— Так точно! — гаркнул Гаичка. Ему вдруг подумалось, что стадион можно бы построить, и он находился в бесконтрольно ликующем состоянии.
— Что вам ясно? — удивился боцман.
— Ничего, товарищ мичман!
— То-то же…
Гаичка отвел взгляд и вдруг увидел девушку. Она шла по самой кромке светотени, подрагивая голыми коленками, и смотрела на строй. Солнце запутывалось в ее светлых волосах, и они ярко лучились на фоне затененной стены.
— Да здесь русалки водятся! — тихо воскликнул он.
Боцман посмотрел на девушку, подозрительно оглядел улыбающихся матросов.
— На-пра-во!
Строй повернулся, щелкнув каблуками, как не щелкал с выпускных экзаменов в морской школе.
— Це добре! — удовлетворенно сказал боцман. И вдруг, удивленно взъерошив усы, направился в конец колонны.
Матросы начали оглядываться. Замыкающий, самый маленький по росту трюмный машинист Ахматулин, стоял спиной к строю.
— Стало быть, все повернулись неправильно, один Ахматулин — правильно?
— Вырабатывает наблюдательность, — не сдержался Гаичка.
Боцман недобро перевел взгляд в голову колонны.
— На-пра-во! — скомандовал он. — Матрос Гайкин, выйти из строя!
Гаичка шагнул, как полагается, два шага вперед, повернулся кругом. Теперь он снова видел девушку. Она гибко переставляла свои длинные ноги, будто не шла, а плыла по теневой кромке.
— Доколе мы будем разговаривать?
— Я же направо повернулся, — удивился Гаичка, кося глазом на девушку и мысленно умоляя ее оглянуться.
И она оглянулась. Повернулась на своих длинных ногах, остановилась и, понимающе усмехаясь, уставилась на Гаичку. И тут он увидел ее глаза — большие, любопытные. И почувствовал в себе нечто совершенно новое. Будто кто-то нежный и добрый, как мать, тронул мягкими пальцами самую-самую глубь души, открытой, живой, незащищенной. Гаичка глядел не отрываясь на ее смеющиеся губы и поеживался от приятных расслабляющих мурашек, сжимавших затылок и волнами сбегавших по спине…
В тот же день Гаичка узнал, что она библиотекарша в их бригаде, и вечером отправился знакомиться.
Девушка вышла ему навстречу из сумрачной глубины книгохранилища и улыбнулась так весело и приветливо, что он задохнулся от восторга.
— Хотите записаться? Гайкин, если не ошибаюсь?
— Это боцман так называет. Моя фамилия — Гаичка.
— Какая приятная фамилия.
— Птица такая есть.
— На Украине?
— Ага! — обрадовался он. — У меня отец украинец. Это его бабушку так прозвали за то, что пела хорошо.
— А вы не поете?
— В строю только.
— А стихи вы любите?
— Ага.
— Сами писать не пробовали?
— Немного.
— Вот как?! — Девушка изумилась настолько искренне-радостно, что Гаичка даже испугался.
— Ерунда получалась.
— Это ничего. Ни-че-го. У нас есть литературный кружок. Вы ведь будете в нем заниматься?
— А вы?
— Я им руковожу.
И тогда он задал вопрос, к которому готовился еще на пути в библиотеку.
— А как вас… зовут?
— Марина Сергеевна.
— А можно просто Мариной?
Она с интересом взглянула на него и рассмеялась звонко и беззаботно.
— Зовите просто — Марина Сергеевна…
Гаичка ушел из библиотеки, клятвенно пообещав завтра же прийти на занятия литературного кружка.
Но на рассвете корабль загудел звонками боевой тревоги. По вертикальному трапу Гаичка выбрался из кубрика, пробежал по влажной от росы палубе, одним махом взлетел на мостик. Старший сигнальщик старшина второй статьи Полонский был уже на месте, сдергивал чехлы с пилорусов.
