Ладно, так вот про ту ночь. Минут через пять, не больше, только я было начал засыпать, Ян уже опять тут, тянет меня за рукав (мы в свитерах спим, потому что у нас не жарко). Открываю глаза, вижу, стоит, прямо нос к носу со мной. И напуганный до смерти, каким я его никогда не видел. Обычно-то он всегда спокойный, так что тут я сразу понял, что дело серьезное. При свечке я увидел, как все его лицо пришло в движение, и ручонки тоже. И чем дальше он говорил, тем страшнее мне становилось.
— Надо уходить, Фабьен, — вот что он говорил. — Всем! Скорее! Пока не рассвело!
Я чуть не спросил почему, но побоялся задать вопрос. Вернее, боялся услышать ответ. Ужасно боялся. И потом, я его, думается, и так уже знал. Я только и сумел выговорить:
— Но как же, Ян… такой ливень… такая темень…
А он:
— Вот именно — дождь так шумит, они не услышат, как мы будем выходить. Нечего ждать, надо спешить, надо бежать. Потому что они задумали… они задумали нас…
Последнего слова он не произнес. Слово было, конечно, «убить». Но он не мог выплюнуть его мне в лицо, а может, не хотел. В конце концов сказал так:
— …они задумали плохое… понимаешь?
Как вспомню — ведь ему было десять, а мне четырнадцать, а можно было подумать, что наоборот. Он, сколько мог, меня жалел, старался оберечь. И все-таки я заплакал. Слишком страшно было пускаться в бега со всеми братьями в такой дождь и такую темень. Тогда Ян вот что сделал — и так ласково, так нежно. Он погладил меня обеими ручонками по голове, по лицу.
— Ничего не бойся, — вот что это значило, — положитесь все на меня. Соберись с духом.
Я встал, оделся, и мы вдвоем стали будить братьев. Мы переходили от одного к другому. Когда они открывали глаза, я говорил им, что узнал и что надо делать. Одному мне они бы не поверили, но с Яном — другое дело.
— Ладно, ладно… сейчас… — говорил каждый в свой черед.
В ту ночь Ян стал нашим маленьким вожаком. Это как-то само собой сделалось.
Мы оделись как можно теплее и спустились вниз. Ступеньки ужас как скрипели, но дождь так барабанил, ветер так свистел, что родители ничего не услышали. Часы в кухне показывали ровно два.
Прошлепали через двор — Кабысдох и ухом не повел. А за воротами пошли все вперед и вперед, по проселку, ютом по шоссе. В первые же секунды мы промокли, замерзли… и потерялись.
Ян шел впереди. Мы с Реми за ним. Братья следом, держась за руки. Младшие хныкали.
V Рассказывает Даниэль Санз, сорок восемь лет, водитель-дальнобойщик
Целый выводок ребятишек, ей-богу. Прямо под фарами, откуда ни возьмись. И руки тянут:
— Стойте! Стойте!
Вы бы их видели — руками машут, рты разевают. Не надо и по губам читать, и так ясно было, чего они хотят: в машину просятся.
Мне и тормозить особо не пришлось. Дорога в том месте хреновая, а уж в такой дождь вообще караул. Да еще на выходе из крутого поворота. Короче, я и так еле полз. Ладно. Открываю пассажирскую дверь, они карабкаются в кабину. Считаю: один, два, три, четыре… Все мокренные, так с них и льет. Глядь, еще двое! Честно! И до того похожие! И трясутся все, аж зубы стучат. Я думаю, все, и кричу последнему:
— Дверь захлопни хорошенько!
А вот фиг-то: он оборачивается, свешивается с подножки, подымается, а в руках — вот угадайте с трех раз что? Дитё!
Ну, тут я отпал! Вот дела!
— Вам куда надо-то?
Молчат. Самый длинный садится со мной рядом и рукой так это молча показывает — вон туда, мол, вперед. Меня смех разбирает.
— А живете где?
То же самое. Что ни спроси — туда, да и только! Ладно, думаю, разберемся по ходу дела. На койке за сиденьями у меня сложены одеяла. Я дотянулся, вытащил парочку.
