Гаичку поразило не то, что боцман, обычно провозглашавший только простое и понятное, как дважды два, высказал вдруг такую заковыристую фразу, а то, что он произнес ее, ничуть не задыхаясь от бега…
Долина вблизи оказалась еще более неровной, чем выглядела сверху. Гаичка обежал ее, прикинул глазом размеры и расстроился. Выходило, что ручей протекал как раз по кромке штрафной площадки, а для того, чтобы бить угловой, надо было выкапывать нишу в крутом склоне подступившей сопки. Да еще кустов навалом, да бугры сплошь. Когда все это выровняешь да расчистишь?
— Тут поиграешь! — сказал он, со звоном втыкая лопату. — Футбол на пересеченной местности.
— Отступать от дела? — рассердился боцман.
— Дак разве я знал, что тут?
— Отступают знаешь кто? Только мертвые.
— А павших на боевом посту не считают отступившими, — улыбнулся Гаичка, уже готовый на компромисс…
Удалось немного: разметили контуры площадки, набили колышков, записали, что надо сделать в первую очередь. Под конец Гаичка снова уверовал в будущий стадион. Даже начал упрашивать боцмана, когда тот подал команду строиться.
— Этак мы его и за год не построим. Сыграть не придется.
— Другие достроят. Ты ведь не только для себя стараешься? — Боцман посмотрел на сопки, над которыми лучами поднимались белые полосы облаков, и добавил, не оборачиваясь: — Корабль строят одни, а плавают на нем другие. Да и те, что плавают, уж десять раз поменялись…
Всю обратную дорогу Гаичку переполняла радость. В городке он отпросился из строя и побежал в библиотеку. Ему очень хотелось повидать Марину Сергеевну, рассказать ей про будущий стадион. Но возле книжных стеллажей он неожиданно увидел своего непосредственного начальника старшего лейтенанта Рослякова.
— А… Марина Сергеевна? — растерялся Гаичка. — Заболела?
Он понял, что сморозил какую-то глупость, когда увидел сердитые глаза старшего лейтенанта. Но оказалось, что Росляков сердился не на него.
— Марина Сергеевна уехала, — сухо сказал он.
— Куда?
— Домой. В Таллин.
— Почему в Таллин?
— Там у нее мама. И вообще…
— Но почему?
— Там все близкое, а здесь… — старший лейтенант грустно улыбнулся, — здесь даже поселок и тот — Далекий.
— Но почему? — повторил Гаичка растерянно.
— Этого, брат, нам с тобой не понять.
Он помолчал и вдруг дружески похлопал Гаичку по плечу.
— Ты-то чего горюешь? Библиотекарша будет. Сколько офицерских жен без работы…
Он запомнил тот поход до мелочей и, наверное, на всю жизнь, как стихотворение, выученное наизусть. Запомнил почему-то даже то, как, стоя на мостике, дергал пальцем тугие стропы, и они гудели, словно струны, и длинный зеленый вымпел изгибался, как волна, бегущая вдоль причальной стенки.
За стропами блестели на солнце крыша камбузной надстройки и лежавшая поверх труба спасательного плотика. Двумя метрами дальше белел чехол кормовой артиллерийской установки. За ней виднелись уложенные под брезент бочонки глубинных бомб. А за кормой гладкой дорогой уходил вдаль широкий след корабля. По этой дороге, точно по середине ее, шел другой сторожевик, не приближаясь и не отставая, словно привязанный. Еще дальше виднелся силуэт крылатого корабля. Оба они были как черные аппликации, наклеенные на светлую даль. Над ними, над затуманенным горизонтом, полосой висели горы, похожие на облака. Они становились все ниже и расплывчатее, словно тонули в море.
Гаичка оглядывал эти дали, как полагалось наблюдателю, — от левого борта до правого и от правого до левого, и поминутно ловил себя на мысли, что не всматривается, а просто смотрит, не наблюдает, а любуется. Он встряхивал головой и старался окидывать горизонт равнодушно-деловым, недоверчивым взглядом, выискивая в волнах новые блики и точки. В этом и состояла его обязанность — смотреть да докладывать. И не раз было — открывал рот, чтобы доложить по всей форме, удивить офицеров наблюдательностью. Но всегда оказывалось, что точка на горизонте — лишь видимость, лишь блескучий гребень волны, по какой-то причине долго не опадающей, устойчивой. Он начал уже побаиваться своих глаз, жмурил их и снова до боли всматривался в мелькание бликов на порозовевшей, словно зажженной косым солнцем, поверхности моря. И все смотрел на подозрительные точки, не докладывая, боясь ошибиться. И когда увидел в вышине блеснувшую черточку самолета, тоже не доложил сразу, а подумал, что это блик, и стал дожидаться, когда он исчезнет, растворится в густой синеве вечернего неба.
