливала от лица «Папы». Видимо, для снятия стресса его могучему телу требовалось нечто большее, чем стакан виски.
— Ну чо, пацаны, на спор?
Он зубами сорвал пробку с бутылки.
— Это ж вискарь, не портвейн, — кивнул на бутылку Генка. — Тебе не хватит на сегодня?
— На сотку грина мажем?
— А и д-давай! — высунулся из-за плеча Жеки Санёк. На его лице блуждало благостное выражение пьяного в доску русского человека. — Д-д-давай… на сотку… ик!
— Слышь, Санёк, — ласково сказал Генка. — Ты, по ходу, за два года у хозяина забыл, как этот динозавр ханку жрет? Мне Андрюха недавно рассказывал. Так я тебе напомню…
— А ты, братуха, по ходу, забыл, что в чужие базары лезть тоже не тема, — наставительно произнес Жека, сворачивая пробку с бутылки. — Ну чо, Санёк, мажем?
— М-мажем, — энергично махнул головой Санёк.
Видимо, движение оказалось для него непосильным. Он проехал щекой по плечу «Папы», стек в кресло и тут же заснул.
— Идёт! — сказал Жека, запрокинул голову и поднес ко рту бутылку.
«Пацаны» завороженно смотрели, как коричневая жидкость, булькая, вливается в глотку «Папы».
— Монстр… Не глотая. Как в унитаз вылил! — восхищенно прошептал Генка над ухом Виктора.
Жека отбросил в сторону пустую бутылку.
— Я те дам унитаз, — сказал он и шумно выдохнул, забрызгав слюной Виктора с Генкой. — Я те хаер-то…
И упал в кресло рядом с Саньком.
От падения столь значительной массы безвольное тело Санька качнулось в сторону отрубившегося «Папы». Благостная физиономия, чавкнув, умостилась на необъятном плече Жеки, а изо рта счастливо «откинувшегося» братка на плечо «Папы» стекла тонкая струйка прозрачной слюны.
— Все равно с Санька сотка, — глубокомысленно изрек Генка, утирая бледное от природы лицо тыльной стороной ладони. — И хрен он отбрешется завтра, что бухой был и ничего не помнил.
Где-то впереди слышался мощный храп Андрюхи.
Между креслами осторожно, бочком, опасаясь быть вновь ущипнутой за какую-нибудь из заманчивых выпуклостей, прокралась стюардесса.
— Кушать будете? — робко спросила она.
Генка прицелился было цапнуть стюардессу за ягодицу, но тянуться было лениво. Взвесив, что ценнее — щип или комфорт, — он выбрал второе.
— Спасибо, милая, мы уже накушамшись, — изрек Генка, гладя масляным взглядом стюардессину попу. — Ну и булки у тебя…
Выщипанные бровки приподнялись кверху.
— Вам булку принести?
— Да нет… благодарю, милая, уже. Хотя…
В замутненном алкогольными парами Генкином мозгу, похоже, родилась идея.
— А помоги-ка мне, дорогая моя, кресло назад откинуть, — сказал Генка тоном эзоповского лиса, провоцирующего ворону на крайне необдуманный шаг.
— А там кнопочка, — сказала умудренная жизнью стюардесса, показывая пальчиком на подлокотник кресла. — Нажмите.
— Я вот что-то… никак, — закряхтел Генка, шаря рукой по подлокотнику.
— Да-да, вот там.
— Бог мой, да где же она?
— Ну… ну я сейчас.
Профессионализм победил.
Стюардесса перегнулась через Виктора, обдав его ароматом недорогих духов, смешанным с жаром молодого, крепкого тела, и…
— Ой!!!
Цель была достигнута. Генка удовлетворенно откинулся в кресле.
— Спасибо, милая, — устало изрек он. — Уважила.
— Как же вам не стыдно!!!
Стюардесса резво перебралась на исходную, выпрямилась, одернула юбку. Бровки нахмурены, губки поджаты, глазки молнии мечут из-под накладных ресниц.
— Еще что-нибудь?! — бросила с вызовом.
Генка хмыкнул.
— Солнышко, не провоцируй. Я ж живой человек. И даже бывший интеллигент и джентльмен. Но если способ, которым я обычно выражаю свою симпатию лицам противоположного пола, не показался тебе вульгарным, я был бы крайне признателен, если б ты оставила мне свой телефон.
— Вам больше ничего не нужно?!
«Еще немного — и она об его голову бутылку разобьет. Благо их тут до фига», — подумал Виктор.
— Иди, милая, — устало махнул рукой Генка. — Программа-минимум выполнена. А на большее я пока не способен. Так что пора на боковую.
Виктор ничего не имел против.
* * *— Дамы и господа. Самолет идет на посадку. Пожалуйста, пристегните ремни и проследите, чтобы спинка вашего кресла находилась в вертикальном положении, а столик был закрыт и закреплен.
Мягкий, но настойчивый женский голос лился откуда-то сверху.
