– «Ничего. Ничего такого, что вы можете понять».
– «Неужели вас что-то угнетает в такой прекрасный день? Скажите, что именно?» – не выходя из роли, спрашивает Уолт.
И вдруг я чувствую, что мне больше не хочется обмениваться репликами из фильмов с Богартом, поэтому я снимаю шляпу и уже нормальным голосом говорю:
– Уолт, вчерашний день был очень плохим. Просто ужасным.
– Что, черт возьми, случилось с твоими волосами?
И тут я теряю дар речи – я хочу сказать: как мне объяснить все этому старику? Я даже не знаю, с чего начать.
И чтобы не смотреть ему в глаза, я начинаю разглядывать висящую на стене фотографию жены Уолта, навсегда оставшейся молодой.
Воздушная зеленая блузка.
Прическа в стиле блондинок из фильмов с Богартом.
Широко раскрытые загадочные глаза, которые как будто следят за тобой.
На фото ей не больше восемнадцати, но ее уже нет в живых. Я знаю, что Уолт ужасно тоскует по ней, поскольку не раз ловил его устремленный на фото грустный взгляд. Интересно, а как будет выглядеть моя будущая жена и захочу ли я повесить на стенку ее фото – возможно, на Маяке номер 1.
– А что за дурацкая медаль у тебя на футболке?
Теперь Уолт, сделав брови домиком, смотрит мне на грудь, туда, где сердце.
Я опускаю глаза и вспоминаю о шедевре герра Силвермана. И я не знаю, как объяснить значение медали, не вдаваясь в подробности той гнусной истории, в которую влип вчера вечером, поэтому я просто говорю:
– Ну, я знаю, что вчера вел себя странно. Простите, Уолт, и, если хотите знать подробности, я вам все расскажу, но только чуть позже. Ей-богу. Отвечу на все ваши вопросы. А сейчас, может, просто наденем наши шляпы и досмотрим вместе кино? Хорошо? Я буду вам очень признателен, если вы просто позволите мне посмотреть с вами кино. Я жутко устал. И мой запас цитат из фильмов практически иссяк. Чертовски тяжелая ночь. Реально тяжелая. И мне необходима помощь старины Богарта. Типа, лечение Богартом. Ну, что скажете?
Он вглядывается в меня секунду-другую, пытаясь понять, что у меня на уме, а затем осторожно, словно опасается какого-то подвоха с моей стороны, хотя я не лукавлю и не кривлю душой, возможно, впервые за много лет, говорит:
– Конечно-конечно. Богарт. Почему бы и нет?
Я снова надеваю шляпу и присаживаюсь на диван, поближе к его креслу.
Он нажимает на пульте кнопку «play», и картинка в телике оживает.
На том самом месте, где их лодка застревает в тине, а Богарт забирается в воду, чтобы ее освободить, и вылезает весь облепленный пиявками. Поскольку они застряли посередине реки в совершенно диких местах, они думают, что обречены на смерть. Но Роуз молится, и начинает идти дождь, и вода в реке поднимается, и они чудесным образом спасаются. А тем временем с плохими немцами много чего происходит, но это я уже знаю. Мои глаза стекленеют, я отключаюсь и думаю в основном о том, как был буквально в шаге от того, чтобы убить Ашера Била, а потом наложить на себя руки. Как наставлял пушку на своего одноклассника, воображая, будто просто смотрю кино и все это происходит, типа, не в реальной жизни. И каким, блин, ужасом все это кажется сейчас, когда мне удалось хоть немного прочистить себе мозги. И вот теперь, сидя рядом с Уолтом, я, типа, даже рад, как ни дико это звучит, что пережил этот момент своей жизни, словно мне чудом удалось избежать отвратительной, дурацкой смерти.
Я чувствую себя вроде как счастливчиком.
И меня немного беспокоит, что я могу быть ужасно взрывным, психически неустойчивым, способным совершить убийство – самоубийство, а буквально на следующий день спокойно смотреть с Уолтом, как Богги спасает положение, и ничто меня уже больше не волнует, и не надо исправлять окружающий мир или бежать от самого себя.
Мне жутко хочется всегда чувствовать себя вот так нормально: иметь возможность просто сидеть и расслабляться, не ощущая такого чудовищного давления, когда кажется, будто кровь вот-вот брызнет из глаз, из пальцев рук и ног, если хоть что-нибудь срочно не предпринять.
Когда фильм заканчивается, Уолт выключает телевизор и говорит:
– Знаешь, я вот тут думал…
– И? – спрашиваю я.
– Почему ты вчера подарил мне эту шляпу? Я хочу сказать, вчерашний день – он что, какой-то особенный?
– Вчера был мой день рождения. Мне стукнуло восемнадцать.
