Я ничего не говорю, хотя мне очень хочется.
Мой рот по-прежнему где-то отсутствует.
Такого я явно не ожидал.
И я начинаю гадать, почему герр Силверман так добр ко мне и относится ли он точно так же к другим ученикам. По-моему, нехорошо вытаскивать его из дома на ночь глядя, когда у него наверняка есть миллион других дел, а потому вся эта суета для него – лишняя головная боль. Наверное, всем было бы легче, если бы я сейчас просто спустил курок и разом покончил бы с этим геморроем. Но я почему-то не могу. Просто не могу.
– Ладно, Леонард. Просто подай знак, что это действительно ты. Хотя бы кашляни, чтобы я знал. Давай начнем сначала. Итак, это ты?
И хотя я приказываю себе оставаться спокойным, чтобы не грузить герра Силвермана, для чего надо было просто отключиться от греха подальше, откуда-то из области желудка доносится «хм-хммм», и мои губы волей-неволей шевелятся.
И я весь трясусь, буквально как в лихорадке.
– Ты сейчас дома? – (Я не отвечаю.) – Ладно, значит, ты не дома. Тогда где? – (Я не отвечаю.) – Ты сейчас один? – (Я не отвечаю.) – Леонард, просто скажи мне, где ты сейчас. И я к тебе приеду. Открою тебе свой секрет. Закатаю рукава.
Каким-то чудом мне удается снова обрести способность говорить, и, даже несмотря на это, мне хочется отключиться, чтобы не мешать герру Силверману наслаждаться вечером, но мои легкие и язык подводят меня.
– У меня сегодня день рождения. И ни один человек не вспомнил.
Все это звучит так глупо, и жалко, и по-детски сопливо, что я снова приставляю к виску ствол «вальтера».
Кончай с этим.
Просто спусти курок.
Так будет лучше для всех.
Возникает долгая пауза, и я могу поклясться, что сейчас герр Силверман пытается придумать, что сказать.
– С днем рождения, Леонард. Тебе сегодня исполнилось восемнадцать, так?
И вот я слышу от кого-то заветные слова «С днем рождения» – да-да, я понимаю, что это чертовски глупо, но мне почему-то сразу становится, типа, легче.
Просто три слова.
С днем рождения.
Они заставляют меня поверить, что я еще жив.
Вроде я пока еще здесь.
– Леонард? – произносит герр Силверман.
А я, типа, устремляю взгляд вдаль, за реку, на небесную линию Филадельфии. Огни небоскребов словно танцуют на темной воде, играя в лунном свете.
Интересно, а есть ли в Филадельфии люди, у которых сегодня тоже день рождения?
И как эти люди его отмечают?
И чувствует ли хоть кто-нибудь из них то же, что и я сейчас?
– Леонард, пожалуйста. Просто скажи, где ты. Я приеду за тобой.
Странно, но мне ужасно хочется прямо сейчас увидеть герра Силвермана.
И я сам не знаю почему.
Я опускаю свой «вальтер» и объясняю ему, где нахожусь.
– Оставайся на месте, – просит меня герр Силверман. – Буду через двадцать минут. И не выключай телефон. Я буду с тобой на связи. Мне только надо сообщить парню, с которым снимаю квартиру, куда я еду.
Я слышу, как он с кем-то беседует, но слов разобрать не могу.
Его собеседник что-то ему отвечает, похоже, они ссорятся, и герр Силверман говорит:
– Леонард, ты еще здесь?
– Угу.
– Все, я уже спускаюсь по лестнице, я уже близко. О’кей, я уже на Уолнат-стрит, ловлю такси. А вот и оно. Я уже поднял руку. Таксист меня видит. Останавливает машину. Я сажусь в такси. – (И я слышу, как он объясняет водителю, где я нахожусь.) – Мы уже едем в сторону моста.
И вот так герр Силверман подробно рассказывает мне о каждом этапе маршрута такси, а я прислушиваюсь к звукам его голоса и думаю о том, что в данный момент его слова являются моей единственной связью с этим миром. Они буквально помогают мне остаться в живых, и если бы он не ответил на мой звонок, я реально мог бы вышибить себе мозги.
Я снова начинаю гадать, что он скрывает под длинными рукавами рубашки, словно возможность получить ответ стоит того, чтобы задержаться на этом свете.
Или это лишь очередной пункт в длинном списке моих разочарований?
У тебя ведь есть твоя пушка. И если понадобится, ты сможешь разом покончить со всем, упасть в реку, утонуть… утонуть… утонуть в водах забвения, твержу я себе, и это здорово помогает, поскольку означает, что у меня есть варианты.
А иметь варианты очень важно.
