Еще один пример трактовки Маркузе теоретических основ фрейдизма – это теоретический вопрос о консервативности природы эроса и инстинкта жизни. Маркузе уделяет большое внимание тому «факту», что Фрейд считает природу эроса консервативной, как и инстинкт смерти. Он явно не подозревает о том, что после некоторых колебаний Фрейд в «Очерке психоанализа» пришел к прямо противоположному выводу, а именно, что эрос по природе неконсервативен, – позиция, которую занял Фрейд, сняв тем самым большие теоретические сложности, создававшиеся прежним положением.
В уже избавленном от излишнего многословия «Эросе и цивилизации» идеалом для нового человека в нерепрессивном обществе предстает его догенитальная сексуальность, в частности садистические и копрофильные склонности. Фактически идеалом «нерепрессивного общества» у Маркузе считается некий инфантильный рай, где труд – это игра и где нет места ни для серьезного конфликта, ни для трагедии. (Он никогда серьезно не брался за проблему противоречия данного идеала и организации автоматизированного производства.) Этот идеал возврата к инфантильно-либидинозной организации сопряжен с враждебной критикой доминирующего значения генитальной сексуальности по сравнению с догенитальными влечениями. Манипуляция словами связывает генитальность с моногамным браком, буржуазной семьей и принципом допустимости получения удовольствия от генитальной сексуальности только при условии, что оно служит продолжению рода (целям размножения). В своих нападках на «доминирование» генитальности Маркузе не учитывает очевидного факта, что генитальная сексуальность никоим образом не связана с размножением: мужчины и женщины получают сексуальное удовольствие, вовсе не преследуя целей продолжения рода, а методы предотвращения зачатия уходят в глубину веков. Маркузе, вероятно, дает тем самым понять, что поскольку извращения – вроде садизма или копрофилии – не имеют отношения к размножению, то они гораздо «свободнее», чем генитальная сексуальность. Революционная риторика Маркузе затемняет иррациональный и антиреволюционный характер его позиции. Подобно некоторым авангардным художникам и писателям, начиная с де Сада и Маринетти и до наших дней, его влечет инфантильная регрессия, извращения и, как мне представляется, подспудно разрушение и ненависть. Вполне допустимо показать разложение общества в литературе и искусстве или средствами научного анализа, но когда художник или писатель, желая изменить общество, оправдывает и превозносит смертельный недуг, которым поражено общество, то это противоположно революционности.
С этим тесно связано у Маркузе прославление Нарцисса и Орфея, тогда как Прометей (которого Маркс, между прочим, назвал «благороднейшим святым и мучеником в философском календаре») низведен до «архетипического героя-исполнителя[15]. Орфей, согласно классической традиции, «ассоциируется с укоренением гомосексуализма». Однако, утверждает Маркузе, «подобно Нарциссу, он отвергает обычный эрос не во имя аскетического идеала, но ради наивысшего эроса. Подобно Нарциссу, он протестует против репрессивности заведенного порядка половой жизни только ради размножения. Такой орфико-нарциссический эрос есть отрицание этого порядка – Великое право свободного выбора»[16]. Этот Великий отказ определяется еще и «как отказ принять разобщение с либидозным объектом (или субъектом)»[17]. Здесь содержится намек на нежелание становиться взрослым, целиком и полностью отделиться от материнского лона и экскрементов, отказ испытать полное сексуальное удовольствие (генитальное, а не анальное или садистическое). (Как это ни странно, в Одномерном человеке Великий отказ, по-видимому, полностью изменил свое значение, хотя об этом изменении ни слова не говорится. Его новое значение заключается теперь в отказе ликвидировать разрыв между настоящим и будущим.) Всем известно, что данный идеал совершенно определенно противоположен концепции развития человека у Фрейда и скорее соответствует его концепции невроза и психоза.
Такой идеал освобождения от главенства генитальной сексуальности, несомненно, столь же далек и от сексуального раскрепощения, которое провозгласил Райх и которое идет сейчас полным ходом.
Какова бы ни была суть требования возродить эти давно бытующие извращения, но действительно ли нужна революция, чтобы достичь такой цели? Маркузе не учитывает того факта, что для Фрейда эволюция либидо от первичного нарциссизма к оральному и анальному, а затем и генитальному уровню – это в первую очередь вопрос не усиления вытеснения, а биологический процесс возмужания, которое и ведет к главенству генитальной сексуальности. По Фрейду, здоровым считается человек, достигший генитального уровня и испытывающий удовольствие от нормальных половых сношений. Вся эволюционная схема Фрейда основана на идее генитальности как наивысшего уровня развития либидо. В данном случае я возражаю не против того, что Маркузе отходит от Фрейда, но против ошибочно истолкованной концепции Фрейда, против складывающегося впечатления, будто он представляет позицию Фрейда всего лишь с незначительными изменениями.
