И тогда начинают подлежащее измерению пространство мерить шагами, руками, пальцами и просто взорами.
– Итак, мне нужна оттоманка в два шага.
– В четыре! – поправляет близкое существо, у которого шаг меньше.
– В два шага, в шесть рук.
– В четыре шага, в тринадцать рук.
– Ты вечно споришь!
Тут разговор переходит на личную почву и интересовать нас, посторонних лиц, не может, потому что оттоманка играет в нем только косвенную роль.
Смерив таким образом предназначенное для оттоманки место и выяснив, что она, может быть, поместится, а, может быть, нет, вы начинаете искать вырезку с адресом магазина.
– Черт возьми! Ведь положил же я ее в бумажник! Куда же она запропастилась!
– Ты, верно, отдал ее кому-нибудь вместо трехрублевки, – говорит близкое существо.
И разговор снова принимает интимную окраску. Когда, наконец, интимная окраска с разговора сползает, и беседующие успокаиваются, посылают за газетой и ищут новых объявлений.
– Нет, уж это все не то! Там было именно то, что нужно. И синего цвета, и крайне дешево, и дивной работы. Все, что нужно. Так верно описано, что прямо как живая. А это уж все не то!
Вырезав более или менее подходящие объявления, вы едете в ближайший склад мебели.
Входите.
Перед вами узкий коридор, образуемый шкапами и буфетами. Вы долго стоите один, озираетесь и то тут, то там встречаете растерянный взгляд собственного изображения в заставленных мебелью зеркалах.
И только что мелькнет в вашей голове лукавая мысль: стянуть бы этот буфет да удрать, как из самого неожиданного места, из-под какой-нибудь кушетки, между тумбой и умывальником, где, казалось бы, не могло найтись места даже порядочной кошке, вдруг вылезает прямо на вас мебельный приказчик.
Вылезет, остановится, выпучит глаза и зашевелит усами, как испуганный таракан.
– Чего угодно?
– Оттоманку.
– Какую прикажете?
– Плюшевую.
– Плюшевую? А какого цвета?
– Синюю.
– Нет-с, синей не найдется.
– Ну так зеленую.
– Зеленой, извините, тоже не найдется.
– Ну так какие же у вас есть?
– У нас плюшевых вообще нет.
– Так чего же вы про цвет спрашиваете? Ну давайте ковровую.
– А какого цвета прикажете?
– Синюю.
– Виноват-с, синей тоже нет.
– А зеленая?
– И зеленой нет-с.
– Ну покажите, что есть.
– Оттоманок, виноват, вообще нету.
– Так чего же вы публикуете?
– Да они у нас были-с. Сегодня утром были-с. Пятьсот штук. Один господин пришли и все для своей квартиры купили. Все пятьсот штук.
Вы смотрите на приказчика.
Он опускает глаза и, видимо, страдает. Но у него сильная воля, и вместо того, чтобы разрыдаться у вас на плече, он тихо, но отчетливо прибавляет:
– У них обширная квартира.
В эту минуту что-то вдруг начинает мелькать, двигаться. Несколько пар глаз испуганно и растерянно устремляются на вас. Это вошел новый покупатель и отразил лицо свое во всех прямых, кривых и косых зеркалах.
Воспрянувший приказчик мгновенно бросает вас и кидается к новому пришельцу.
– Вам чего угодно-с?
– А мне нужно тот кабинет, что я у вас смотрел, только больше трехсот я вам не дам. Моя фамилия Гугельман.
– Господин Гугельман! – вопит приказчик. – Верьте совести – не могу! Верьте совести, господин Гугельман.
Но господин Гугельман совести не верит.
Тогда из самых неожиданных мест – из-под комода, кровати и дивана – вылезают союзные силы – новые приказчики.
– Господин Гугельман! – вопят они. – Войдите в положение! Кабинет на шестьдесят персон! Весь на волосе! Господин Гугельман! Ведь мы вам не смеем мочалу предложить. Вы привыкли сидеть на волосе.
Но господин Гугельман поворачивается и медленно начинает уходить. Приказчики с воплями – за ним. Когда господин Гугельман приостанавливается и поворачивает голову, вопли делаются сильнее, и в них слышатся звуки нарождающейся надежды. Когда господин Гугельман прибавляет шагу, вопли гаснут и превращаются в унылый стон.
Процессия поворачивает за платяной шкап и исчезает из глаз.
Вы остаетесь одни и хотя знаете, что ждать нечего, словно окованный странными чарами, уйти не можете.
Вот возвращаются приказчики.
Они идут понуро, истощенные, слегка высунув языки, как собаки, которые отлаяли.
Они смотрят на вас растерянно и не сразу понимают, в чем дело.
– Чего угодно-с?
– Мне оттоманку.
– Какую прикажете?
– Синюю плюшевую.