— Долго, — сказал он. — По боевой тревоге надо быстрей.
— Куда уж быстрей.
Полонский усмехнулся и хлопнул Гаичку по плечу.
— Ничего, научишься.
— А я умею.
Снисходительность старшего почему-то обидела Гаичку. Он отвернулся и занялся своим делом. Собственно, дел у него было немного: приготовить сигнальные флажки, ракету и ракетницу, глянуть, на месте ли фалы, шары, конус, мегафон и самое главное — флаг, родной сине-зеленый, пограничный. Доложил — и гляди по сторонам, жди приказаний. Гаичка был уверен, что знает свое дело в совершенстве и учиться ему тут больше нечему.
— В совершенстве знают свое дело только первогодки, — сказал Полонский, будто угадав его мысли. — На втором году начинаешь думать, что еще следует кое-чему поучиться, и только к концу службы понимаешь, что ты толком ничего и не усвоил…
Сторожевик быстро шел по тихой воде бухты, и все отдалялся пирс с кораблями, прижавшимися друг к другу.
— Позывные! — коротко приказал командир.
На гафеле, чуть ниже пограничного военно-морского флага вскинулись два небольших опознавательных флажка. И, словно повинуясь этому сигналу, берега расступились, распахнули ослепительно синюю морскую даль. Корабль скользнул по какому-то сложному зигзагу, и тотчас берега сомкнулись за кормой, спрятав узкий проход в бухту. Флажки сразу же упали в руки Полонского. Никто, ни один непосвященный глаз не должен был видеть этого сигнала, этого заветного «слова», раздвигающего скалы.
— Как в сказке, — сказал Гаичка, гордясь тем, что ему доверено знать тайну.
— Что?
На верхней ступеньке трапа стоял помощник командира корабля старший лейтенант Росляков, молодой, красивый, стройный, с маленькими щегольскими усиками.
— Что за сказка? — повторил он.
— «Сезам, откройся!» — помните? Скажешь — и скалы расступаются, открывают дорогу к сокровищам.
— А что? Красиво, — сказал командир.
Старший лейтенант выразительно поморщился.
— Красота — дым. Главное — точность.
— Куда уж точнее. Действительно, «Сезам, откройся!». Читал сказку-то?
— Не увлекаюсь.
— Зря. От сказки до любви — один шаг.
— У кого как.
— Ну-ну! — сказал командир, похлопав своего помощника по рукаву.
И погас разговор. Как огонь свечи от порыва ветра. Гаичка покосился на Полонского и по серьезной пристальности его взгляда понял, что тот отлично ориентируется в недомолвках командиров. И ему стало грустно оттого, что он еще не умеет быть таким вот знающе-безучастным, что ему входить да входить в эту жизнь.
Корабль шел стремительно, отбрасывая белопенные валы. За кормой уходила вдаль широкая, как шоссе, взбаламученная и выровненная дорога. Подрумяненные волны, катившиеся от восхода, пританцовывая, замирали перед этой дорогой, словно она и в самом деле была твердью.
Вдали от берега ветер посвежел и волны стали торопливее, будто овцы в бесконечном стаде бежали одна за другой, потряхивая лохматыми спинами. Вымпел, висевший тряпицей, вытянулся, стал упругим и гибким. Временами волны подкидывали сторожевик и шлепали его по днищу так, что гудел и вздрагивал весь корабль.
— Лево руля. Курс семьдесят!
— Есть курс семьдесят! — глухо отозвался рулевой из рубки.
И сразу волны побежали словно бы мимо корабля и качка стала изнуряюще бестолковой. Совсем было утонувшая в море темная полоса берега вновь начала подниматься. Еще через полчаса корабль вошел в небольшую открытую с моря бухточку с высоченными скалами, ощерившимися хаотическим нагромождением гигантских глыб. Здесь под берегом было тихо, с моря добегала лишь гладкая зыбь, покачивала белые скопища медуз. Прогрохотала якорь-цепь и, застопоренная, сонно заскрипела, захрапела в клюзе.