— Нате-ка, накиньте!
Разделись до пояса. Свитера, рубашки поскидали, завернулись в одеяла. В кабине свалка, они в ней копошатся, прямо тебе кутята в корзинке. Я им говорю:
— Которые поменьше, могут перебраться на койку.
Повторять не пришлось. Полезли, карабкаются друг через дружку, друг по дружке. И не смеются, ни один. Вот это меня поразило. Потому что когда орава ребят лезет в одну койку, по-нормальному ведь это куча-мала, возня, хохот, правда же? А эти нет. Ну вот, в общем, со мной впереди остались двое старших и малыш между ними. Спрашиваю их:
— Сколько ему лет?
Молчат.
— А все-таки откуда вы, а? Сбежали, что ли?
Молчат. Ну, думаю, что-то с вами, братцы, не то.
Первая-то мысль у меня была — отвезти их всех в местную жандармерию. Только где она, та жандармерия, я даже не представлял, к тому же это мне бы разворачиваться пришлось. Вам хорошо говорить, а вы сами-то пробовали развернуть тридцатипятитонную фуру? Тогда я подумал: ладно, отложим до Перигё. Дотуда шестьдесят кэмэ, час езды плюс-минус, там их и сдам. Ну да, теперь я знаю, что был неправ, но после-то легко рассуждать. Не ошибается только тот, кто ничего не делает.
Пока я это обдумывал, пока прикидывал, как будет лучше, они, представляете, опаньки — и уснули, все как один. Жизнь — она странная, и не спорьте со мной.
Четверть часа назад я был один в кабине, слушал радио, и вдруг раз — и нас тут восемь. Семеро спят, один смеется: я. А чуднее всего то, что ровно перед тем, как их подобрать, я как раз думал о ребятишках — о своих. Точнее, о тех, которых у меня нет. Потому что мы с Катрин не можем иметь детей. У меня это прямо из головы не выходит, потому что я детишек ужасно люблю. Нам бы хоть одного, мы и то были бы счастливы как не знаю кто. Бывает, я себе представляю, как я его тетешкаю, воркую с ним по-всякому, а потом опомнюсь — я же один в кабине, сам с собой говорю, и такая тоска берет.
А тут эти на меня свалились как снег на голову, вот так вот, среди ночи, как бездомные котята какие. «Бедные ребятки» — так я подумал; как ни крепился, а жалко их было. Прикид у них, скажу вам, глаз не радовал. Не «Шевиньон», это уж будьте уверены.
Немного не доезжая Перигё есть одна деревня, там жандармерия прямо у самого шоссе. Не пропустишь. Я заруливаю на стоянку рядышком, мотор не глушу, вылезаю потихоньку, дверью не хлопаю. Перед тем еще глянул, как там малолетняя команда. И потопал к жандармерии. И вот чем хотите поклянусь, когда я уходил, они все спали без задних ног, ну, или уж очень ловко притворялись — посапывают, рты раззявили и все такое. Короче, подхожу к дверям. Звоню раз, звоню два. На втором этаже загорается свет. Еще через полминуты открывается окно, жандарм в пижаме спрашивает, чего надо. Я объясняю, причем негромко, что у меня в кабине такой вот выводок не пойми чьих котяток, и хорошо бы он на них поглядел. Он говорит, ладно, сейчас. Я закурил и жду. Дождь, смотрю, перестал. Тут он выходит, и мы вдвоем идем к машине.
Ладно, чего томить, вы и так, поди, догадались. Когда я открыл дверь, чтоб показать жандарму мой улов, хорошенький же у меня был вид: в кабине-то никого! Никогошеньки, ей-богу! Упорхнули. Все. Ф-р-р! — и нету. И ни забытого носка, ничего. Только два одеяла на пассажирском сиденье.
Мы все кругом облазили с фонариком — без толку. Пришлось глушить мотор и идти давать показания. В общем, отъехал я оттуда уже где-то в полчетвертого утра. Откуда они взялись, мальчишки эти, куда путь держали — тайна, покрытая мраком. Даже другой раз думаю — а вправду они были или, может, приснились? Я выехал со стоянки и покатил дальше, а погодя ни с того ни с сего взял и сказал — сам, один, вслух: «Удачи вам, ребятки», — и попытался думать о чем-нибудь другом.
