— Руки вверх! — сказал Гаичка, стараясь придать голосу как можно больше твердости.
Человек начал поднимать руки, но вдруг, резво отпрыгнув в сторону, скрылся за камнем.
Гаичка оттолкнулся локтями, шагнул вперед, выставив перед собой пистолет. Две согнутые фигуры, стуча галькой, убегали по узкой каменистой отмели, лежавшей у подножия высоченной отвесной скалы.
— Стой, стрелять буду!
Вместо грозного окрика из груди вырвался хрип. Тогда Гаичка стал стрелять в воздух. Те двое побежали еще быстрее, скрылись за выступом скалы. Выстрелы звучали глухо, не раскатисто, как, бывало, на стрельбище: скала кидала звуки в пустоту моря, и они не возвращались, тонули в сумятице волн.
Идти оказалось не так больно, как кричать. Он пошел к скале, стараясь ступать осторожно, чтобы не упасть. У подножия скалы увидел человека с окровавленной головой. Человек лежал на боку, остановившимися, круглыми от страха глазами смотрел на пограничника. Он был похож на подстреленную хищную птицу, в предсмертном страхе ненавидевшую все, что живет и движется. Гаичка попытался нагнуться к нему, но сразу понял, что это не удастся. Тогда он встал на колени, обшарил мокрую одежду, вынул из кармана большой складной нож.
Так он и шел по отмели, как по коридору, между мокрой полосой прибоя и гладкой, оглаженной ветрами скалой. Как ни было тошно Гаичке, он все же попытался представить себя со стороны — мокрого, встрепанного, ссутулившегося от боли, с пистолетом в одной руке, с ножом в другой — и усмехнулся представившемуся образу.
«Чем страшнее, тем лучше. Этих волков культурным видом не прошибешь».
Он увидел их уже через десять шагов — две раскорячившиеся на скале фигуры.
— Назад!
Гаичка выстрелил вверх, в черную грудь горы. Пуля цокнула о камень и, жалобно ойкая, унеслась в море. Маленький и коренастый нарушитель в мокрой шапке-ушанке сразу же сполз на отмель. Другой, худощавый, черный лицом, в блестящей нейлоновой куртке с «молниями», затравленно оглянулся и продолжал карабкаться вверх. Гаичка снова нажал на спуск, но затвор только сухо щелкнул. Перезарядив обойму, он прицелился и выстрелил в растопыренную на камне ладонь. И поразился выдержке этого черного: даже не вскрикнул, мешком свалился вниз и скорчился, зажав руку полой куртки.
— Лицом к стене! Не двигаться! — приказал Гаичка. И расслабленно опустился на камни.
Оглядевшись, он понял, что стрелял напрасно: бежать нарушителям было некуда. Постепенно сужая отмель, скала обрывала ее и отвесной стеной входила в воду. Обойти скалу казалось немыслимым, так круто тонуло дно. Плыть? Но в такую погоду на первом же метре волны трахнут головой о камни. Да и сколько надо было плыть? Пытаться залезть на этот стометровый отвес можно было только сгоряча, обалдев от страха. Здесь нарушители были как в мышеловке. А там, сзади?
И вдруг Гаичка вспомнил. Однажды, разглядывая карту на штурманском столе, он обратил внимание на странное название небольшого берегового мыса — Колодец. И старший лейтенант Росляков рассказал ему, что тут и в самом деле как колодец — ни на шлюпке с моря, ни пешком с суши нет подхода. Только какой-то подводной тропой по горло в воде… Вспомнив это, Гаичка даже улыбнулся, решив, что ему здорово повезло, если их выбросило именно в это место.
— Эй ты, — сказал он. — Да нет, другой, в шапке. Как тебя?
— Понтий Пилат, — зло усмехнулся нарушитель.
— Понтий так Понтий. Возьми-ка нож у своего приятеля да кидай сюда. И свой тоже. Та-ак. Все? Ничего больше? Смотри, обманешь — пристрелю не задумываясь.