— Самолет слева девяносто, сорок кабельтов! — вдруг радостно крикнул Полонский, смотревший вперед.
Гаичка едва не доложил то же самое, потому что слова эти вертелись на языке, но сообразил, что повторение доклада было бы смешным, и обругал себя за медлительность. На мостик легко взбежал офицер штаба, «противник», как называли его матросы, находившийся на корабле для того, чтобы давать «вводные», поглядел на самолет в тяжелый морской бинокль и что-то тихо сказал командиру.
И тотчас заметалась по кораблю перекличка команд. Сторожевик наклонился и пошел влево по крутой дуге. Корабли, шедшие в кильватер оба разом сделали поворот и теперь шли развернутым строем наперерез курсу самолета. Через несколько минут Гаичка разглядел темное пятно конуса, тащившегося за самолетом на длинном, невидимом издали тросе.
— Не ослаблять наблюдение! — сказал командир. И Гаичка понял, что самолет — это его уже не касается, что его дело — по-прежнему смотреть в своем секторе — 95 градусов по левому борту и 95 — по правому.
А в этом секторе было пусто. Ни береговых теней, похожих на тучи над горизонтом, ни кораблей, только что неотступно следовавших в кильватер. Только рядом за тугими стропами пошевеливались теперь два черных рифленых ствола да поблескивал отполированный частыми тренировками шлем комендора, приникшего к прицелу.
Гаичка косил глазом на приближавшийся конус, посматривал на совсем окаменевшего комендора и ждал, готовил себя к грому первых выстрелов. И все же вздрогнул, когда сразу вслед за командой, без какой-либо паузы, ударила в уши упругая волна короткой очереди. Тах-тах-тах! — сухо били кормовые пушки, словно кто-то изо всей силы часто лупил поленом в дубовые ворота. Тах-тах-тах! — как эхо, подхватила носовая артустановка. И с другого сторожевика тоже зачастили выстрелы. Снаряды, как раскаленные угольки, заторопились к конусу, сходясь, казалось, точно в этом темном пятне, плывущем в густой синеве неба. И вдруг издалека, с крылатого, послышался словно бы треск раздираемого брезента. Гаичка увидел тонкие стволики над круглой башенкой, воздетые в зенит, и дымную струйку, устремленную ввысь.
Р-р-р-р-р-раз!
И исчез конус. Был — и нет его. Только лохмотья в разные стороны, только тряпка горловины, привязанная к тросу, запорхала в вышине, словно подбитая птица, ускользая вдаль и опадая все ниже.
Командир резко повернулся к офицеру штаба, но ничего не сказал, только улыбнулся хитровато. Тот тоже улыбнулся и сказал с лукавой усмешкой:
— А если бы не крылатый?
Гаичка оглянулся. Командир смотрел в бинокль на исчезающий в синеве самолет и молчал.
— Мы же попали! — сказал Гаичка, потеряв терпение.
Проверяющий с быстрым любопытством взглянул на него, и Гаичка понял, что снова влип со своим языком. Потому что его дело — смотреть да докладывать, а не встревать в разговоры офицеров на мостике. Он совсем скис, представив, как проверяющий на подведении итогов говорит о сигнальщиках, которые больше наблюдают за мостиком, нежели за морской далью, и отошел к другому борту, и принялся ругать себя самыми нехорошими словами, какие мог вспомнить.
— На пенсию надо собираться, — неожиданно сказал командир.
— Кому?
— Мне, кому же еще? Вот это самое я впервые услышал в сорок четвертом. Брали мы одно приморское село на Украине. С суши пехота нажимала, а мы с моря — пехота полосатая. Без бушлатов пошли, в одних тельняшках, чтоб легче плыть. Зацепились за камни, а дальше ну хоть бы шаг. Лупят пулеметы из-под обрыва — голову не поднять. Так мне тогда казалось. А кое-кому казалось иначе. Когда я все-таки поднял голову, увидел: бежит меж камней Колька Хмырь. Честное слово, фамилия у него такая была. Тельняшка полосатая: чуть шевельнется — сразу видать. Я тогда еще пожалел, что бушлат скинул: черного меж черных камней меньше было бы видно. А Колька все бежит от камня к камню. А камни прямо дымятся от пуль. Потом он в мертвую зону попал, полез по склону к той проклятой амбразуре. Лежим не дышим, ждем, что будет. Как рвануло наверху — мы под обрыв. А Колька нам навстречу катится, живой, но без руки. Оказывается, он сунул гранату в амбразуру, а сам хотел откатиться. Четыре секунды запал горит. Но попал, видать, во что-то, отскочила граната — и ему на голову. Он подхватил ее, сунул обратно и держал…
Командир отвернулся и поднял бинокль. А Гаичка спохватился, что снова отвлекся и хоть смотрит вдаль, да видит каменистый склон и полосатых людей, бегущих к обрыву.