VI Рассказывает Реми Дутрело, четырнадцать лет, брат Яна
Мы поснимали мокрое и закутались в одеяла. Ян угнездился между мной и Фабьеном, глаза закрыл, но я-то его знаю, я видел, что он не спит. Младшие улеглись вповалку на койку за сиденьями. Шофер сперва еще что-то спрашивал — куда мы да откуда, всякое такое. Я показал куда-то вперед. Он вроде бы на том успокоился. По крайней мере, больше не расспрашивал.
В кабине было тепло. Мотор урчал мирно так, уютно. Дорога стелилась под фарами, черная-пречерная под дождем, голые деревья тянулись к небу тощими пальцами; иногда мы проезжали какую-нибудь спящую деревню, потом опять поля… Вот так бы весь век и ехать в этом грузовике. Чтоб он катил да катил и не останавливался — всю ночь, всю дорогу, до самого Океана. Потому что ехал он на запад, это я точно знал. В ту сторону, куда Ян как-то раз показал нам пальцем из окошка нашей спальни, давно еще, в одну летнюю ночь. Показал и сказал:
— Вон в той стороне — запад. Небо там больше, чем здесь, и еще там Океан.
Океан… Мы тогда, помню, головы ломали, откуда он это взял, ему ведь было-то всего четыре годика, и никто ему не мог ничего такого сказать. Ну, правда, мы от него ничему уже не удивлялись. Во всяком случае, сразу поверили на слово и с тех пор как выглянем в это окошко, в упор не видим ни луговины папаши Колля, ни его яблонь, ни изгороди, ни пруда. Знай только смотрим — все глаза проглядели — на серую линию горизонта, и мы прямо видели, как небо там разрастается, и Океан видели. Даже слышали, как огромные волны раскатываются по песку: врраушшш…
В том-то и дело. Грузовик, который вез нас сквозь колдовскую ночь, — этот грузовик ехал на запад, я точно знал. Жалко было спать, и я удерживался изо всех сил. Представлял себе, что этот спокойный человек рядом со мной — наш отец. А хорошенькая женщина с фотографии на приборной доске — наша мать. Он нам как будто бы сказал:
— Собирайтесь, ребята, поехали кататься: беру вас с собой в рейс.
А она будто бы всполошилась:
— Куда это? Завтра в школу!
Но мы, все семеро, подняли крик, и ну ее упрашивать, и упросили. И вот едем с ним в грузовике. Они все спят. А я нет. Потому что старший не должен засыпать, как маленький. Он с отцом вместе не спит.
— Не устал, сынок? Спать хочешь?
— Нисколечко, — я как будто отвечаю, а сам гордый такой.
Потому что когда у тебя такой отец, который ночью ведет огромный грузовик, пока все спят себе по домам, едет совсем один и ничего не боится — тут, скажу я вам, есть чем гордиться.
Представить-то я это представил, но долго в такую игру не поиграешь. Не был этот мужик нашим отцом. У нашего грузовика нет, только трактор, да еще старая развалюха, которая зимой не хочет заводиться. Отец лупит по ней грязными сапогами и ругается так, что страшно становится.
А что будет, если мы обратно к нему в руки попадем? Я повернулся к Яну, чтоб он меня подбодрил, но вместо этого встретился глазами с Фабьеном. Он мне улыбнулся. Это значило: хорошо как, правда?
Я в ответ тоже улыбнулся, только малость криво. Это значило: хорошо-то хорошо, да вот надолго ли? А потом я закрыл глаза и уснул.
— Все выходим! Живо! Живо!
Ян тормошил нас изо всех своих силенок, колотил даже, и собирал наши шмотки. Грузовик стоял, но мотор работал. Я увидел шофера — он шел к зданию, на котором была вывеска: «Жандармерия». Минуты не прошло — мы одежу, башмаки в охапку и выскочили, как были, полуголые. Попрыгали в кювет, кое-как вылезли на другую сторону.
