Другая базисная категория марксовой психологии – противопоставление жизни и смерти, притом не в биолого-физиологическом, а в психологическом смысле. (Во многих точках эта концепция соприкасается с фрейдовскими влечениями к жизни и смерти, но без приписываемой им биологической основы; в более прямом смысле концепция приближается к тому, что я назвал биофилией и некрофилией – любовью к жизни и любовью к смерти.) Возможно, ключевой вопрос в психологии Маркса – что движет человеком, классом, обществом – духовное родство с жизнью или со смертью? Его враждебность к капитализму и любовь к социализму коренятся в этой дихотомии – в той мере, в какой речь идет об эмоциональной подоплеке. Маркс упоминал это противопоставление во многих работах; я процитирую наиболее известную – «Коммунистический манифест»: «В буржуазном обществе живой труд есть лишь средство увеличивать накопленный труд. В коммунистическом обществе накопленный труд – это лишь средство расширять, обогащать, облегчать жизненный процесс рабочих. Таким образом, в буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим; в коммунистическом обществе – настоящее над прошлым»[41]. Или, как он говорит в другом месте, правило капитала – «господствовать над живыми людьми с помощью мертвой материи». Эрос и любовь к жизни являются двумя основными побудительными силами неотчужденного человека. Они свойственны человеческой природе и проявляются при социальных обстоятельствах, дающих человеку возможность быть тем, кем он может быть. К страстям, продуцируемым капиталистическим обществом и руководящим человеком внутри этого общества, Маркс причисляет любой вид алчности как заменителя любви при ее недостатке, а более конкретно – стяжательство, корыстолюбие и сибаритство. Его анализ характеров буржуазного аскета-стяжателя XIX века и сибарита, позволяющего себе вести роскошную жизнь, – веха в развитии динамической характерологии применительно к разным классам. Поскольку все психологическое мышление Маркса является динамическим, а не бихевиористически-описательным, эти черты и концепции характеров должны пониматься в динамическом смысле. Это сравнительно постоянные страсти и склонности, определяемые конкретными экономическими и социальными условиями. Маркс здесь обращается к великим социопсихологическим трудам Бальзака, который полагал, что изучение характера должно быть изучением «сил, стимулирующих человека». Во многих отношениях произведения Бальзака уточняют и развивают марксовы психологические принципы. Попутно следует заметить, что, читая письма Маркса к Энгельсу, особенно в немецком оригинале, без сокращений, мы находим глубоко психологичные изображения людей. Изображения эти, хотя и лишены художественного качества бальзаковских описаний, принадлежат к лучшим изображениям характеров в терминологии диалектического и гуманистического психоанализа.
Краткое резюме марксовой психологии влечений можно закончить его отзывом о ярости, причем особенно интересна мысль о том, что ярость может обратиться на самого человека – мысль, которая впоследствии играла важную роль в психоанализе Фрейда. Маркс писал: «Стыд есть разновидность ярости, обращенной против самого себя, и если бы целый народ был по-настоящему пристыжен, он уподобился бы льву, припавшему к земле перед прыжком».
Вклад Маркса в гуманистическую глубинную психологию нельзя полностью оценить, не поняв его отношения к сознанию и его идеи о функции осознания. Классическое выражение этого есть в «Немецкой идеологии»: «Это не сознание определяет жизнь, а, напротив, жизнь определяет сознание». Позже, во «Введении» к работе «К критике политической экономии» он напишет: «Не сознание людей определяет их бытие; напротив, это их общественное бытие определяет сознание». То, что в первой формулировке он назвал «жизнью», во второй было названо «общественным бытием».
