Конфуцианство дает отпор всем этим «я, мне, мое», отрицая независимость личности. Мы не обособленные частицы, заявляют конфуцианцы; мы – паутина взаимозависимых социальных отношений. Буддизм заходит еще дальше в отрицании наличия хоть сколько-нибудь реального «я». Положите конец невежеству, привязанностям и страданиям, изобличив ложное «я», призывает он. Или, как выразился поэт,
Тхеравада и махаяна
Есть некоторое сомнение в том, можно ли считать буддизм религией, но как и в случае с конфуцианством, это скорее вопрос наших представлений о религии, чем особенностей буддизма. Те, кто усматривает в конфуцианстве недостатки «на божественном фронте», пытаются вместо религии свести его к этике. Когда речь идет о буддизме, возникает соблазн свести его к психологии или к психотерапии.
В ранних формах буддизма не говорится о Боге и не делается акцент на сверхъестественное. Будда считается человеком. Так что если считать религией «веру в духовные сущности», как гласит классическое определение британского антрополога Э.Б.Тайлора, буддизм не относится к семейству религий18. С точки зрения буддиста буддизм не был бы таковым, если бы оставался одним и тем же. Он и не остается. Детище Индии, буддизм унаследовал свойственную индуизму абсорбирующую способность. В Индии он впитал большинство типичных атрибутов родственной ему религии, не в последнюю очередь замысловато устроенный пантеон будд и других духовных сущностей со всеми сверхъестественными силами Кали и Шивы. В Тибете позаимствовал некоторые шаманские обряды местной религии бон, в Китае – естественность, спонтанность и простоту даосизма.
Поначалу предпринимались усилия, чтобы придать традиции определенность, сделать ее неизменной, точно высеченной из камня. На Первом буддийском «соборе», проведенном после смерти Будды в V веке до н. э., его последователи договорились считать каноническими учения Будды, известные как Трипитака, или «три корзины». На Втором буддийском «соборе» почти столетие спустя между буддистами произошел раскол по целому ряду вопросов, в том числе толкованию и соблюдению строгих правил монашеской жизни. Это была буддийская реформация, так как она проложила путь ошеломляющему разнообразию, которое характеризует современный буддизм (и протестантизм). Такое разнообразие присуще любой религии, которая ставит вопрос «истинно ли это?» в подчинение вопросу «действует ли это?» Когда появляются новые учения и писания, а их данная традиция выдавала с головокружительной скоростью, буддисты, вместо того чтобы отвергать их как незаконнорожденных детей, принимали их, как давно потерянных и вновь обретенных родных (при условии прохождения теста на пригодность для избавления от страданий).
Начало нашей эры стало периодом поразительной религиозной активности и увидело рождение христианства, раввинского иудаизма и индуизма в духе бхакти. Кроме того, тот же период дал миру бхакти-буддизм, известный ныне как махаяна. «Маха» означает «великий», «яна» – «колесница», следовательно, «махаяна» – «великая колесница», самое популярное в наше время направление буддизма. Но поначалу его название было скорее похвальбой, чем демографической особенностью. «Я величайший», – похвалялся чемпион по боксу в тяжелом весе Мухаммед Али. Приверженцы махаяны утверждали то же самое. Мухаммед Али дразнил Джо Фрейзера, а сторонники махаяны – своих противников, приверженцев хинаяны, или «малой колесницы». Однако противники не соглашались с ними, и до наших дней дожила тхе-равада («учение старейших»).