— Ну и что? — спросил проверяющий.
— А? Да. Так вот, дня уже через два старшина роты и говорит нам — со зла, конечно, — что если бы не Колька, то мы, дескать, так и лежали бы там за камнями до конца войны… Наспорились мы тогда, переругались все. А я как говорил, так и теперь считаю, что если бы не Колька, то кто-то другой обязательно полез бы к амбразуре.
— Ну и что? — снова спросил проверяющий.
— Как это что? Сколько лет я этого «если бы» не слышал. Тогда начинал службу, а теперь это как сигнал: не пора ли ее кончать?..
— Больно мудрено.
— Чужое-то все мудреное.
— Ладно тебе, давай отбой, — засмеялся проверяющий…
К ночи ветер стих. Волны сразу опали, округлились, лениво подкатывались под корабль, масляно поблескивая в свете ходовых огней.
Сдав вахту, Гаичка неспешно прошелся по палубе, поглядел на белый фосфоресцирующий след за бортом.
— Вы поч-чему не в кубрике? Если матрос не на вахте и не спит, значит ему нечего делать!
— Иди-иди! — сказал Гаичка, разобрав восторженный голос Евсеева. — Все равно боцмана из тебя не выйдет.
— Погодим да поглядим…
Снова Гаичка остался один на палубе. Ему было радостно и в то же время чуточку тревожно отчего-то. Он стоял, свободно расставив ноги, попеременно сгибая их в такт качке, и, как никогда прежде, чувствовал и бесконечную ночь за бортом, и бездну под килем, и одиночество корабля в бескрайнем море. Но не обреченность, не страх — неизменные спутники человека, затерянного в пространстве, — а веселую уверенность, чувство неотвратимости победы в этом поединке с черной бездной.
Тревоги почему-то чаще всего бывают по утрам. Соскакивая с койки под отчаянный треск звонка, Гаичка знал: над морем светает.
— Боевая тревога! Атака подводной лодки! — гремел динамик.
Рассвет только еще занимался. Горизонт подпирался отдаленным розовым светом. Белесая муть висела в воздухе, и пологие волны казались медленно колышущимся серым раствором.
Корабль гудел, временами по его переборкам, словно дрожь нетерпения, проходила волна вибрации, эхом отдавалась на мостике. Гаичка встряхивал головой: ему все казалось, что муть не в воздухе, а в его не протертых со сна глазах, — торопливо обшаривал в бинокль рассветную даль.
Море было чистым. Потом до него вдруг дошло, что лодка подводная, что теперь — работа гидроакустику, а ему, наблюдателю, пока что нечего делать. Он успокоился и стал прислушиваться к командам, сыпавшимся одна за другой.
Евсеев метался по баку, сдергивал чехлы с коротких труб ракетных установок, «рубил» леера, задраивал люки. Он был главный, он, минер, отвечал за готовность. Наконец Евсеев чем-то там внизу здорово громыхнул и взлетел на мостик, толкнув Гаичку так, что тот отступил к правому пилорусу.
— Товарищ командир, РВУ предварительно подготовлена. Личный состав бак покинул. Предохранительный щит по левому борту установлен!
— Добро, — сказал командир. Наклонившись, он посмотрел на что-то в рулевой рубке, выпрямился и приказал торжественно: — РВУ зарядить!..
Гаичка даже подивился, как быстро медлительный Володька исчез с мостика. И уже через несколько секунд увидел на палубе здоровенные, как тумбы, реактивные бомбы: толстая половина красная, тонкая — зеленая. Кок Шлюндин, словно кастрюлю с горячим супом в штормовую погоду, осторожно поднял снаряд за красную голову, оглянулся на младшего рулевого Полипчука, придерживавшего зеленую половину, и шагнул к левой трубе бомбовой установки. Все это показалось Гаичке неестественно плавным, как в замедленном кино. Но едва он отвернулся, чтобы взглянуть на свой горизонт, на соседний сторожевик, идущий параллельным курсом в паре кабельтовых, как услышал рядом бойкий доклад минера:
— Товарищ командир, РВУ заряжена!
Потом Евсеев сбежал по трапу и затоптался на шкафуте, нетерпеливо взглядывая на мостик.
Горизонт розовел. На бледных пологих боках волн вспыхивали и гасли багровые блики. Гаичке совсем некстати вспомнилась странная рыба барабулька, которую он видел три года назад, когда с матерью ездил к Черному морю. Брошенная на песок барабулька вдруг перестала извиваться, и по ее серебристым бокам побежали багровые пятна. А люди стояли вокруг и ахали.