До обеда Гаичка все надеялся, что это ненадолго. Когда по палубе поплыли бачковые, держа на вытянутых руках горячие кастрюли, он еще восхищенно смотрел и удивлялся, как ловко они ныряют в отверстия люков, прижимая кастрюли к груди, как виртуозно ногами открывают и закрывают за собой дверь.
— Циркачи!
— В бухте-то? — удивился Полонский. — Вот заштормит.
— Тогда, наверное, и есть не захочется.
— Это сначала. А потом только давай.
В бачках было что-то гороховое. Матросы поспорили на эту тему, одни уверяли, что это густой суп с мясом, другие — что мясо с жидкой кашей. Попросили бачкового, когда тот отправится на камбуз за компотом, выяснить этот вопрос у кока.
Бачковый вернулся хмурый, передал слова кока, что третий кубрик за глупые вопросы добавки в другой раз не получит. Это всех рассмешило: на сытый желудок такие угрозы казались забавными.
— Эх, братцы, какой сегодня вечер в клубе! — сказал Гаичка, не в силах удержать давно распиравшую его радость.
Он думал, что матросы кинутся с расспросами, но никто даже ухом не повел. Только этот зануда Полонский потянулся точно так же, как Гаичка, и ответил в тон:
— Для кого танцы в клубе, а для кого на палубе.
— Разве до вечера не вернемся?
Вокруг засмеялись.
— Если вышли в поход, считай, на неделю, а то и на две.
Гаичка похолодел.
— Мне вечером надо быть в клубе!
Кубрик задрожал от хохота. Бачковый уронил на стол только что собранную груду мисок и, обессиленный смехом, сел на койку. Смеялись молодые матросы несмело, еще не совсем понимая, что к чему. Демонически хохотал Полонский, грохоча по столу ладонями так, что подскакивали миски.
Гаичка похолодел.
— Мне вечером надо быть в клубе!
Кубрик задрожал от хохота. Бачковый уронил на стол только что собранную груду мисок и, обессиленный смехом, сел на койку. Смеялись молодые матросы несмело, еще не совсем понимая, что к чему. Демонически хохотал Полонский, грохоча по столу ладонями так, что подскакивали миски.
— И этот тоже! — сквозь смех говорил он. — В библиотекаршу влюбился!
— При чем тут «влюбился»! — взвился Гаичка так горячо, что вызвал новый взрыв хохота. И, поняв, что выдал себя с головой, добавил как можно равнодушнее: — Сегодня занятия литературного кружка, вот и все.
Смех затихал медленно. Время от времени кто-то хихикал, мотнув головой от набежавших каких-то своих воспоминаний, и снова по кубрику пробегала судорога очередного приступа смеха. Так гроза, отбушевав и натешившись, откатывается вдаль, всхлипывая над притихшей землей отдаленными громами.
— Гена любит Марину, а Марина любит своего родного мужа — классический треугольник.
— Целый многоугольник получается. В нее полбригады влюблено.
— Эх ты! — сказал Полонский. — Она же замужем. И знаешь кто у нее? Старший лейтенант Росляков…
Озноб прошел через все тело, сдавил дыхание. Сразу вспомнилось, как он первый раз нырял с борта. Был час купания. Разогревшийся на обманчивом солнце, Гаичка ласточкой нырнул в пологую волну и задохнулся от холода. И пошел саженками, торопясь разогреться.
Снизу, с воды, сторожевик с двумя большими белыми пятерками на бортах выглядел крейсером. За кораблем светилось небо, исчерченное длинными полосами облаков, похожими на когти неведомой большой птицы. Чуть левее крутым утесом поднимался берег, и сосна на его вершине была как тонкая травинка.
Вскоре Гаичка согрелся и поплыл брассом, оглядываясь на красивый силуэт корабля.
— Курорт, а не служба! — крикнул он, поравнявшись с каким-то матросом.