Маркс продолжил традицию, одним из первых выдающихся представителей которой был Спиноза и которая обрела кульминацию в работах Фрейда пятьдесят лет спустя: атаковал распространенное мнение, что сознание является первичным уровнем и свойством всей психической жизни. Он понимал – в этом отношении глубже, чем Фрейд, – что сознание есть продукт жизненной практики, которая характерна для данного сообщества или класса. Оно «с самого начала является общественным продуктом», оно проистекает «из потребности, необходимости общения с другими людьми. Хотя человек и думает, что им руководят и побуждают его к действию собственные идеи, в действительности им руководят силы, о которых он не знает, стоящие у него за спиной». Маркс уже в «Немецкой идеологии» использовал термин «подавление» (Verd rangung), имея в виду подавление «обычных природных желаний». Роза Люксембург, следуя мысли Маркса, вполне недвусмысленно говорила о дихотомии «сознательного» и «бессознательного». Интерпретируя высказывание Маркса о том, что общественное бытие определяет сознание, она писала: «Бессознательное идет впереди сознательного. Логика исторического процесса идет впереди субъективной логики людей, участвующих в историческом процессе». В классовом обществе сознание человека с неизбежностью является ложным; видимость рациональности действиям человека придает идеология, тогда как из-за противоречий, свойственных любому классовому обществу, истинная мотивация иррациональна.
Марксова концепция сознания и идеологии привела его к одному из самых важных положений теории революций. В письме от сентября 1843 года он говорит о сознании как о «вещи, которую мир должен принять, хоть он этого и не желает… и тогда наш лозунг должен быть таким: перестроить сознание не через догмы, а путем анализа мистического, неясного для него самого сознания, будь оно религиозным или политическим». Разрушение иллюзий и анализ сознания – понимание того, что человек не осознает реальности, – таковы условия для социальной революции. Маркс выразил это во многих блестящих высказываниях, например: нужно заставить «застывшие обстоятельства плясать, напевая им их собственную мелодию»; или: «Просьба к кому-то отбросить иллюзии насчет его обстоятельств есть просьба отбросить обстоятельства, нуждающиеся в иллюзиях». Человек должен стать «разочарованным существом, которому надо прийти в чувство, чтобы он смог обращаться вокруг себя самого, то есть вокруг своего истинного солнца». Для Маркса знание действительности – ключ к переменам и одно из условий социального прогресса и революции, а для Фрейда – условие терапии душевного недуга. Маркс, не интересовавшийся проблемами индивидуальной терапии, не упоминал об осведомленности как условии для личностных перемен, однако, рассмотрев всю его психологическую систему, которую я пытался здесь очертить, можно говорить о таком переходе, и это никак не будет натяжкой[42].
Я верю в то, что когда направление главнейшей заботы Маркса – о человеке – будет полностью осознано, его вклад в психологию найдет признание, которого он до сих пор был лишен.
Гуманистическое планирование
[43]
Самый важный шаг, с которого началась работа и продолжилась в дальнейшем, сделал Элтон Мэйо, когда он осуществил свой знаменитый эксперимент на заводе компании «Дженерал электрик». Он хотел определить, как влияют на повышение производительности труда различные способы воздействия на рабочих. Мэйо пригласил для проведения эксперимента неквалифицированных работниц, ввел в их рабочее время перерывы и другие стимулы труда, в результате чего их производительность выросла. Затем он ликвидировал все эти стимулы, но производительность труда продолжала расти. В конечном счете он догадался – и это было прозрение большого ученого, – что перерывы и другие стимулы не только не влияли на рост производительности труда, но даже не уменьшали количество прогулов и не сделали более дружественными отношения между работницами. Все это осуществилось совсем по другой причине, а именно из-за возникновения интереса к тому, что делали эти работницы. Они активно и заинтересованно участвовали в эксперименте, частью которого были, когда им объяснили значение эксперимента. Таким образом, впервые чисто механический, односторонний, однообразный и утомительный труд превратился в работу, заинтересовавшую их. Это-то и послужило причиной роста производительности труда. Эксперимент Мэйо наглядно подтвердил, что интерес к работе – это мощный побудительный мотив, не имеющий ничего общего с монетарным стимулом.
Индустриальные психологи – последователи Мэйо (Ликерт, Макгрегор, Уайт и др.) дополнили его открытие новым материалом. Наиболее радикальные результаты получил Макгрегор. Он подчеркивал, что на увеличение производительности труда влияет не только стремление удовлетворить Эго, то есть гордость и самоуважение, но и возможность «самовыражения», или «самореализации», по терминологии, принятой в современной психологии, начиная с Курта Голдстейна.