— А мне все едино. Была бы пушка, тебя бы уж не было. Все повыкидывали еще в море…
— Не тре-пись! — глухо сказал другой нарушитель, злым, придушенным болью голосом.
— Теперь иди, тащи сюда третьего. Иди, иди, — добавил Гаичка, заметив вдруг насторожившийся взгляд нарушителя. — Бежать тебе все равно некуда. Это Колодец, выхода отсюда нет.
Он нарочно сказал это, хотя и сам толком не знал, где находится. Однако встал, проследил, чтобы нарушитель не кинулся в какую расщелину.
— Теперь сидеть, не разговаривать и не двигаться. Буду стрелять без предупреждения, — сказал Гаичка, когда все трое оказались у стены.
Тучи на западе совсем погасли. Горизонт пододвинулся до соседних рифов. Фигуры нарушителей быстро таяли, сливались с черным фоном камней.
Гаичка начал последовательно вспоминать свои действия и остался доволен собой. Ему понравился и жаргонный тон, невольно взятый в разговоре с нарушителями. Он даже удивился этой своей способности, ибо прежде, сколько помнил, никогда не умел разговаривать так вот зло и небрежно.
Ночь упала быстро, как волна. То было еще видно пену у камней, а то вдруг пропало все — и небо, и скалы. Гаичка полулежал на каких-то острых выступах и слушал ночь. Бестолково носился ветер над берегом, шумел в неровностях скал. Гремело море у рифов, монотонно вздыхало на отмели и всхлипывало галькой, словно человек, мучимый во сне одышкой. Гаичке чудился то стук камней под ногами, то движущиеся тени. Несколько раз он готов был стрелять в темноту, но сдерживался, подолгу ждал затаив дыхание. Ветер трепал давно просохшую куртку, забирался за шиворот, ознобливо щекотал спину. Непрерывно и остро болела грудь. Боль ползла по плечам и скулам, ударами отдавалась в висках.
«Только не спать!» — твердил себе Гаичка. И старался думать о приятном — о друзьях-матросах, о теплом кубрике на самой корме под закутанными в брезент глубинными бомбами…
Однажды к ним в кубрик пришел мичман Сотник, принес альбом с надписью на толстой коленкоровой обложке «Боевой путь корабля». Гаичка листал его, читал подписи под снимками и все ждал, что вот сейчас, на следующей странице, пойдет речь о настоящих шпионах, о том, как перехватили вражескую подлодку, вторгшуюся в наши воды, или поймали живого диверсанта, или хотя бы спасли судно, разбитое штормом… Но в альбоме были только рассказы об отличниках боевой и политической подготовки, сфотографированные на своих боевых постах, у знамени части или просто на палубе. И Полонский тоже был в этом альбоме, стоял на мостике с биноклем, приставленным к глазам. Подпись гласила, что благодаря его бдительности была обнаружена унесенная в море прогулочная лодка с двумя курортниками. И курортники были тут, на соседнем снимке — точнее, один курортник и одна курортница, веселая, радостно улыбающаяся молодая пара.
— И эти удрать хотели? — насмешливо спросил кто-то из матросов.
— Ага, подальше от любопытных…
Гаичка пролистнул еще пару страниц и вдруг открыл чистый серый лист. Он даже потрогал шершавую поверхность бумаги и пролистнул еще, не веря, что этим и кончается история части и что никаких шпионов не будет.
— Это ваши страницы, — сказал мичман Сотник.
Гаичка озорно улыбнулся тогда, быстро положил ладонь на чистую страницу:
— Чур, моя!..
Он открыл глаза и ужаснулся, поняв, что задремал. Черная ночь подступала вплотную. Там, где шумел прибой, призраками метались тусклые зеленоватые огни, то извиваясь длинными лентами, то взрываясь фейерверками искр.