Так же как и запасной выход.
– Ладно, – говорит герр Силверман. – Я в Нью-Джерси. В пяти минутах езды от тебя.
Мерцающие в воде огоньки такие красивые, думаю я. Настолько красивые, что даже хочется искупаться.
– Я уже вижу мост, – докладывает герр Силверман, и я слышу, как он просит таксиста не выключать счетчик и немного нас подождать.
Таксист что-то там бурчит, и по тону его голоса я понимаю, что ждать он не хочет.
– Это очень серьезно. Чрезвычайная ситуация, – объясняет ему герр Силверман. – Я дам хорошие чаевые. Обещаю.
Я понимаю, что герр Силверман готов потратить собственные деньги, чтобы меня спасти[69], и когда я вижу, как такси останавливается на мосту, у меня сжимается горло.
– Леонард, я выхожу из такси. Я здесь. Осталось только найти, как спуститься к тебе вниз.
Я хочу сказать ему, что это всего-навсего грязная узкая тропинка, протоптанная на холме пьяными старшеклассниками, но мой рот снова отделяется от лица.
– А вот и тропинка, – сообщает мне герр Силверман, я слышу звук осыпающихся камней и вижу стелющиеся вниз по холму клубы пыли.
– Леонард? – говорит герр Силверман, и на сей раз его голос доносится уже не из трубки.
Я выключаю мобильник.
32
– Леонард, у тебя что, в руке пистолет? – спрашивает герр Силверман, и его голос звучит не так твердо, как обычно, – типа, возможно, он немного психует, но не хочет этого показать.
– Нацистский «Вальтер P-38», – твердо говорю я.
– Военный трофей твоего дедушки, да?
Я киваю.
Он все еще в нескольких футах от меня, но я чувствую себя словно припертым к стенке и поэтому осторожно пячусь.
– Ты не хочешь отдать его мне? – Герр Силверман идет ко мне с протянутой рукой.
Теперь я точно могу сказать, что он здорово психует, поскольку у него дрожит рука, хотя он и старается это скрыть.
– А вас в пединституте учили, как обращаться с вооруженным учеником? – спрашиваю я, чтобы разрядить обстановку. – У вас были лекции по этому делу?
– Нет, конечно, не учили, и однозначно никаких таких лекций, – отвечает он. – Хотя, возможно, это и следовало сделать. Он заряжен?
– Ага. И снят с предохранителя, – отвечаю я и слышу, как звенит мой голос.
Герр Силверман опускает руку и явно напрягается.
Я и сам толком не понимаю, почему разговариваю с герром Силверманом подобным тоном.
Я хочу сказать, он ведь пришел спасти меня – верно?
Я позвонил ему, так как хотел, чтобы он приехал.
Но, похоже, я ничего не могу с собой поделать.
Похоже, у меня настолько, блин, съехала крыша, что я не способен быть милым и благодарным.
– Просто отдай мне пистолет, и все будет хорошо.
– Нет, не будет. Это чертовы враки! Вот вы, герр Силверман, не врете. Вы лучше, чем другие. Вы единственный взрослый, которому я реально доверяю и которого уважаю. Поэтому скажите мне что-нибудь другое, о’кей? Попытайтесь еще раз.
– Ладно. Ты писал письма от людей из будущего? – спрашивает герр Силверман.
Его вопрос вроде как сбивает меня с толку и будит сильные чувства, которые я сейчас вовсе не желаю испытывать.
– Да-да, писал! – уже практически ору я.
– И что они тебе сообщили? Что сказали?
– Они сказали, что приближается ядерный холокост. Мир будущего окажется под водой, как и предсказывал Эл Гор. Люди убивают друг друга за оставшиеся клочки суши. Миллионы умерли.
– Очень интересно, но я уверен, они сказали тебе кое-что еще, потому что только мрак и смерть – это не для тебя, Леонард. Ведь я столько раз видел свет в твоих глазах! А что еще они сообщили?
И от слов герра Силвермана насчет света в моих глазах у меня еще сильнее сжимается горло и мои глаза начинают чувствовать свет.
– Какое, на хрен, это имеет значение?! Ведь таких людей не существует.
– Нет, Леонард. Они существуют, – говорит герр Силверман и осторожно делает еще один шаг в мою сторону. – Действительно существуют. Если ты по-настоящему веришь и если стараешься держаться. Ладно, возможно, тебе не удастся найти именно данных конкретных людей, но рано или поздно у тебя появятся друзья. И ты обнаружишь, что окружающие любят тебя.
– С чего вы взяли? Откуда такая уверенность?
– Потому что в твоем возрасте я тоже писал себе письма из будущего и они мне тогда здорово помогли.