– Синей-с не имеем. Может быть, можно другого цвета?
– Ну так зеленую.
Вы не верите ни во что. Ни в синюю, ни в зеленую, ни вообще в какую бы то ни было, но человек с выпученными глазами и отлаявшим ртом гипнотизирует вас, и вы не можете уйти.
– Зеленой нету-с.
– Так какая же есть?
– Виноват, никакой-с. Может быть, чем-нибудь замените? Имеем роскошные комоды, умывальники, чистейшей воды…
И беседа налаживается снова, прочная, долгая и безысходная…
* * *Вернувшись домой поздно вечером, вы скажете перепуганной вашим видом родне, что оттоманок ни синих, ни зеленых, ни плюшевых, ни вообще, на свете не бывает и не было, и попросите никогда не произносить перед вами этого бессмысленного и неприятного слова.
На даче
Полдень.
Все мамы заняты серьезными делами.
Надина и Барина мама бранит кухарку.
Петина мама штопает Петины штаны.
Катина мама отдыхает.
Сережина и Олина мама завивается.
Дети собрались на междудачном дворике у забора палисадника и чинно беседуют.
Надя рвет что-то с куста и, сморщившись, жует.
– Ты это что ешь? – спрашивает Оля.
– Черную смородину ем.
– Черную?
– Ну да, черную.
– Так отчего же она красная?
– Оттого что зеленая. Помолчали.
– Зеленый цвет ядовитый, – сказал Петя и сделал умное лицо. – Один мышь наелся зеленого цвету и раньше времени помер.
– Я мышев боюсь! – ежится Оля.
– А я ничего не боюсь! – хвастает Петя. – Прежде, когда маленький был, боялся, а теперь ровно ничего не боюсь. Ни покойников, ничего.
– А тебе сколько лет?
– Мне? Шесть лет, десятый.
Все долго с уважением смотрят на Петю.
Но Сережа, как мужчина, не может не позавидовать доблести товарища. Он хочет побороться с ним:
– А у нас в прошлом годе жил на даче один мальчик, так ему было сорок лет. Даже больше – сорок десять.
– Сорок десять не бывает, – говорит Надя. – Сорок пять бывает.
– Нет, бывает! Очень даже бывает.
– Нет, не бывает!
– Нет, бывает!
– Нет, не бывает!
– Ду-ура!
Надя срывается с места и бежит к обидчику с поднятым кулаком, но в это время из калитки выходят два гуся, вытягивают шеи, озираются с оскорбленным недоумением и, медленно переваливаясь, идут в сарай.
– Какие большие гуси! – с почтением шепчет Варя. – Сколько им лет?
– Это еще молодые, – деловито хмурит брови Сережа. – Лет по двадцать.
– А у нас сегодня Катя осрамилась, – рассказывает Надя. – Пошла на балкон в одной юбке, а там гуси гуляют.
– Она еще маленькая, не понимает про неприличное, – заступается Оля.
– А к нам скоро Митя приедет, – рассказывает Петя. – Он большой. В корпусе учится на генерала. Будет генералом – он вас тут всех подтянет! Го! Го! Он как поедет на лошади, так будешь знать! Он тебе покажет!
Девочки притихли. Сережа покраснел, посопел носом.
– Мне все равно! Я сам генералом буду. Пожарным. Это, небось, получше, чем простой генерал. Пожарным даже жениться нельзя.
– Мо-ожно!
– Нет, нельзя!
– А я тебе говорю, что можно!
– Ну и дурак!
– Сам болван!
– Няня, они дерутся! – кричит Оля в сторону дачи.
Но из дачи никто не выходит, и разговор продолжается.
– Папа на автомобиле катался, – рассказывает Петя. – Очень скоро. Пятнадцать верст в час.
– Это что! – не уступает Сережа. – А вот бывают такие лошади – иноходцы называются – так те бегают ух как скоро. Ни за что не догонишь! Я умею ездить верхом, а ты нет.
– А когда же ты ездил верхом?
– Да уж ездил, тебя не спросил.
– И никогда ты не ездил.
– И не ездил, да умею, а ты не умеешь!
– А Катина мама умеет на пароходе ездить, – говорит Оля. – Ей-Богу!
– Врет она все!
– Нет, вот тебе крест, ей-Богу!
– Не надо божиться, – делает Надя бабье лицо. – Божиться – грех. Бог накажет.
– А я раз черта видел, – говорит Петя.
– Врешь! – решает Сережа.
– Нет, видел.
– Ну так какой же он?
– Как какой? Известно, какой – противный.
– А что же он, летает?
Петя молчит минуту, чувствуя какой-то подвох, потом деликатно меняет тему разговора:
– Я никогда не буду жениться. Нынче приданого-то не дают.
– А няниной Поле стеганое одеяло дали! – говорит Сережа. – Вот бы мне стеганое одеяло!