«Море светится», — догадался Гаичка. И вдруг похолодел от мысли, что так вот сидеть на одном месте, может быть, совсем не безопасно. Он встал и согнулся от боли во всем теле. Осторожно ощупывая ногами камни, сделал несколько шагов. Его знобило, то ли от боли, то ли от холода. Прижимаясь спиной к скале, нащупал выбоину, втиснулся в нее и стал ждать, вглядываясь в ночь. Прибой все играл тусклыми огнями. Тяжелые тучи висели над непроглядной морской далью. До Гаички дошло, что раз видно тучи, значит, взошла луна. От этой мысли прошло беспокойство, давившее грудь ознобом.
И вдруг он услышал тихие голоса.
— Чертово место! Никакого прохода.
— Ты до конца дошел?
— Все прощупал. Видно, и в самом деле Колодец.
— Придется через скалы.
— С одной-то рукой?
— Как-нибудь.
— Свалимся в щель — костей не соберем. А тут хоть найдут.
— Из тюрьмы да в тюрьму?
— Лучше, чем подыхать…
Голоса звучали где-то совсем рядом. Гаичка осторожно, чтобы не щелкнуть, поставил пистолет на боевой взвод.
— И матрос куда-то пропал. Может, спит?
— Плохо ты их знаешь. Раз ушел, значит раскусил.
— Раскусывать нечего. Что он, дурак, сидеть на одном месте?
— Значит, следит за нами?
— Темнота для всех одинакова.
— Надолго ли темнота? Того гляди луна выскочит.
— Пристукнуть его…
— Только без мокрых дел. За нарушение пограничного режима — срок и будь здоров, а за пограничника — сам знаешь. Да и не больно-то возьмешь его. Стрелять парень умеет, убедился…
И тут вдруг посветлело. На какой-то миг тучи разбежались, освободив край висевшей над горизонтом желтой луны.
— Руки вверх! — крикнул Гаичка. — Бегом на свое место!
— Пристукнуть его…
— Только без мокрых дел. За нарушение пограничного режима — срок и будь здоров, а за пограничника — сам знаешь. Да и не больно-то возьмешь его. Стрелять парень умеет, убедился…
И тут вдруг посветлело. На какой-то миг тучи разбежались, освободив край висевшей над горизонтом желтой луны.
— Руки вверх! — крикнул Гаичка. — Бегом на свое место!
Он выстрелил куда-то им под ноги. И чуть не засмеялся, увидев, как три фигуры торопливо запрыгали по камням.
«Почему три? — подумал он. — Третий очухался?..»
Снова упала темень, но ненадолго. Луна, поднимаясь, все чаще подсвечивала кромки туч, лохматых, как море, и над берегом разливался прозрачный серый свет. Его было достаточно, чтобы видеть три неподвижные, похожие на камни фигуры у отвеса скалы. Скоро луна и совсем выкатилась в большой просвет неба, и стало видно каждый камень на отмели. Уступы скалы словно бы заострились, длинные тени исчертили ее резко контрастными полосами. И эти тени, и белое от пены море, и желтый глаз луны в черном провале неба — все это казалось нереальным, как сон.
— Ложись! Лицом вниз! Не шевелиться! — приказал Гаичка, подойдя к нарушителям на несколько шагов.
Он встал в Тень спиной к скале и так и стоял, боясь задремать…
Когда рассвело, понял, что сделал ошибку. Надо было заставить нарушителей тоже стоять, а то вышло, что они отдохнули, выспались, лежа на животе, а он обессилел, простояв всю ночь на ногах.
— Встать! — приказал Гаичка. — Лицом к стене! Руки на голову!
Нарушители встали быстро и, казалось, даже с удовольствием. А Гаичка вытянул ноги, сев на камень, Но тут ему вспомнилось, что на стенде в клубе бригады на какой-то фотографии пленные арабы тоже стояли с руками на голове. Он даже привстал, обеспокоенный этим воспоминанием.