— Это она так умирает, — сказал один дядька.
— Мучается, бедная, — вздохнула какая-то тетенька. — Неуж не жалко?
— Разве рыбу можно жалеть?
И люди, собравшиеся возле барабульки, заспорили о чем-то непонятном.
— Жалость — привилегия человека! Она проявляется на высшей ступени эволюции. Это сострадание, сочувствие. Но нельзя сочувствовать, например, опадающему листу или червяку, которого насаживают на крючок, или рыбе, проглотившей этого червяка…
— А котенку? — пискнула какая-то девчонка.
— Котенку можно. И слону, и даже злому тигру. Это близкий вид млекопитающих. Сострадают только близкому типу страданий. А как мучается, к примеру, ракушка? Кто это понимает?..
Гаичка потер лоб рукой, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний. И тут же подумал о плывущей в глубинах субмарине, по которой сейчас хлобыстнут огненные плети реактивных бомб. Почему ее не жалко? Он попытался вызвать в себе то чувство, которое испытывал, сидя над умирающей барабулькой, и не смог. И решил, что тот дядька что-то напутал. Дело не в инстинкте сострадать близкому виду, дело в сознании, управляющем инстинктами. Врага не жалеют потому, что он враг…
И снова Гаичка спохватился, что отвлекается от своих прямых обязанностей, краем глаза глянул на командира. Тот как наклонился к приборам в рулевой рубке, так еще и не выпрямлялся. И Гаичка подивился, какой долгой может быть минута ожидания.
— РВУ окончательно приготовить! Глубина взрыва!..
Динамик прокричал это так громко, что Гаичка вздрогнул.
Евсеев кинулся на бак, заметался меж установками, пробежал справа налево, что-то подкрутил, что-то потрогал, потом заторопился слева направо, щелкая скобами зажигания. Наконец громыхнул предохранительным щитом у правого борта и взбежал на мостик.
— Хорошо, — сказал командир, выслушав торопливый доклад минера. — Находитесь у пульта управления.
Теперь Гаичка не позавидовал своему другу. Сидеть в рубке и ничего не видеть? Теперь специальность сигнальщика показалась ему самой лучшей. Он уже ни о чем больше не думал, смотрел в розовую даль, ждал.
— Электросиловой привод включить! — прогремел динамик железным голосом.
— РВУ — товсь!
Ни с чем не сравнимый адский скрежет, перерастающий в рев, вдавил корабль в пологие волны. Страшной силы огненный вихрь сухо ударил по надстройке и пронесся над головой, вскинув к небу флаги, уцепившиеся за звонкие фалы. И еще раз горячий ревущий ураган пронесся над мостиком. И еще…
Выглянув, Гаичка увидел черную обожженную краску на надстройке, пелену дыма над баком и огненные иглы, улетающие вдаль по крутой дуге. Потом эти иглы как-то странно переломились в полете и вонзились в море. На фоне горящей зари взметнулись темные столбы воды, затем море вспучилось, прокатился растянутый во времени рокот взрыва, словно отдаленный гром. И в том месте, где только что пучились бугры воды, малиновым светом вспыхнула яркая свеча, обозначающая место подлодки. Сторожевик летел на эту свечу, дрожа всем корпусом, отбрасывая зелено-розовые пологие волны.
— Большую серию глубинных бомб приготовить! — прогремел динамик.
Минер кинулся на корму, заметался там возле черных бочонков бомб.
— Бомбы — товсь!
Теперь и Гаичке нашлась работа. Он встал у левого пилоруса, поднял над головой два красных флажка.
— Первая!
Гаичка резко опустил руку и увидел, как Евсеев толкнул рычаг, как черный бочонок ухнул в буруны за кормой.
Вторая!..
Раздался сухой треск. Море вздрогнуло белой полосой, словно его хлобыстнули огромным кнутом, и вдруг вспучилось пенным бугром. Тяжелый удар эхом прошелся по кораблю.
Клокочущие пятна воды все дальше уносились от корабля. Командир весело взглянул на проверяющего, но ничего не сказал, сдержался. Не сдержался Гаичка. Переполненный восторгом и восхищением, он вдруг повернулся к офицерам и воскликнул простовато, по-мальчишески:
— Настоящую бы подлодку, а?!.
— Глядите внимательней, может, и настоящая появится, — строго сказал проверяющий.
А командир промолчал, только, нахмурившись, глянул на сигнальщика. И снова у Гаички защемило под ложечкой. Он мысленно обругал себя и уставился на пустой горизонт.
— Разговорчивые у вас сигнальщики, — сказал за его спиной проверяющий офицер.
— Молод еще, — отозвался командир. — Первый раз на стрельбах.