– А я буду акробатом. Вот так! Вот так!
Петя ложится животом на забор и болтает ногами.
– Петька! Петька-а! – кричит голос из окна. – Опять штаны рвать! Слезешь ты мне или нет?! Этакий скверный мальчишка!
Петя слезает смущенный, но делает вид, что все это – сущие пустяки.
Остальная компания тоже сконфужена за него.
Надя опять рвет что-то с куста и, сморщившись, жует и сплевывает.
– Ты что ешь? – спрашивает Оля.
– Черную смородину.
– А отчего она красная?
– Оттого что зеленая.
– Теперь я буду есть, а ты спрашивай.
Началась новая игра.
– А когда я буду генералом… – сказал Сережа.
Мальчики обнялись и зашагали, толкуя о своих генеральских делах.
Митенька
Митенька проснулся и очень удивился: вместо веселой, голубенькой стенки своей детской он увидал серую суконку с гвоздиками Суконка чуть-чуть шевелилась, глухо пристукивала, и Митенька от этого сам немножко потряхивался.
– Зареветь, или, уж так и быть, не реветь? – призадумался он на одну минутку и вдруг понял, что с ним происходит самое любимое и самое радостное: он едет по железной дороге.
Понял, брыкнул ногами и свесил голову вниз. Ух, как высоко. А внизу люди живут, с корзинками, с чемоданами.
– Мама! Вставай! Приехали в Вержболово! Эка какая лентюшка, все проспишь. Так, братец мой, нельзя!
Мама подошла, совсем маленькая – одна голова видна.
– Чего ты вскочил? Спал бы еще. Рано.
Митенька покрутил круглым, веснущатым носиком.
– Нет, братец ты мой. Мне работать пора. Подай-ка сюда моих солдат.
Мама дала ему коробочку. Солдаты были хорошие, крупные, все как на подбор. У одного был отломан кусок сабли, но это значило только, что он храбрее всех.
Началось строевое ученье.
Митенька знал только одну команду: «напле-чо!». Но и с этими небольшими познаниями, если применять их толково и умеючи, можно достигнуть великолепных результатов.
– Напле-чо! – рычал Митенька басом и, нахмурив те места, где у взрослых бывают брови, сажал солдата к себе на плечо.
– Ну, иди, воин, одеваться пора.
Митеньку сняли с верхней скамейки и стали одевать. Внизу, кроме мамы, оказались две дамы, которые притворялись, будто им решительно все равно, что они едут по железной дороге. Одна читала книжку, другая зевала.
Мимо окошка пробежал длинный товарный поезд, а они даже головы не повернули. Вот хитрые, как притворяются!
– Мама! А как же железная дорога ночью ходит? А?
Мама не отвечала, собирая Митенькины вещи.
– Мама! Как же она ходит ночью?
– Ходит, ходит, не приставай.
– А как же волки? А? Мама, как же волки?
Мама опять молчала.
– Ведь волки могут ее съесть. А? Как же она не боится?
Но мама, видно, сама немного понимала в этих делах, потому что вместо прямого и точного ответа предложила Митеньке хоть на минутку заткнуть себе рот.
– Не мешай. Нужно папины сигары подальше спрятать, а то найдут на таможне – беда будет.
– Искать станут?
– Ну конечно.
– Где им найти! Вот я бы живо нашел. Стал бы тебя щекотать, ты бы засмеялась, да и призналась.
Одна из дам улыбнулась и спросила маму:
– Сколько лет вашему молодцу?
– Четырнадцать! – поспешил Митенька удовлетворить ее любопытство.
– Ему пятый год, – ответила мама, совсем не считаясь с тем, что Митенька, как вежливый мальчик, уже ответил.
Пришлось поставить ее на место:
– Я же ответил, чего же ты отвечаешь? Я, братец мой, тоже с языком.
– Какой большой мальчик, – говорила дама. – Рослый. Ему шесть лет дать можно.
– Да. Многие думают, что ему седьмой.
Митенька доволен, польщен, и от этого ему делается совестно. Чтобы скрыть свои чувства от посторонних глаз, он начинает бить ногой по дивану.
– Го-го-го!
Попадает по колену второй дамы, и та сердито что-то говорит не по-русски.
Подъезжают к станции. Выходят. Потом идут в большой зал с длинными-длинными столами. На столы кладут узлы и чемоданы, а сами становятся рядом.
– Это ваши вещи? Это ваши вещи?
Митеньке новая игра понравилась. Он поднял как можно выше свой круглый, веснущатый носик и кричит на все голова:
– Это ваши вещи? Это ва-ши ве-щи?
Вот подошли какие-то бородатые. Мама забеспокоилась.
– Ничего нет! Ничего нет!
Люди раскрыли чемоданы и стали искать.