Однако следует напомнить еще один момент, а именно что всем этим исследованиям предшествовал вопрос «Как можно убедить людей в необходимости повышать производительность труда?» Или «Как нацелить средства производства (человеческий фактор) на повышенное стремление более эффективно использовать технику?» Профессор Мэйо назвал свою книгу «Человеческая проблема индустрии». Он мог бы назвать ее «Индустриальная проблема человека», но не сделал этого. Главный же вопрос формулируется так: «Кто и что есть цель и что или кто есть средство?» Промышленная психология целью считает производительность труда, а развитие человека или то, что для него составляет благо, оказывается средством достижения этой цели. Действительно, многие индустриальные психологи как бы допускают существование некоей предустановленной гармонии между человеком и интересами промышленности, гармонии, предполагающей, что то, что лучше всего для человека, также будет лучше всего для промышленности. Я думаю, что в какой-то степени это верно, но нужно спросить себя: а что если это не так? А каково ваше отношение к такому смелому заявлению из Библии: «Какая будет польза для самого человека, если он обретет весь мир и потеряет свою душу?» И далее в тексте: «А что может отдать человек вместо своей души?» Ответ, конечно, таков: «У души нет меновой стоимости».
Несмотря на ценную работу, проделанную индустриальной психологией, мне все же кажется, что заблуждение кроется именно в этом вопросе. Допуская эту предустановленную гармонию между интересами производства и наибольшими интересами человека, в стороне остается один фундаментальный вопрос: что же нас на самом деле заботит? Думаем ли мы сначала о благе человека или же нам нужно производство, машины, организация?
Мы вынуждены прямо взглянуть на странное противоречие: наша культура основана на иудео-христианской традиции, мы воспитаны верой в десять заповедей и в золотое правило. Тем не менее на практике оказывается, что почти каждый действующий в согласии с десятью заповедями и золотым правилом становится неудачником. Конечно, бывают исключения, но особенно в некоторых специфических областях бывает очень трудно сочетать максимальный успех с соблюдением нашего традиционного нравственного закона. Мы верим в одну систему ценностей, а действуем, руководствуясь противоположным ей правилом. Я не священник, но легко могу себе представить как психолог, что этот разлад внутри нас имеет довольно драматические последствия. Руководствуясь противоположными ценностями, а не теми, которые он уважает, человек страдает от своей вины, чувствуя при этом, как она истощает его энергию, делает его агрессивным, заставляет его переносить свое чувство вины на других и т. п. Следовательно, очень важно осознавать переживаемый нами конфликт: следуем ли мы словам апостола Матфея или живем по принципу, что цель всех наших усилий – развитие и укрепление нашей экономической машины.
Следует сделать еще одно замечание в адрес работы, проделанной индустриальной психологией. Как большая часть академической психологии, так и индустриальная психология ориентированы на бихевиоризм, в отличие от глубинной психологии, ориентированной на динамику, в рамках которой построена моя собственная работа. Далее я попытаюсь объяснить, почему чрезвычайно важно помнить об этом различии в связи с применением психологических методов к управлению и планированию.
Однако второй и более существенный момент конвергенции психологии и управления – это сочетание аналитической социальной психологии и идей, выраженных в философии управления, в частности в работе Озбекхана и Чёрчмена. Эти авторы поставили вопросы очень определенно: «Ради чего мы планируем? Каковы ценности нашего планирования?» Они предупреждают, что мы должны помнить о нормах и ценностях, стоящих за планированием, прежде чем говорить о стратегическом или даже тактическом планировании.
Есть еще один вопрос, тесно связанный с двумя вышеназванными: имеем ли мы в виду исполнение определенного плана в приказном порядке или же мы подразумеваем под планом «желаемое будущее», как выразился по этому поводу Озбекхан. Давайте возьмем в качестве примера подбор с помощью компьютера совместимых друг с другом брачных партнеров. Должна ли предполагаемая невеста, выявленная таким образом, сказать: «Мы планируем пожениться в следующем месяце»? Или: «Нашу женитьбу планируют на следующий месяц»? Я думаю, что в действительности этот вопрос связан не только с планами этой счастливой или неудачной пары, но и вообще с концепцией планирования нашего общества. Мы действительно или планируем, или нам подсказывают, как мы должны планировать, опираясь на какие-то принципы, которые мы не подвергаем сомнению и за которые не отвечаем.
Что же это за принципы, которые планируют наше планирование? Очевидно, одна из норм планирования, разработанная нашим технологическим обществом, такова: каждый должен делать то, что технически может делать.