По сути же Маркузе строит теорию, которая кардинально отличается от концепции Фрейда. Достигается же это цитированием отдельных, вне контекста взятых суждений, либо из заявлений, сделанных Фрейдом, но впоследствии им же отброшенных, либо откровенным пренебрежением позицией Фрейда и ее значения. С Марксом Маркузе обходится почти так же, как и с Фрейдом. Пока Маркс хоть в какой-то мере подвергался критике за то, что не открыл полной истины о новом человеке, Маркузе выступал как представитель Маркса и сформулированных им целей социалистического общества. Однако он никак не комментирует тот факт, что его собственный идеал примитивного инфантильного нового человека – прямая противоположность Марксова идеала трудоспособного, активного и самостоятельного человека, способного любить и проявлять интерес ко всему, что его окружает. Трудно отделаться от ощущения, что Маркузе использует популярность Маркса и Фрейда у радикально настроенной молодежи, чтобы сделать более привлекательной собственную антифрейдистскую и антимарксистскую концепцию нового человека.
Возможно ли, чтобы у такого эрудированного ученого, как Маркузе, могла сложиться столь искаженная картина психоанализа? Мне кажется, что ответ кроется в особом интересе к психоанализу – и самого Маркузе, и некоторых представителей интеллигенции. Психоанализ для него – это не эмпирический метод выявления бессознательных стремлений личности, замаскированных рационалистическим объяснением, не теория ad personam[18], которая занимается конкретным характером и демонстрирует бессознательные мотивации внешне вполне разумных действий. Психоанализ, по Маркузе, – это ряд метапсихологических спекуляций на тему смерти, инстинкта жизни, детской сексуальности и т. п. Величайшее достижение Фрейда – превращение отвлеченных философских идей в предмет эмпирических исследований. Создается впечатление, что Маркузе взялся уничтожить эти достижения, преобразуя эмпирические концепции Фрейда в предмет философских спекуляций, к тому же довольно путаных.
Оставив в стороне группу психоаналитиков левого толка, а также тех из организации Фрейда, кто был уже здесь упомянут, я хочу особо отметить четырех психоаналитиков, чей вклад носит более систематизированный характер и уже приобрел гораздо большее влияние и авторитет, чем достижения других. (Я не включаю сюда первых «несогласных» – Адлера, Ранка и Юнга.)
Карен Хорни первой заняла критическую позицию относительно взглядов Фрейда на психологию женщины. Со временем она разработала подход, который, минуя теорию либидо, основываясь на значении культурных традиций, привел ко многим плодотворным догадкам.
Г.С. Салливан, также признавая важность культурных факторов, в своей концепции психоанализа как «межличностных отношениях» тоже отказался от теории либидо, хотя, на мой взгляд, его модель человека подразумевает главным образом современного отчужденного человека. Основным достижением Салливана было проникновение в мир фантазии и средств общения тяжело больных людей, – особенно больных шизофренией {4}.
Эрик X. Эриксон (Erik H. Erikson) внес существенный вклад в изучение детского периода развития и в разработку проблемы влияния общества на детство. Психоаналитическими исследованиями биографий Лютера и Ганди он, кроме того, способствовал дальнейшему развитию психоаналитической мысли. Насколько я понимаю, он не пошел так далеко, как мог бы, если бы радикальнее следовал выводам из некоторых своих логических посылок.
Большая заслуга Мелани Кляйн и ее школы состоит в том, что они обратили внимание на глубинную нерациональность человека, попытавшись продемонстрировать ее проявления в ребенке младенческого периода. Пока ее исследования не приобрели достаточной убедительности в глазах большинства психоаналитиков, включая и меня самого, но ее свидетельства выполняли функцию антидота, нейтрализуя рационалистические тенденции, которые все больше и больше проявлялись в психоаналитическом движении.
Эрик X. Эриксон (Erik H. Erikson) внес существенный вклад в изучение детского периода развития и в разработку проблемы влияния общества на детство. Психоаналитическими исследованиями биографий Лютера и Ганди он, кроме того, способствовал дальнейшему развитию психоаналитической мысли. Насколько я понимаю, он не пошел так далеко, как мог бы, если бы радикальнее следовал выводам из некоторых своих логических посылок.