— Бегом! Бегом!
Побежали. Со всех ног, напрямик. Под ногами было ровно и мягко — не иначе, футбольное поле. Только ужасно скользко. Кто-то из мелких, Макс, по-моему, первым шлепнулся. Красиво приземлился: ноги выше головы взлетели. Потом его близнец Виктор. А там уж пошли кувыркаться по очереди каждые пять метров. Под конец, я думаю, уже нарочно. И правда, терять-то уже нечего, все равно промокли, все равно изгваздались — пропадать, так с музыкой! Такое было настроение. Говорят, люди деньги платят, чтоб купаться в грязи. Наверно, в теплой. Эта-то была ледяная. Зато бесплатно… Уже на том конце поля спохватились — Яна нет. Остановились, подождали маленько, наконец видим, показался из темноты. Он бежал мелкими такими шажками. Надо сказать, он бегать по-настоящему не умеет, наш Ян, трусит вперевалку, как маленький. Тут нам стыдно стало, что мы про него забыли. За несколько метров до нас он поскользнулся и как плюхнется на попу, грязь как чавкнет! Мы не удержались, покатились со смеху. И он с нами рассмеялся.
Вот в эту самую минуту я поверил, что мы не пропадем. Ничего, что холодно, темно, страшно — все равно не пропадем. Я подошел и взял его на руки.
Позади нас оказались трибуны, деревянные такие, со скамейками для зрителей. Это и правда был стадион. Под этими трибунами мы и спрятались. Забились в самый темный угол, прижались друг к дружке — а что еще можно было придумать? Понемногу отдышались, зато, когда успокоились, чувствуем — холод такой, зуб на зуб не попадает. Я понял, что если мы здесь останемся — замерзнем все насмерть.
VII Рассказывает Жан-Мишель Эйкен, сорок четыре года, писатель
Франсуа обрисовал мне перспективу:
— Ищешь покоя? У меня есть ровно то, что тебе надо. Плюс к тому это офигенно красивый особняк. Дом моей двоюродной прабабушки. В нем она и умерла полгода назад. Привидений не боишься? Вот и хорошо. Значит, описываю в общих чертах: из столовой, которая тебя очарует, несмотря на излишества обстановки, если тебе нравятся интерьеры в коричневых тонах, открывается бесподобный вид на муниципальный стадион. Тренировки по средам, каждое второе воскресенье матч. Кухня (спасибо Формике за ДСП с пластиком) выходит на соседские задворки. Ты депрессии не подвержен? Отлично. Теперь спальня: обои с картинками на охотничьи темы, больше всего фазанов, насколько я помню. На потолке, кстати, тоже фазаны. Вот. Ах да, телефон отключен, телевизора нет. Если что — жандармерия в двухстах метрах. Ну как, впечатляет? Да, и последняя маленькая деталь, учитывая твое упорное нежелание ехать на своей машине: до ближайшего кинотеатра сорок восемь километров. Туда ходят два автобуса, первый, если не ошибаюсь, в полседьмого утра. Не передумал? По-прежнему готов ехать?
Разумеется, я был готов. Как никогда. Этот особняк в глухом захолустье Дордони для меня был раем земным. Идеальное место, где я смогу, наконец, писать. Писать утром, вечером, ночью, и чтоб ничто не отвлекало.
Писать до рези в глазах, до полного изнеможения. Я поблагодарил Франсуа и через два дня уже сел в лиможский поезд, ликуя, как ребенок, который впервые едет к морю. К тому же это было в начале ноября — предел мечтаний! Вы наверняка помните те недели холодов и дождей. Все только и знали, что жаловаться на погоду. Кроме меня, по той простой причине, что я не люблю жару. И солнце не люблю. Оно слепит глаза и расслабляет. А главное, мешает работать. Мне бы следовало родиться где-нибудь в Исландии, в Латвии, в общем, в такой стране, где темнеет уже в четыре часа дня — во всяком случае, по моим представлениям.
Словом, едва прибыв в мой маленький рай, я с наслаждением влез, фигурально выражаясь, в шлепанцы тетушки Как-бишь-ее, обустроил себе рабочее место на обеденном столе в столовой и сел писать.