— Какие, на хрен, ремни? — проворчал Виктор, протирая глаза и пытаясь сообразить, где это он сейчас находится.
Ломило все, что выше шеи, — виски, лоб, затылок, словно внутри головы был не мозг, а маленький осьминог, который изо всех сил упирался в стенки черепа всеми своими конечностями, пытаясь проломить себе выход и выбраться наружу.
— Пристегнитесь, пожалуйста.
В голосе склонившейся над Виктором стюардессы слышалось сочувствие. Виктор кивнул, охнул, схватился за голову и в позе роденовского мыслителя свободной рукой принялся нащупывать ремень.
Видимо, сочувствие стюардессы, за время рейса неоднократно ущипленной и похлопанной по всем выпуклостям, было безграничным. Она снова перегнулась через Виктора и быстрым движением засунула в нагрудный карман куртки сопящего во сне Генки клочок бумаги. После чего аккуратно похлопала его по плечу.
— Пристегнитесь, пожалуйста, — повторила она. Правда, в этом «пристегнитесь» сочувствия было гораздо больше, нежели в том, что было адресовано Виктору.
Генка не реагировал. Тогда стюардесса одним грациозным движением выудила ремень и застегнула его на обмякшем Генкином теле. Сильно заинтересованному в происходящем зрителю могло показаться, что тем же движением Генка был еще и слегка поглажен по небритой физиономии. Причем весьма нежно.
Виктор аж дар речи потерял. Забыв об угнездившемся в черепе осьминоге, он переводил взгляд с белого уголка, торчащего из кармана соседа, на удаляющуюся по проходу умопомрачительную фигурку в синей форме.
— Чо… чо такое??
Глаза Генки были красными, как у вампира, и пустыми, как небо за иллюминатором самолета.
— Рота, подъем, — проворчал Виктор, отчаянно завидуя соседу. — На посадку идем.
Самолет начало слегка потряхивать. От этой вибрации стали понемногу приходить в себя остальные жертвы полета.
— Ох, йооо! — раздалось спереди. — Башка-то как трещит… Люди, у кого-нибудь похмелиться есть?
Люди молчали. У них были те же проблемы.
— Снижаемся? — спросил Генка. Он дернулся было посмотреть в иллюминатор — и, зажмурившись, рухнул обратно в кресло. Судя по тому, как побелело и без того от природы бледное лицо Генки, его осьминог был намного крупнее и напористее.
— Она тебе телефон оставила, — буркнул Виктор.
— Кто? — простонал бледнолицый сосед из глубины кресла.
— Стюардесса. Вон из кармана торчит.
— Где?
Генка приоткрыл один глаз и покосился на клочок бумаги.
— Этот?
Он осторожно вытащил бумажку из кармана, развернул… На ладонь ему упала таблетка.
— И вправду телефон, — удивленно проговорил Генка. — Ее Люся зовут. А это что?
Он повертел в руках таблетку.
— Одно из двух, — философски заметил Виктор. — Или алка-зельтцер, или стрихнин. Чтоб больше не щипался.
— Мне сейчас по барабану что это, — сказал Генка, бросая в рот таблетку. — Если стрихнин — быстрее сдохну. Все лучше, чем так мучиться. Хотя вряд ли стрихнин. Если б отравить хотела, то на фига телефон оставила?
— А ты уверен, что это ее телефон? — язвительно осведомился Виктор. — Может, «Люся» — это название похоронного бюро…
Самолет мягко тряхнуло.
— Сели вроде, — тускло сказал кто-то впереди. — Мммляя… Как же влом сейчас куда-то переться!
— А чо это там все такое белое? — спросил немного оживший Генка, все-таки дотянувшийся до иллюминатора. Видимо, в бумажке был все-таки не стрихнин. — Мы в Японию прибыли или куда?
— У них зима такая же, как у нас, — сказал Виктор, отстегивая ремень. — Только иногда холоднее.
— Ну ни хрена себе, — обескураженно протянул очнувшийся впереди Санёк. — А за каким мы тогда сюда прилетели?
Понемногу оживающая команда была с ним солидарна. Из передних кресел неслись возмущенные голоса.
— А я-то думал, что тут жара, пальмы и ваще Африка! — возопил злой с бодуна Санек. — Это все «Папа» — «пацаны, давайте на родину каратэ слетаем!».
К креслу Виктора подошел японец.
— Нам пора, — сказал он и направился к выходу.
Виктор вытащил свое тело из кресла, потом снял длинную сумку с багажной полки, бросил «пока» пацанам, продолжавшим изумляться такому повороту событий, и поплелся следом.
— «Папе»-то что, — разорялся где-то сзади голос Санька. — Он как дрых, так и дрыхнет. Хоть бы хны ему… Жека, вставай давай, приехали… Жека… Слышь, Папа, ты чего? Пацаны… пацаны, да он не дышит!!!
Виктор обернулся.
— Пошли!