Большая заслуга Мелани Кляйн и ее школы состоит в том, что они обратили внимание на глубинную нерациональность человека, попытавшись продемонстрировать ее проявления в ребенке младенческого периода. Пока ее исследования не приобрели достаточной убедительности в глазах большинства психоаналитиков, включая и меня самого, но ее свидетельства выполняли функцию антидота, нейтрализуя рационалистические тенденции, которые все больше и больше проявлялись в психоаналитическом движении.
Конформистские тенденции, имевшие место у значительного числа психоаналитиков, нашли свое основное выражение в школе эго-психологии, на которой я остановлюсь подробнее, поскольку со временем эта школа стала самой влиятельной и престижной во всем психоаналитическом движении. Школу эго-психологии учредила и занималась ее проблемами группа психоаналитиков[19], которые совместными усилиями разработали систему, предназначенную для дополнения классической теории, пока шел процесс освоения уже достигнутого.
Эго-психология получила название от теоретических разработок психологов, обративших внимание на Эго, вне зависимости от того, что средоточием системы Фрейда являлось Ид – иррациональное влечение, которое мотивирует поведение человека, оставаясь для него неосознанным, – подсознательным. У этого интереса к эго имеется прекрасная родословная. Особенно после того как деление Ид – Эго – Супер-эго сменило прежнюю дихотомию подсознание – сознание, концепция эго стала центральной в теории психоанализа. Изменение Фрейдом терминологии, а в известной мере и смыслового содержания было вызвано среди прочего открытием бессознательных аспектов эго, по-видимому, превративших прежнее деление в нечто морально устаревшее. В работе Анны Фрейд «Эго и механизмы защиты» (1964) сформулирован другой опорный момент начала исследований в сфере эго-психологии – она явилась результатом органического развития, корни которого лежат в теории классического фрейдизма.
Эго-психологи особо подчеркивали, что работа Анны Фрейд не была первой декларацией их позиции. Они считали себя преемниками более ранних исследований Фрейда, посвященных бессознательным аспектам функционирования эго. Однако, несмотря на корректность цитации, которые возводили Фрейда в сан отца эгопсихологии, притязания на его «отцовство» не настолько обоснованы, как это кажется Хартману и его группе. Хотя Фрейд и проявлял все больший интерес к эго, сосредоточением его аналитической психологии продолжали оставаться бессознательные влечения, которыми мотивируется поведение, и по этой причине он был и всегда оставался ид-психологом.
«Появление на свет» эго-психологии связано с публикацией в 1939 году (через год после смерти Фрейда) статьи ее основателя Хейнца Хартмана. В статье «Эгопсихология и проблема адаптации» {5} Хартман, сосредоточив внимание на процессе адаптации к окружающей среде, заложил тем самым основу новой системы. Он ясно и четко обозначил цель своей ревизии учения. «Психоанализ начался с изучения патологии и феноменов, принадлежащих пограничной области между нормальной психологией и психопатологией. В ту пору работа была сосредоточена на Ид и инстинктивных влечениях… В настоящее время мы уже больше не сомневаемся в том, что психоанализ можно считать общей психологией в самом широком смысле и наша концепция рабочих методов, которые с полным основанием могут считаться психоаналитическими, расширена, углублена и обладает гораздо большими исследовательскими возможностями[20].
Новое значение психоанализа как общей психологии заставило эго-психологов обратить внимание на феномены, которыми пренебрегали прежние психоаналитики и которым почти не уделялось внимания в последние годы, то есть на те процессы и функции ментального аппарата, которые приводят к успешной адаптации[21]. В основу дальнейшего развития эго-психологии было заложено положение о том, что не всякая адаптация к окружающей среде, расширение знания о ней, не все в процессе возмужания носит характер конфликта. Процессы развития восприятия, предметного мышления, феномены припоминания, продуктивности развития личностной активности – хватания, ползания, хождения и, наконец, процесс возмужания находятся вне пределов конфликта. Хартман предложил принять временный рабочий термин бесконфликтная эгосфера для составляющих единство функций, которые в любой момент достигают свойственных им результатов за пределами ментальных конфликтов. Эго-психологи отмечают роль воли и «десексуализированной» чувственной энергии и «лишенной агрессивности» энергии разрушения, которые обеспечивают эго энергией, необходимой для осуществления его функций, включая осуществление волевого действия[22]. Таким образом, это положение констатирует смещение акцентов со сферы специфического интереса Фрейда к иррациональным силам, которые детерминируют волю и ограничивают функционирование эго, их трактовка Ид и Эго вводит в силу гораздо более фундаментальное отклонение. Фрейд рассматривает Ид как неструктурированный «котел бурлящих страстей», а Б. Джилл, с одобрения большинства эгопсихологов, вносит предложение рассматривать Ид как обладающее структурой и если уж не логикой, то по крайней мере своего рода до-логикой. Эго и Ид понимаются уже не как противоположности, а рассматриваются как некая конституциональная направленность менталитета. Отсюда следует, что предполагаемая Фрейдом дихотомия между принципом удовольствия и принципом реальности, энергией свободной и энергией связанной, процессом первичным и процессом вторичным также представляют собой одновременную непрерывность. Подобно Эго и Ид, они существуют как иерархический континуум сил и структур на всех иерархических уровнях. Принятое допущение о континууме стало причиной исчезновения из концепции Фрейда диалектического элемента. Конфликт между противоположностями и новое явление, возникающее в результате данного конфликта, основные в диалектическом методе Фрейда, уступили место новому взгляду, где концепцию противоположностей сменила концепция эволюционного развития внутри иерархической структуры.