– Господи Иисусе! Почему ты ничего не сказал? Теперь я чувствую себя каким-то жмотом. Я должен был сделать тебе подарок.
Я улыбаюсь и говорю:
– Знаете, я купил вашу шляпу в комиссионке за четыре доллара пятьдесят центов. На самом деле она не реквизит из старого фильма. И Богги никогда не носил ее.
– Угу, я знаю, Рокфеллер, – отвечает Уолт. – Но в любом случае она мне нравится. И как ты отметил свой день рождения?
Мне становится смешно, потому что Уолт задает такой наивный вопрос, будто я самый нормальный ребенок, у которого был нормальный день рождения.
Уолт – единственный человек, который считает, будто я могу быть настолько нормальным, и мне, типа, это в нем нравится.
– Можно я вам после расскажу, что случилось со мной в мой день рождения? Я что-то слегка притомился. И сейчас у меня нет настроения это обсуждать.
Уолт смотрит на меня, а затем снимает свою шляпу.
– Лорен Бэколл подходит к Богарту в баре в фильме «Глубокий сон», – начинает он, а затем девчоночьим хриплым голосом Лорен Бэколл говорит: – «Я опоздала. Прости».
Я помню эту сцену и все реплики, поэтому, подражая Богарту, отвечаю:
– «Как себя чувствуешь сегодня?»
– «Лучше, чем прошлой ночью».
– «Ну, с этим нельзя не согласиться», – продолжаю я.
– Это начало, – выходя из роли, произносит Уолт. – Это только начало.
Я натужно улыбаюсь, но улыбка получается вымученной, и Уолт это видит.
А я сам-то лучше, чем прошлой ночью?
Без понятия.
Но я уже не чувствую такой жуткой злости.
– Ты пойдешь сегодня в школу? – спрашивает Уолт, прерывая неловкое молчание.
– Думаю, мне стоит взять выходной. А теперь мне пора домой. Я там не был со вчерашнего дня. Мне надо принять душ, – говорю я, хотя мне плевать с высокой колокольни, приму я душ или нет. – Может, еще немного кино чуть попозже сегодня?
Он открывает большим пальцем «Зиппо» с протяжным металлическим лязгом, прикуривает сигарету, делает затяжку и выдыхает вместе с клубами дыма:
– Я думаю, Леонард, это начало прекрасной дружбы. И это действительно так.
– «За твои глаза, детка».
И он улыбается, искренне так, хорошо улыбается, даже лучше, чем Богги.
Я присоединяюсь к Уолту, но когда стоять и улыбаться друг другу становится глупо, я просто ухожу.
– Леонард!
Я резко разворачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с Уолтом.
– Знаешь, я рад, что ты навестил меня сегодня утром.
Он пускает к потолку очередной клуб дыма, а его глаза под богартовской шляпой горят ярче, чем оранжевая вишенка на пачке его сигарет «Пэлл-Мэлл», и у меня вдруг возникает такое чувство, что, хотя мы просто смотрим вместе фильмы с Богартом и говорим исключительно на тему старины Богги, Уолт знает меня лучше, чем кто-либо другой в этом мире, как бы странно это ни звучало. Может быть, обмен репликами из фильмов с Богги и есть самый успешный способ общения. Может быть, я недооценивал свои способности к общению, по крайней мере с Уолтом.
И может быть, где-то там есть другие люди, похожие на Уолта, – и они сейчас ждут, когда я их найду.
Может быть.
37
Зеркало на кухне в моем доме по-прежнему вдребезги разбито, и когда я заглядываю в раковину, то вижу миллион собственных отражений.
Я открываю холодильник, нахожу свои волосы, завернутые в розовую бумагу, и думаю: Какого хрена?! и В кого я вчера превратился? и снова Какого хрена?
По идее, не мешало бы убрать все это безобразие, но у меня нет сил.
Ведь гораздо проще закрыть дверь холодильника, что, насколько я понимаю, вполне может служить метафорой для всей моей жизни.
Возможно, я даже хочу, чтобы Линда нашла завернутые в бумагу волосы и поняла, какой дикий ужас со мной творился вчера.
Какой у меня был дерьмовый день рождения.
Что она напрочь забыла о том, как рожала меня восемнадцать лет назад.
Что она худшая мать на свете.
Как я нуждаюсь в помощи.
Но Линда, скорее всего, вряд ли сможет установить причинно-следственную связь, даже если и найдет мои волосы, завернутые в розовую бумагу. Скорее всего, она решит, что я подстригся, чтобы сделать подарок именно ей.
Я поднимаюсь по лестнице к себе в спальню.
Выкладывая вещи из карманов, я обнаруживаю, что мой мобильник разрядился сразу после того, как я ушел от герра Силвермана, поэтому срочно ставлю телефон на зарядку.
Зарядив телефон, я слышу специфическое пиканье, значит, пришло новое сообщение.