И от слов герра Силвермана насчет света в моих глазах у меня еще сильнее сжимается горло и мои глаза начинают чувствовать свет.
– Какое, на хрен, это имеет значение?! Ведь таких людей не существует.
– Нет, Леонард. Они существуют, – говорит герр Силверман и осторожно делает еще один шаг в мою сторону. – Действительно существуют. Если ты по-настоящему веришь и если стараешься держаться. Ладно, возможно, тебе не удастся найти именно данных конкретных людей, но рано или поздно у тебя появятся друзья. И ты обнаружишь, что окружающие любят тебя.
– С чего вы взяли? Откуда такая уверенность?
– Потому что в твоем возрасте я тоже писал себе письма из будущего и они мне тогда здорово помогли.
– А вам потом удалось встретить тех воображаемых людей?
– Удалось.
Его слова вроде как застают меня врасплох, и внезапно я чувствую, что мне реально любопытно узнать о жизни герра Силвермана.
Кто эти люди, которым он писал?
– А как вам удалось их найти?
– Письма позволили мне понять, кто я есть и чего хочу. И как только я это понял, то послал четкий сигнал окружающим, чтобы дать им возможность адекватно на меня реагировать.
Я обдумываю его слова и говорю:
– В будущем я живу на маяке с женой, дочкой и тестем. Каждую ночь мы направляем вдаль мощный луч света, пусть даже никто его и не видит.
– Как прекрасно! – радуется герр Силверман. – Теперь понимаешь?
Ничего я не понимаю, а поэтому отвечаю:
– От писем у меня только еще больше едет крыша.
– Почему?
– Я начинаю понимать, что прямо сейчас хочу жить в том выдуманном мире: мысли об обновленном мире из моих писем еще больше усиливают мое желание покинуть этот мир. Вот потому-то я, наверное, и стою здесь с пушкой в руках.
Герр Силверманн едва заметно моргает, и я это вижу. Затем он говорит:
– А у тебя никогда не возникало такого чувства, будто ты посылаешь луч света, просто его никто не видит?
Я смотрю на отражающиеся в воде огни небоскребов и думаю о том, что они всегда здесь – каждую ночь, – независимо от того, смотрят ли на них люди или нет.
И чаще всего люди не смотрят.
И неважно, что я делаю.
Действительно неважно.
Герр Силверман подходит поближе, но я больше не пячусь. Он снимает куртку, зажимает ее между коленей и начинает засучивать правый рукав, отчего у меня снова начинает жутко биться сердце, потому что уже давно я хотел узнать, что он, черт возьми, скрывает под длинным рукавом.
Он закатывает рукав до локтя, а затем, пользуясь мобильником, как фонариком, показывает мне запястье:
– Вот, посмотри.
Я не вижу ни шрамов, ни следов от уколов, ни зарослей волос, ни следов от ожога или типа того.
Просто вытатуированный розовый треугольник – такими нацисты в концлагерях обычно отмечали гомосексуалистов; я точно знаю, потому что герр Силверман рассказывал нам о концлагерях на своих уроках.
– Кто это с вами сделал? – спрашиваю я, подозревая, что ему когда-то пришлось столкнуться со своим Ашером Билом.
– Я сам это сделал. Не сам, конечно. Пригласил опытного специалиста по тату.
– О… – произношу я.
Не сразу, но до меня наконец доходит, чтó он хочет сказать.
– Мне плевать, что вы гей. Меня это не волнует, – говорю я, так как понимаю, что должен что-то сказать.
Раньше я как-то не задумывался, что герр Силверман может быть геем, и, наверное, зря, если все хорошенько проанализировать. Он никогда не носил обручального кольца, никогда не упоминал о наличии жены, а ведь он вполне привлекательный, хорошо одетый мужчина в расцвете сил и с постоянной работой и мог бы стать кому-то отличным мужем.
– Спасибо, – улыбается он.
– А зачем вы сделали такую татуировку на запястье?
– Когда я учился в средней школе, то пытался быть таким, каким, по-моему, меня хотел видеть окружающий мир. Вечно старающимся угодить всем и каждому, скрывающим свою истинную сущность. Мне понадобилось девятнадцать лет, чтобы понять, кто я есть, и еще месяцев двенадцать, чтобы это принять. И я не мог позволить себе забыть. И вытатуировал на запястье розовый треугольник. Чтобы ответ был всегда со мной.
– А почему именно этот символ?
– Полагаю, ты понимаешь почему, Леонард. Возможно, по той же самой причине, по которой ты сейчас держишь в руке нацистский пистолет. Я пытался что-то доказать самому себе. Я пытался контролировать ситуацию.