– Ха-ха-ха! – заливается Митенька. – Где уж вам найти! Мы папины сигары так спрятали, что и волку не достать.
Мама покраснела, а они вдруг и вытащили коробку.
Митенька запрыгал на одной ножке вокруг мамы.
– Нашли! Нашли! Вот те и запрятала. И щекотать не пришлось.
А мама совсем не смеялась, а пошла за бородатыми в другую комнату, а бородатые еще какую-то кофточку из чемодана вынули.
Вернулась мама красная и надутая.
– Чего сердишься? Нельзя, мама, братец ты мой. Не умеешь прятать, так и не сердись.
– Господи! Да помолчи ты хоть минутку!
Опять поехали.
Теперь вагон был деревянный.
– Отчего деревянный? – спросил Митенька.
– Оттого, что ты глупый мальчишка, – неприятно отвечала мама. – Пришлось на таможне пошлину платить, а теперь должны в третьем классе ехать.
От мамина голоса Митеньке стало скучно, и захотелось утешиться чем-нибудь приятным.
– Мама, ведь мне седьмой год? Да? Все говорят, что седьмой?
Подошел кондуктор, спросил билеты.
Митенька смотрел со страхом и уважением на широкое лицо и на машинку, которой он прощелкивал билеты.
– Мальчику сколько лет?
Митенька обрадовался, что можно похвастать перед этой знатной особой.
– Седьмой!
– Ему пятый год! Пятый год! – испуганно затараторила мама.
Так он ей сейчас и поверит.
– Это ты, мама, братец мой, другим рассказывай. Все говорят, что седьмой, – значит, седьмой. А тебе откуда знать?
– Доплатить придется, – серьезно сказал кондуктор.
Мама что-то запищала, – ну да кондуктор, конечно, на Митенькиной стороне.
– Мама, чего же ты надулась? И смешная же ты, братец мой!
Каникулы
Только слово, что каникулы, а на самом деле у всех было дела по горло.
Лялечка целые дни занималась худением, так как с осени решила учиться декламации, а декламировать она любила все вещи чрезвычайно нежные и поэтичные: «Разбитая ваза», «Я чахну с каждым днем», «Я умерла весною», «Отчего побледнели цветы»…
– Ну как я скажу перед публикой, что я умерла, когда у меня щеки красные и трясутся?! – мучилась Лялечка и отказывалась от супа.
Младшая сестра Лялечки, гимназистка Маруська, тоже была сильно занята. Чтобы направить ее мысли на математический путь, учитель арифметики велел ей за лето решить пятьдесят задач.
И каждый день от завтрака до пятичасового чая, в самое жаркое время, когда мухи жужжат, лезут в рот и путаются в волосах, стонала Маруська над задачами, но, несмотря на все свое усердие, не смогла решить ни одной.
– Господи! Да что же это такое?! Здесь, верно, ошибка в ответе. Либо опечатка. Не может же быть, чтобы это все было неверно.
Шла за помощью к Лялечке. А Лялечка сидела злая, с поджатыми губами, и думала о пироге с налимом, который заказан к обеду, и который все будут есть, кроме нее.
– Не для меня… не для меня, – горько думала Лялечка, – Чего тебе еще? Только мешаешь сосредоточиться!
– У меня задача не выходит, – плаксиво тянула Маруська. – Видишь: молочник продал три аршина яблоков… То есть три десятка молока… Господи, ничего не понимаю! Я совсем заучилась! Я не могу летом задачи решать, у меня все в голове путается.
– Ну чего ты ревешь, как корова! – урезонивала сестру Лялечка. – Такую ерундовую задачу не можешь решить.
– Так что же мне делать?
– Очень просто. Что у тебя там, молочник? Ну, раздели молочника и отвяжись.
– Да когда он не делится! Хм!
– Ну помножь!
– Тебе легко говорить! Сама бы попробовала.
– Пошла вон и не лезь с ерундой. Раз тебе задано – значит, сама и решай. А какая же тебе польза будет, если я за тебя учиться стану?
– Скажи лучше, что не умеешь.
– Дура!
– Сама дура. Старая девка!
– Вот я папе скажу – он тебе задаст.
Последнее педагогическое средство помогало лучше всего: Маруська удалялась с громким ревом, оставляя Лялечку наедине с ее горькими думами о пироге с налимом.
– Не для меня… не для меня придет весна…
Приходила старая ключница, подпирала по-бабьи щеку и долго смотрела на Лялечку с глубоким состраданием, как на больную корову.
– И чего же это ты, желанная, не ешь-то ничего, ась? Нонеча к завтраку картофельные лепешки особливо для тебя пекла. В прошлом годе как ела-то, матушка моя, – все пальчики облизывала, а нынче и в рот не взяла! Прямо ума не приложу, чем не угодила. Коли сметаны мало положила, – скажи. Отчего же не сказать-то? Дело поправимое.