Голосовое сообщение от Линды: «Что ты наговорил обо мне своему учителю? Что происходит? И что на сей раз? Я сижу на заднем сиденье машины, направляющейся к дому, вместо того чтобы присутствовать на ряде очень важных встреч, которые уже давно запланировала. Какого черта ты…»
Я стираю сообщение, не дав ей закончить.
А еще пришло сообщение от герра Силвермана, и голос его звучит совершенно по-другому, вроде как сердито и раздраженно: «Леонард! Почему ты убежал? Куда ты пошел? Я волнуюсь за тебя. Я очень рисковал прошлой ночью и должен сказать, ты меня сильно разочаровал. Тебе не стоило убегать. Ты поставил меня в неловкое положение, потому что я обещал твоей маме…»
Сам не знаю почему, но это сообщение я тоже стираю.
Но затем чувствую угрызения совести и перезваниваю ему, хотя, скорее всего, он сейчас уже в школе, – похоже, я потерял счет времени.
Я все звоню и звоню, но он не отвечает.
«Это я, Леонард Пикок. Спасибо, что вчера вечером пришли на мост. Это было круто… и очень важно для меня. Простите, что поссорил вас с вашим партнером. Простите, что вел себя как полный придурок. Я сделаю работу, о которой вы говорили. Не беспокойтесь за меня. У меня всего-навсего выдалась тяжелая ночь. Но я буду в порядке. А сейчас я беру выходной. Мне срочно нужно было уйти этим утром. Не мог усидеть на месте. Хотелось поприветствовать новый день, если вы понимаете, о чем я. Надеюсь, ваш партнер не принял меня за грубияна. Я никому не скажу, что вы гей. Мне, собственно, наплевать на то, что вы гей. Это не имеет для меня никакого значения. Наверное, я сморозил жуткую глупость, да? Потому что мне-то что за дело? Я ведь никогда не скажу, типа, мне наплевать, что ты черный, человеку с другим цветом кожи. Я натуральный кретин. Простите. Просто забудьте. Увидимся в понедельник. И еще раз спасибо. И не волнуйтесь за меня! Теперь не из-за чего волноваться. Не из-за чего». Затем я просто держу телефон возле уха и не отключаюсь. С минуту слушаю тишину, думаю о том, что наговорил кучу форменных глупостей, а потом раздается щелчок и механический женский голос спрашивает меня, сохранить ли сообщение. Но у меня не хватает силы духа на честный ответ и тем более на то, чтобы наговаривать новое сообщение, поэтому я просто прерываю связь.
В моей комнате тихо, как на кладбище, и я невольно задаюсь вопросом: а мертвых всегда окружает такая тишина?
Я слышу, как Линда открывает ключом входную дверь и орет:
– Лео? Лео? Ты тут? Почему ты не перезвонил мне?
Я ее ненавижу.
Я ее ненавижу до дрожи.
Она такая тупая, что даже смешно.
Она карикатура на женщину.
Жалкая личность.
Какая мать способна забыть о восемнадцатом дне рождения собственного сына?
Какая мать способна игнорировать неоднократные сигналы опасности?
И вообще, практически невозможно поверить, что она существует.
Я слышу, как ее высокие каблуки цокают по деревянному полу, а затем воцаряется тишина, когда она останавливается перед зеркалом в холле проверить макияж. И неважно, чтó именно сказал ей герр Силверман, и неважно, насколько ему удалось подсластить пилюлю, – того, что он сказал, оказалось достаточным, чтобы она рванула из Нью-Йорка домой. Итак, вы, должно быть, думаете, она пулей взлетела по лестнице проверить, все ли со мной в порядке? Как сделала бы на ее месте любая разумная, заботливая мать. Как сделал бы любой нормальный ЧЕЛОВЕК. Так вот, вы сильно ошибаетесь.
Линда не способна пройти мимо зеркала и не остановиться, потому что она помешана на зеркалах, поэтому не будем судить ее слишком строго. Ну да, у нее есть свои пунктики. Но это меня даже не особо бесит – Линда есть Линда, что с нее возьмешь? Я могу сгорать в огне, криком кричать, но она все равно остановится перед зеркалом поправить макияж и только потом пойдет тушить пожар. В этом она вся. Моя мама.
Цоканье каблучков возобновляется и снова стихает, значит, она поднимается по лестнице, покрытой ковровой дорожкой.
– Лео! – радостно произносит она так, словно поет, и я начинаю гадать, может, она и вправду поет, в душе надеясь, что меня нет дома, – типа, быть может, она надеется, что я уже наложил на себя руки и ей больше не придется со мной возиться. – Лео, ты где? – Снова цокот каблучков по коридору, который затихает, когда она идет по восточному коврику перед моей дверью. – Лео? – повторяет она и стучится в дверь.