– Тогда почему вы скрываете от учеников свое тату?
– Потому что это может помешать мне донести важное послание до тех, кто в нем нуждается.
– А что за послание такое?
– Основное послание моих уроков – и особенно уроков холокоста.
– И в чем оно состоит?
– А ты сам-то как думаешь?
– Что это нормально – быть другим? Мы должны быть толерантными.
– Ну, отчасти примерно так.
– Тогда почему бы не позволить себе быть другим и продвигать идею толерантности, показывая всем свой розовый треугольник?
– Потому что так некоторым твоим одноклассникам, возможно, будет сложнее всерьез воспринимать меня и мое послание. Поговорка «Меньше знаешь, крепче спишь» целиком и полностью относится к учителям-геям, особенно к тем из нас, которые ведут весьма неоднозначные уроки холокоста, – говорит герр Силверман и начинает засучивать второй рукав чуть ли не до подмышки. – Вот – воспользуйся моим телефоном, чтобы прочесть.
Я перекладываю «вальтер» в левую руку и беру у герра Силвермана мобильник. Направляю свет на внутреннюю поверхность его руки:
Сперва они тебя игнорируют, затем они над тобой смеются, затем они с тобой сражаются, затем ты побеждаешь.Слова вытравлены темно-синей краской – прописные буквы, расположенные в два ряда. Никакого тебе курсива или готического шрифта, украшающего грудь рэперов или кинозвезд. У меня такое чувство, будто надпись несет более серьезную смысловую нагрузку, чем розовый треугольник: это послание лично ему и никому другому, в чем, вероятно, и кроется причина того, что он никогда не закатывает рукавов.
– Это высказывание обычно приписывают Ганди, – начинает герр Силверман. – Но когда я на него натолкнулся, мне было безразлично, кому оно принадлежит. Я знал только то, что оно помогло мне стать сильнее. Вселило надежду. Позволило идти вперед.
– Но зачем вы вытатуировали его у себя на руке?
– Чтобы не дать себе забыть, что в конце концов побеждаю.
– Откуда вы знаете, что побеждаете?
– Потому что продолжаю бороться.
Я думаю о том, что он имеет в виду, о послании, которое он каждый день посылает нам в классе, и зачем он мне это рассказывает, и говорю:
– Нет, я не такой, как вы.
– А почему тебе надо быть таким, как я? Ты должен быть таким, как ты сам.
Тогда я подношу «вальтер» к голове и произношу:
– Вот он я. Здесь и сейчас.
– Нет, это вовсе не ты.
– Откуда вам знать?
– Потому что я читал твои сочинения. И заглядывал тебе в глаза на уроках. И я точно знаю: ты понимаешь – ты другой. И я знаю, как иногда трудно быть другим. Однако я также знаю, какое, возможно, мощное оружие – быть другим. И как мир нуждается в подобном оружии. Ганди был другим. Все великие люди такие. А неординарные люди вроде нас с тобой должны искать себе подобных, людей, которые тебя понимают, чтобы не чувствовать себя одиноким и в конце концов не очутиться там, где сегодня оказался ты.
– Я не гей, – говорю я.
– Для того чтобы быть другим, отнюдь не обязательно быть геем. И я никогда не считал тебя геем.
– Я действительно не гей.
– Хорошо.
– Я не гей.
– Замечательно.
– Я не гей.
– Почему ты твердишь это как заведенный?
– Ашер Бил – гей.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Он не такой гей, как вы. Он страшный человек.
– Леонард, ты что-то пытаешься мне сказать, да?
– Сегодня я был возле дома Ашера Била. Я собрался его убить. Реально собрался. Я уже очень давно хочу его убить[70].
Выражение лица у герра Силвермана становится жутко испуганным.
– Но ты ведь не убил его, так?
– Я подошел к окну его спальни с пушкой в руке. Поднял свой «вальтер», прицелился ему в голову, но не смог выстрелить. Просто не смог.
– Это очень хорошо.
– Но я должен был его убить.
– Что он тебе сделал?
Мне не хочется рассказывать обо всем герру Силверману, и поэтому мы стоим и долго-долго молчим.
Однако он проявляет терпение – он просто ждет и, похоже, собирается ждать еще миллион лет, если мне потребуется именно столько времени, чтобы собраться с духом и наконец ответить на его вопрос. Сам не знаю почему, но это его терпеливое ожидание дает мне ощущение безопасности. Возможно, я могу ему доверять, возможно, он и вправду считает, будто я заслуживаю того, чтобы меня выслушали и спасли. В конце концов мой рот восстает против моего разума – и слова выскакивают одно за другим и уже льются неудержимым потоком, точно я пытаюсь очиститься.