Принцип технологической ценности означает, что если у вас есть возможность совершить путешествие на Луну, то вы должны отправиться туда без всяких колебаний. Если вы знаете, как можно создать еще более разрушительное оружие, вам необходимо постараться и создать его. В такой перспективе техническая возможность становится источником формирования ценностей. Так, если за норму принять то, что возможно выполнить технически, то от религиозных и этических норм приходится отказываться. Все наши традиционные духовные нормы были основаны на идее, что каждый должен делать то, что хорошо для человека, что истинно, что прекрасно, что ведет к его развитию и полноте его жизни. Если мы готовы делать все, что возможно выполнить технически, то, считая, что служим нашей традиционной системе ценностей, на самом деле мы лицемерим. Конечно, такой технологический приказ «каждому делать то, что он может делать» не является определенной нормой, осознаваемой нами как ценностный принцип. И хотя он определяет наше поведение, в нашем сознании мы все еще признаем нормой иудео-христианские традиции.
Оказываемся ли мы в этом случае перед лицом неизбежной коллизии норм гуманизма с приказами технического прогресса? К счастью, есть третья возможность для существования системы ценностей, не той, что основана на Откровении, а той, что опирается на наше знание природы человека. Основы этой системы ценностей заложены в идее, что возможно определить, что хорошо и что плохо для человека, если понять его природу. «Хорошо» и «плохо» здесь не означает хорошее или плохое для материального бытия человека. Под хорошим и плохим имеется в виду расцвет (или деградация) всех его способностей и возможностей, всего, что хорошо (или плохо) для достижения оптимальной человеческой зрелости. Объективно ценностные нормы можно определить именно таким образом, не обращаясь к Откровению, и эти нормы по сути своей идентичны нормам, общим для всех великих гуманистических религий – даосизма, буддизма, иудаизма, христианства и ислама[44].
Хотя у меня нет возможности показать вероятность существования этих норм, все же я намереваюсь сделать несколько пояснений, которые могли бы послужить связкой между концепциями, применяемыми в системном анализе, и концепциями психоанализа.
Человек – это система, такая же, как экологическая или политическая система, система тела или клетки или система общества или организации. При анализе системы «человек» мы понимаем, что имеем дело с системой сил, а не с механической поведенческой структурой. Система «человек», как любая другая система, внутренне устойчива, изменение какого-либо одного элемента в ней не приводит ни к каким изменениям в системе в целом. Трудность понимания системы «человек» имеет две стороны. Первая заключается в столкновении здравомыслия, древней мыслительной модели «причина-следствие» с фиксированием ситуации и состояния. Другая трудность заключена в том факте, что большинству людей трудно согласиться с идеей, что за очевидным поведением могут стоять совершенно не ожидаемые причины. Позвольте мне привести очень простой пример. Если вы увидите покрасневшего от крика человека, то подумаете: «Он сердится». И ваше заключение будет правильно. Но если вы вникнете глубже, вы можете сказать: «Этот человек чем-то испуган». А если приглядитесь к нему более внимательно, то сделаете другой вывод: «Этот человек выглядит беспомощным». Теперь все три заключения правильны. Однако в них скрыта различная доля подлинности, и только заявление «Этот человек выглядит беспомощным» – приближает к сути дела, которое мне предстоит рассмотреть. Когда я утверждаю, что этот человек сердится, я вижу только внешнюю сторону его проявления.
Мотивацию часто трудно понять. Например, перед вами служащий за окошком почтового отделения. У окошка осталось три человека. Они ждут своей очереди, но у него конец рабочего дня, и он захлопывает окошко. Наблюдательный человек сразу заметил бы тень удовлетворения на лице клерка от сознания, что эти трое уйдут, не получив марок. Подобный инцидент наводит на мысль, что в иной ситуации, например в условиях террора, этот человек может оказаться мучителем-садистом. Склонность к садизму может проявиться при обстоятельствах, позволяющих ему открыто осуществлять ее и даже, может быть, весьма усиленно. Мы снова должны признать, что некая сила, подобная садистическому желанию, может слабо заявлять о себе в поведении или сознании, но эта сила может мощно проявиться при определенных обстоятельствах.