Конформистский характер эго-психологии гораздо яснее просматривается в переоценке основных целей у Фрейда, чем в этих изысканных теоретических посылках. Фрейд изложил свое представление о целях психотерапии и развития человека в четкой и поэтической формуле: «Да будет Эго там, где было Ид». В этих словах выражена вера Фрейда в разум – в этом был заключен весь raison d’etre[23] высвобождения человека из пут бессознательного. Однако Хартман утверждает, что смысл высказывания Фрейда зачастую «превратно понимается»: «Смысл его вовсе не в том, что некогда был или мог быть всецело рациональный человек – в нем косвенно выражена всего лишь культурно-историческая тенденция и общетерапевтическая цель»[24].
Такова позитивистская версия основной цели радикально настроенного ученого. В словах о том, что «никогда не было, да и не могло быть всецело рационального человека», отражена тенденция, которую определяющее слово «всецело» превратило в трюизм. Для Фрейда же имел значение не максимум (высшая степень) развития Эго, а оптимум доступных человеку наиболее благоприятных условий. Он установил нормативный принцип, основанный на его теории человека, а именно: человек в меру своих способностей и возможностей обязан стремиться к замене Ид на Эго, ибо чем больше он преуспеет в своих энергичных стараниях, тем скорее избежит невротических и – что в общем-то одно и то же – экзистенциально ненужных страданий. Вот в этом-то и заключается разница между Фрейдом, который постулировал норму человеческого развития, и позитивистом, который, ссылаясь на девиз Фрейда как просто указывающий на «культурно-историческую тенденцию», отрицает тем самым нормативную сущность фрейдовского девиза.
Ту же самую тенденцию можно проследить в высказывании Хартмана о психическом здоровье. Хартман критикует тех, кто «делает поспешные заявления об отличительных чертах „идеального здоровья“, и утверждает, будто они „недооценивают как то огромное разнообразие людей, которых нужно, в сущности говоря, считать здоровыми, так и множество типов личности, которые социально необходимы“[25].
Что же подразумевается под замечанием «в сущности говоря»? Из-за неопределенности высказывания Хартман обходит стороной одну из важнейших проблем в нашей области – проблему двух значений психического здоровья. Одно значение относится к функционированию психической системы в пределах науки о психике – я называю это «гуманистической» концепцией, потому что в центре ее находится человек. Другое значение (в формулировке Фрейда) подразумевает способность человека любить и трудиться – качества, носящие всеобщий характер, однако оно же, совершенно очевидно, подразумевает и то, что, если человек исполнен ненависти и склонен к разрушению, при этом еще и не способен любить, он не может считаться здоровым. Или если обратиться к более специфическому примеру: Фрейд никогда бы не назвал «здоровым» человека, который почти полностью регрессировал на анально-садистический уровень. Но разве личность подобного типа не может отлично функционировать в обществе? Разве садист не был весьма полезен в нацистской системе, в то время как альтруист не был востребован в подобных обстоятельствах? Разве личность с ничтожным запасом человеколюбия и практически лишенная чувства собственной идентичности не лучше адаптируется к современному обществу, к техническому прогрессу, чем восприимчивый, глубоко чувствующий человек? Когда речь о здоровье ведется в больном обществе, понятие здоровья используется в социологическом смысле – как показатель адаптированности к обществу. Вот тут-то и кроется подлинная проблема – проблема конфликта между «здоровьем» в общечеловеческом понимании и «здоровьем» как понятием социологических исследований. Человек вполне может функционировать в больном обществе именно потому, что он болен в общечеловеческом смысле. Потому под словами «в сущности говоря» подразумевается, что если какая-либо личность представляется желательной с точки зрения общества, то человек этот считается здоровым и по мнению психоаналитика.