Матрос оглянулся, и Гаичка увидел рыжие усы боцмана.
— Извините, товарищ мичман, не признал.
— Начальство надо и во сне признавать.
Боцман попытался погрозить, пальцем, но из этого ничего не вышло. Хлопнув ладонями по воде, он поплыл, встряхивая головой и ворча в усы:
— Курорт ему… Погоди, к ночи… Завтра борта мыть придется.
За обедом Гаичка впервые почувствовал это. Будто легкое головокружение настигло вдруг ни с того ни с сего. Странно начали ускользать предметы. Хочешь посмотреть на хлеб посреди стола, скосишь глаза — и вдруг вместо хлеба видишь миску с кашей. Гаичка заметил, что не он один прислушивается к себе с любопытной настороженностью.
В открытый люк задувало. Доносился приглушенный грохот, похожий на отдаленную канонаду: зашевелилась в клюзе якорь-цепь, заскребла металлом о металл, осаживая раскачавшийся корабль.
— Сегодня поглядим, какие мы моряки, — ехидно сказал Полонский. И добавил примирительно: — Ничего, когда-нибудь надо же привыкать.
Гаичка выбрался наверх и не узнал моря. Еще недавно светлое, ослепленное сплошным солнечным бликом, оно стало черным по горизонту. Солнце светило по-прежнему, но уже не изнуряло зноем. Прохладный ветер забирался под робу, быстро студил разогретое за день тело. Частые волны толклись вокруг корабля, шумели под бортом, беспорядочно шлепали по металлу, словно дети ладошками. И только у самого берега, где черная громада утеса прикрывала от ветра, вода чуть поеживалась широкими полосами ряби…
Он заступал на вахту в двадцать часов. Пригладив бушлат и поправив черный берет, заранее выбрался на палубу и ждал команды. В ту самую секунду, когда динамики прокричали о заступлении очередной смены, взбежал по крутому трапу на мостик и огляделся непринужденно. Как бы между прочим, погладил пилорус — высокую тумбу для репитера, подергал фалы, натянутые, как струны, поднял занавеску, посмотрел на ящики с сигнальными флагами, крутанул прожектор, дважды щелкнув заслонками, и полез на крышу рубки, где стояла большая бинокулярная труба.
Полонский насмешливо наблюдал за ним и перед тем, как уходить, заметил ехидно:
— Знаменательный день. Сегодня непременно поймаем шпиона…
Вдали от берега море накинулось на корабль тяжелыми бугристыми валами. Волны глухо били по днищу, взметывались перед форштевнем белыми веерами.
Вместо командира на мостик пришел его помощник — старший лейтенант Росляков. Он постоял у левого пилоруса, посмотрел через пеленгатор в темнеющую даль. Затем забрался в тесную рубку, зажатую машинными телеграфами, переговорными трубами, тахометрами, и затих там. Гаичка искоса смотрел на него и все думал: за что такое любит его Марина Сергеевна?
В общем-то, старший лейтенант выглядел довольно представительно. Все у него было правильное: нос в меру прямой, взгляд достаточно строгий, брови, губы, уши — все на месте. Вот только усики, тонкие и маленькие, прилепившиеся к верхней губе, придавали его лицу чуточку надменности.
«Надменность не порок в глазах женщин, — подумал Гаичка. — Да и офицерское звание кое-что значит».
Он разозлился на себя за то, что так подумал о Марине Сергеевне. Ему хотелось верить, что она совсем особенная, что для нее такие достоинства, как офицерское звание, не должны иметь никакого значения.
— Чего им надо?
— Кому? — удивился Гаичка.
Старший лейтенант насмешливо посмотрел на него через плечо.
— Вы сигнальщик?
Гаичка покраснел, быстро обежал глазами темный горизонт, увидел на полоске берега часто мигающий огонек.
— Застава запрашивает позывной, — сказал он, прочитав морзянку вспышек.