Это случилось в ночь с 7 на 8 ноября, значит, в особняке я прожил к тому моменту три дня. Было поздно, что-то около трех. Я долго и счастливо работал, а тут пошел на кухню перекусить. Райское наслаждение: остатки курицы под майонезом и умиротворяющее прохладное пиво плюс чувство, что я много сделал, и сделал хорошо. Завязка романа чертовски удалась. Юный воришка, промышляющий в супермаркете, влюбляется в кассиршу. Лето, время отпусков, приморский городок где-то в Нормандии. Чем дальше продвигалась моя история, тем яснее я его видел, этого парнишку. И тем больше его любил. Когда я про него писал, некоторые места меня самого волновали почти до слез.
И вот я завершаю свою пирушку и, проходя через столовую с намерением улечься спать, машинально бросаю взгляд на местный Парк-де-Пренс под окном.
Первое чувство — недоумение: глюки у меня или что? Какие-то фигурки вроде разболтанных дергунчиков бегут по полю и через каждые три шага падают. Тут я сказал себе: одно из двух. Или у тебя белая горячка с одной банки пива, или у местной команды в воскресенье случился двенадцатый проигрыш подряд, и с тех пор они тренируются по ночам, чтобы больше не позориться. Всматриваюсь, расплющив нос об оконное стекло. Кажется, эти фигурки исчезают вон там, под трибунами. Странно, говорите? Еще бы не странно! Я подтаскиваю под себя стул и жду развития событий. На стоянке у жандармерии припаркована тяжелая фура. Она стоит, но мотор работает. Потом смолкает. Луч карманного фонарика мечется вокруг фуры, обшаривает кювет, елозит туда-сюда, потом гаснет. У трибун — никакого движения. Тишь да гладь… и буря у меня под черепом. Позвонить в жандармерию? Но в моих хоромах нет телефона. Пойти туда? И что сказать? «Вон они, вон они, вон там!», как в кукольном театре? Во-первых, кто «они»? В этой истории, видимо, есть охотник и есть зайцы. И как хотите, а я при таком раскладе всегда болею за зайцев.
Так проходит четверть часа, потом фура выруливает со стоянки и уезжает.
Зайцы мои только того и ждали — глядь, высунули ушки. Пересчитываю их: один, два, три… шесть. На сей раз они не бегут, идут гуськом вдоль боковой линии. Но что они такое несут, прижимая к груди? В конце концов мне удается разглядеть, и я прямо-таки столбенею: это их одежда! Они все полуголые! На улице хорошо если плюс пять, а они полуголые! Мальчишки, лет двенадцати-тринадцати, тощие, как бродячие кошки. За тридцать метров можно ребра пересчитать. Они направляются в мою сторону и останавливаются чуть ли не под окном. Какое-то время мы остаемся в этом положении: они — растерянные, окоченевшие, и я, притаившийся за занавеской. Я собираюсь открыть окно, как вдруг взгляд мой падает на нечто такое, что меня окончательно добивает. Представьте себе: последний мальчик, кажется, самый высокий, держит на руках ребенка, совсем маленького! Закутал его в свитер, только круглая головенка торчит. Вдруг малыш высвобождает одну руку, указывает пальцем куда-то вперед, и тут же все как один стартуют в этом направлении. Много знавал я в жизни маленьких деток, но чтоб они пользовались таким авторитетом, что-то не видал.
Я бегу в кухню, чтоб не потерять их из виду, и обнаруживаю всю команду на задах соседнего дома. В двери хозяйственной пристройки есть кошачий лаз. Малыш велит ссадить его у этого лаза и пытается в него протиснуться. До попки все идет как по маслу, а дальше никак, сколько он ни изворачивается. Один из мальчишек пробует протолкнуть его и получает пяткой по физиономии. И хоть бы один засмеялся! Вот это меня поразило. В конце концов малыш вылезает, поворачивается, лезет на сей раз ногами вперед и скоро скрывается в отверстии. Через несколько секунд дверь отворяется. Все заходят — очень быстро, без толкотни.