Я сверлю глазами дверь, думая о том, как было бы здорово наброситься на нее и припомнить ей все старые обиды, но я не могу заставить себя открыть рот.
– Лео?! – взывает Линда. – Надеюсь, ты в приличном виде? Я собираюсь войти.
Она распахивает дверь и возникает в дверном проеме. На ней белый жакет с каким-то меховым воротничком – похоже на норку. Ее волосы, как всегда, идеально уложены. Ярко-зеленая шерстяная юбка до колена – шикарно и по возрасту – и белые туфли на высоком каблуке. Выглядит потрясающе, впрочем, как всегда. И мне становится даже смешно, потому что при такой внешности ей положено иметь идеального сына, – типа, она ведет идеальную жизнь, и поэтому у нее целая прорва времени каждый день делать из себя настоящее произведение искусства из области высокой моды. Люди видят Линду и восхищаются ею. Честно-честно. Вы бы тоже не устояли. И в этом ее сила.
– Я счастлива, что ты наконец-то подстригся, но кто тебя стриг? Лео, это просто какая-то халтура, – говорит она, и мне хочется ее придушить. – Что с тобой происходит? В чем дело? Я здесь. Я дома. Ну так в чем проблема?
В ответ я тупо качаю головой, потому что она даже меня удивила.
И что, блин, я должен на это ответить?
– Я говорила с твоим учителем, мистером Силверманом. Он несколько драматизировал ситуацию. Сказал, что у тебя был с собой трофейный пистолет твоего дедушки. Можно подумать, эта пукалка способна стрелять, сказала я ему. Лео, похоже, ты провел его своей глупой выходкой, потому что он был действительно озабочен. Настолько, что потребовал, чтобы я немедленно приехала домой из Нью-Йорка. Ну и заварил же ты кашу! Ну вот я уже здесь. И горю желанием узнать: что за срочность такая? Слушаю тебя.
Я представляю, что мои глаза – это «Вальтер P-38», а мой взгляд – это пули: я пробиваю взглядом дырки в шикарном прикиде Линды, а потом смотрю, как сочится кровь.
Она рассеянная.
Она бестолковая.
Она ужасная.
– Лео, почему ты так на меня смотришь? – Теперь она стоит руки в боки. – Я серьезно, у тебя такой вид, будто наступил конец света. Что ты от меня хочешь? Я приехала домой. Твой учитель сказал, что ты хочешь поговорить. Так давай поговорим. Ты что, действительно собирался стрелять в людей из ржавого нацистского пистолета, который твой папаша таскал в чехле от гитары? С чего весь этот сыр-бор? Что происходит? Ты ведь пацифист, Лео. Ты и мухи не обидишь. Ведь с первого взгляда ясно, что этот ребенок не способен на жестокость. Я объяснила твоему учителю, но, похоже, он реально обеспокоен. Утверждает, будто тебе надо пройти курс психотерапии. Психотерапия? – сказала я. Будто она хоть когда-то хоть кому-то помогла! Мы с твоим отцом однажды ходили к семейному психологу, ну и посмотри, чем все это закончилось! Я еще не встречала мужчину или женщину, которым психотерапия пошла бы на пользу. – (Я продолжаю сверлить ее глазами.) – Твой учитель сказал, что у тебя явно выраженные суицидальные наклонности, но я ответила, что это просто нелепо. Лео, у тебя ведь нет суицидальных наклонностей? Но если и так, просто скажи мне. У нас есть деньги. Мы можем показать тебя доктору. Все, что угодно. Только попроси. Но точно знаю, у тебя нет суицидальных наклонностей. Я знаю, в чем настоящая проблема. – (Блин, я ненавижу ее всеми печенками.) – Я объяснила ему, что ты всегда так делаешь, когда скучаешь по мамочке, и вот я дома, Лео. Я всегда приезжаю домой, когда ты выкидываешь какой-нибудь фортель. И знаешь, на сей раз это тоже было весьма непросто. Мне пришлось отменить двенадцать встреч с очень важными людьми. Двенадцать! Конечно, тебя это не должно волновать. Но в один прекрасный день тебе придется научиться жить без мамочки и…
– Помнишь, когда я был маленьким, ты пекла мне оладьи с бананом и шоколадной крошкой? – перебиваю я Линду, потому что внезапно у меня появляется блестящая идея. Линда просто смотрит на меня так, словно моя голова на ее глазах развернулась на 360 градусов. – Ты ведь помнишь, да?
– Лео, о чем ты говоришь?! Какие оладьи? Я не для того два часа сюда ехала, чтобы говорить о каких-то оладьях!
– Мама, ты наверняка помнишь. Мы однажды пекли их с тобой вдвоем.
При слове «мама» аккуратная полоска губной помады расплывается в улыбке, потому что Линда уже много лет его от меня не слышала.