— Так ответьте.
Гаичка перенес фонарь на левый борт, лихой пулеметной дробью рычажка отщелкал ответ. И отошел от рубки, стараясь больше не глядеть на старшего лейтенанта.
Море быстро темнело. Линия горизонта проглядывалась только на западе, но и там тяжелая облачность гасила последние просветы неба. Волны возникали из темно-серой мглы в каких-нибудь двух-трех кабельтовых, брызгаясь пеной, катились на корабль, гулко ухали в правую скулу. Казалось, вокруг бешено пляшут тысячи китов, то и дело выгибая свои огромные спины. Ветер гудел в туго натянутых фалах, и флаг на гафеле уже не похлопывал, а шумел монотонно и напряженно.
— Шесть баллов, — сказал старший лейтенант. — Когда ветер в вантах поет, значит, шесть баллов.
— Только шесть?
Гаичке казалось, что разыгралась настоящая буря. Он знал: шесть баллов старые моряки не называют даже штормом, так — свежей погодой. И только что радовавшийся своей способности выдерживать жестокую качку, он вдруг расслабился, оперся о пилорус и почувствовал, как забегали, ускользая из глаз, все предметы на мостике. Скулы свело, словно кто-то схватил за подбородок.
И в этот момент он увидел что-то темное, мелькнувшее вдали над волнами.
— Цель слева пятьдесят, два кабельтова! — сдавленно крикнул он.
— Какая цель?
— Темная точка, товарищ старший лейтенант.
— Лево руля!
Корабль беспорядочно закачался, потом выровнялся и пошел равномерно валиться с борта на борт, как ванька-встанька.
На мостик взбежал командир в наскоро накинутой, незастегнутой куртке, впился взглядом в темные волны.
— Пустой ящик. Сбросили, должно быть, с проходящего судна, — через минуту уверенно сказал он. И похлопал Гаичку по плечу. — А вы молодец. В такой темени цель разглядеть.
— Так ящик… — разочарованно ответил он.
Командир усмехнулся.
— Мы границу охраняем. Для нас всякая цель имеет значение. Вот почему вы заслуживаете благодарности…
Гаичка не знал, что и подумать. Благодарность командира радовала, и в то же время он побаивался, что завтра матросы начнут зубоскалить по поводу его «ящичной бдительности». Поэтому ночью, когда Полонский пришел на вахту, Гаичка не стал говорить о случившемся. Но оказалось, что Полонский уже все знал.
— А ты счастливый, — сказал он. — Первая вахта — и такое.
— Так ящик же!
— Моя настоящая цель была на пятом месяце…
Сдав вахту, Гаичка постоял на палубе с подветренной стороны, держась за штормовой леер. Ночь совсем скрыла море. Волны, черные, как нефть, тускло поблескивали в слабом свете ходовых огней. Казалось, волны возникают тут же рядом, чтобы прокатиться под днищем и утонуть в десятке метров от другого борта. Сторожевик вздрагивал, отбрасывая полосы пены. Он был как живой. Гаичка вдруг остро ощутил это, почувствовал, как трудно пробиваться сквозь ночь и шторм. Ему захотелось поглядеть на тех, кто помогает кораблю. Переждав волну, добежал до двери штурманской рубки и успел захлопнуть ее прежде, чем другая волна ударила в переборку.
Здесь было самое главное место на ночном корабле — его глаза и уши. На ярко освещенном столе, застланном морской картой, словно скатертью, лежала большая раздвижная линейка, тяжелый транспортир, циркуль. Спиной к столу на высоком крутящемся табурете сидел радиометрист, неотрывно смотрел на светящуюся полоску, безостановочно бегающую по темному экрану радиолокатора. Рядом сидел гидроакустик. Перед ним за продолговатым стеклышком всплескивался зеленый импульс, скользил вправо и мелодично пел, как скрипичная струна, когда ее дернут пальцем. Было в этом угасающем пении что-то таинственное, неземное.