— Руки за спину! Не шевелиться! — приказал он. Прошелся немного, посмотрел на застывших у стены нарушителей и, удовлетворенный, снова опустился на холодный камень.
Солнце вставало розовое, веселое, обещавшее перемену погоды. Ветер был уже не таким холодным и свирепым. Только море с прежней силой кидало крутые валы на прибрежные рифы.
Через час нарушителей стало покачивать.
— Долго так стоять? — не выдержал тот, что называл себя Понтием Пилатом.
— Не разговаривать! — потребовал Гаичка. И тут же подумал, что разговор помог бы ему не задремать. — Дураки вы, дураки, — сказал он. — Чего дома не сидится? Думаете, за границей вас только и ждут?
И вдруг он услышал смех, судорожный, как плач.
— А ну тихо! — Гаичка выкрикнул это неожиданно громко и тут же застонал от резкой боли, подступившей под самое горло.
— Потому и не сидится, что сидеть приходится.
— Много сидеть-то? — спросил Гаичка, стараясь не менять интонации голоса.
— На наш век хватит.
— Бандиты, значит?
— Это как поглядеть. Хавкин вон к дяде собирался.
— К дяде мог законным путем поехать.
— Значит, не мог…
— У-убью! — зло сказал сухощавый нарушитель, блеснув белыми пуговицами на черной нейлоновой куртке.
— Все равно сдохнем. Никто нас тут не найдет.
— На границе такого не бывает, — сказал Гаичка.
И вдруг сквозь шум прибоя он услышал рокот мотора. Из-за отвеса скалы вынырнул вертолет, быстро пересек узкий просвет неба и скрылся из виду.
Теперь Гаичке надо было глядеть еще и вверх. Он приказал нарушителям отойти друг от друга, пригрозив пистолетом, запретил им разговаривать между собой и вообще шевелиться, отошел подальше на открытое место и стал ждать. Шумело море, плевалось пеной, но Гаичка не уходил с освещенного солнцем пятачка, боясь пропустить вертолет. Брызги долетали до него, хлопали по тугой ткани спасжилета. Было душно, нестерпимо хотелось пить. А го вдруг подступал холод, знобкой болью сдавливал грудь. Тогда начинали качаться скалы, и Гаичке казалось, что он падает куда-то медленно и долго. Плыли воспоминания: мать с неизменной авоськой, набитой до отказа, Марина Сергеевна, идущая в солнечном луче, орущие матросы на трибунах стадиона. И звучали в ушах позывные футбольного матча, не веселые, как обычно, а тревожные, заставлявшие очнуться от забытья.
Вертолет снова появился только под вечер. Гаичка поднял обе руки и стал неловко махать ими. Хотелось звать, но на крик сил уже не хватало: боль поднималась к голове. Вертолет прошел над самыми рифами, едва не касаясь колесами пенных брызг, потом взмыл и завис над урезом скалы. Вверх больно было глядеть, так светилось небо. Но Гаичка все же заметил крошечную точку, оторвавшуюся от вертолета. Послышался смачный чавкающий звук, словно кто ударил по голой спине мокрой ладошкой, и Гаичка увидел на камнях расколовшуюся смятую флягу. Он наклонился, пососал мокрый засаленный чехол. Потом разобрал наскоро написанное слово: «Держись!»
— Держусь, что мне остается, — сказал он и помахал рукой.
От вертолета снова что-то отделилось. Но это «что-то» булькнуло в воду в пяти метрах от берега. Вертолет еще раз прошелся над морем и завис над волнами, сбросив веревочную лестницу. Ветер качал ее, казалось, совсем близко. Но войти в прибой было немыслимо, да и доплыть до лестницы, Гаичка понимал, он не сможет.
Вертолет повисел так несколько минут, резко взмыл вверх и исчез.
«Опять прилетит», — успокоил себя Гаичка. И все же ему стало очень обидно. Захотелось тихо заплакать, как бывало в детстве, когда мать уходила вечером в кино, заставляя его одного засыпать в страшной пустой квартире. И хоть он понимал, что сесть на узкую отмель, опуститься под отвес скалы вертолет никак не мог, обида не проходила. Ему снова вспомнилась карта, коричневые жгуты горизонталей, обозначавших непроходимые кручи, черные ленточки троп, далеко обходившие это проклятое место с безнадежным названием «Колодец». И тогда он понял, что ни с воздуха, ни с суши ему спасения нет. Только разве с моря.
Море темнело, на высокие тучи ложились багровые мазки заката. Шторм заметно ослабел, но волны, казалось, совсем не опали, все вскидывали у рифов пенные гривы.
И вдруг Гаичке стало ясно, что вертолет сегодня больше не прилетит и что ему предстоит еще одна бессонная ночь. Он посмотрел на нарушителей. Те сидели под скалой сгорбившиеся и неподвижные, похожие на камни.
— Встать! — сказал Гаичка. — Лицом к стене!
Положение было — хуже некуда. Выдержит ли он эту ночь? Ведь если кинутся… Правда, бежать им все равно некуда. Но какого бандита удерживал здравый смысл?
«Перестрелять их. И уснуть, ни о чем не думая, — мелькнула мысль. Он даже усмехнулся, такой забавно нереальной она ему показалась. — Как это, взять и убить? Чтобы мне было легче?..»
— Вот что, — сказал Гаичка. — Если не хотите мерзнуть и эту ночь, собирайте топливо.
Нарушители переглянулись.
— Не все. Вот ты, который здоровый.
Эта идея с костром пришла к нему внезапно. Да, нарушители будут греться, а он — мерзнуть. Зато они будут на виду, и костер — как маяк. А ночной холод ему только на руку — легче не спать.
На отмели много валялось всяких палок, окатанных камнями, белых, как кости. Через полчаса Понтий насобирал их большую груду и остановился, разводя руками.
— Чем разжигать?
— Спичками.
— Кисель, а не спички.
— Ладно, настругай трухи, — сказал Гаичка. Он кинул нарушителю нож, а сам, присев за камнем, выщелкнул из магазина патрон, раскачал и вынул пулю.
Но ему вскоре пришлось вынимать и вторую. Пламя, выбивавшееся из ствола при выстреле, не поджигало стружку, только разбрасывало ее. Он хотел разрядить еще один патрон, но вдруг увидел под ним в глубине магазина черную пустоту.
Только что задыхавшийся от испарины, Гаичка вдруг почувствовал озноб. Последний патрон! Что он может с одним патроном! Хорошо еще, нарушители не знают.
— Не выходит, — бодрым голосом сказал он. — Придется, видно, мерзнуть.
Понтий вдруг полез рукой под полу своей телогрейки, вырвал клок ваты.
— Фитильком попробуем.
Он растрепал вату на несколько тонких прозрачных слоев, сложил их один на другой, скатал в ладонях серый жгутик, похожий на сигарету. Потом положил фитиль на гладкий валун, нашел плоский камень и начал катать им свой фитиль по поверхности валуна. Минут через пять он разломил фитиль, подул на тлеющую внутри вату.
— Ловко, — удивился Гаичка.
Понтий помахал фитилем и засмеялся.
— Тюрьма всему научит…
Ночь подступила с моря черной стеной. В свете костра тускло взблескивала пена прибоя. Желтые блики танцевали на оглаженных уступах скалы. Гаичка сидел на холодном камне и жестоко завидовал тем троим, сидевшим возле огня. Теперь его трясло от озноба. Дрожь, катившаяся от шеи к ногам, судорогами сводила мышцы, вызывая мучительную пульсирующую боль. Он уже не мог понять, где болит. Казалось, ноет все тело, от затылка до колен, наливается холодным давящим свинцом.