Сторонники махаяны утверждали, что они во многом превосходят приверженцев тхеравады и тому подобных школ, ссылаясь в первую очередь на свое стремление к эгалитарности. Тхеравада – монашеская традиция. Для ее приверженцев единственным способом достичь нирваны было отдалиться от родных, привычной работы, отказаться от секса и денег, вести аскетическую жизнь монаха или монахини. По этой причине тхераваду иногда называют «монашеским буддизмом»19. У махаяны тоже есть монашество, но ее приверженцы могли выбирать, отрекаться им от мира или нет. Обычные мужья и жены, подчиненные и начальство выражали свою преданность новым буддам, посещая новые ступы и читая новые писания. И хотя многие из этих мирян довольствовались малой целью, более благоприятным перерождением, некоторые даже начинали рассчитывать на высшую цель – на нирвану, не отказываясь ни от любви, ни от преуспеяния в мире.
Махаянисты обрушивались на тхеравадистов с нападками по многим причинам, но самым мощным ударом стало обвинение предшественников в эгоизме. Тхеравада – это в первую очередь личностное просветление, утверждали махаянисты. Пример для подражания в тхераваде – архат, единственное отличие которого от других людей – мудрость (праджня). И махаянисты критиковали этого архата за самодовольство, своекорыстие и эгоцентризм. Какое право он имел стремиться к духовному самосовершенствованию, когда близкие, которых он оставил, так страдают?
В новых писаниях, которые сами махаянисты приписывали Будде, а их противники называли подделками, махаянисты представили новый пример для подражания – бодхисаттву. Буквально это слово означает «стремящийся к пробуждению», но главная добродетель этого кумира махаяны – сострадание (каруна). Вместо того, чтобы эгоистично сосредоточить усилия на достижении нирваны для себя, бодхисаттва обращает свой обширный кладезь достоинств на пользу другим. «Все страдания в этом мире исходят от стремления к счастью для себя, – писал индийский поэт философ VIII века Шантидева в «Пути бодхисаттвы». – Все счастье в этом мире исходит от стремления к счастью для других»20.
Как и приверженцы джняна-йоги в индуизме, архаты в тхераваде придерживались принципа помощи самому себе. Они считали, что единственный способ достичь религиозной цели – сделать это своими силами. Все это неимоверно осложняло приближение к нирване. В Индии простейший путь бхакти-йоги развился в индуизме в то же время, когда впервые сформировался путь махаяны. В начале нашей эры индуист мог попасть в мокшу не только ценой собственных усилий: если он был предан выбранному божеству, всю тяжелую работу выполняло оно. То же самое справедливо и для махаяны. С появлением бодхисаттв, действующих подобно индуистским божествам, стало возможным достигать нирваны при помощи извне, а не только полагаясь на свои силы: те же результаты давала преданность бодхисаттве, наделенному способностью избавлять от страданий. Поскольку путь в нирвану существенно упростился, миряне стали полноправными членами буддийской общины.
Бодхисаттву обычно изображают тем, кто переживает кризис совести, стоя на пороге нирваны. «Разве я могу войти в нирвану, когда так много других существ страдает?» – вопрошает он. И дает ответ, полный сострадания: «Нет, не могу». И вместо того, чтобы отвергнуть мир, бодхисаттва возвращается в него, пообещав повременить с окончательным переходом в нирвану из сострадания к другим. Это обещание принимает форму клятвы или обета бодхисаттвы. В писаниях приводятся различные варианты текста клятвы, но в ней неизменно содержится здоровая доза мании величия:
В попытках объяснить студентам психологию бодхисаттвы, я описываю его как того, кто стоит на крыльце нирваны, придерживает за ручку приоткрытую дверь и машет рукой тем, кто опередил его, отказываясь войти, пока не пропустит вперед себя всех остальных. Вводя время и пространство в ситуацию, выходящую за рамки того и другого, этот образ может вызвать в воображении бесполезное зрелище массового затора и давки в буддийском аналоге райских врат. Однако оно подчеркивает масштабы сострадания, терпения и решимости бод-хисаттвы.
Помимо бодхисаттв, махаянисты дали миру совершенно новые представления о Будде. Если тхеравадисты видели в Будде указующего путь человека, то сторонники махаяны воспринимали его как вечного и всеведущего, как сверхъестественное существо, способное откликаться на молитвы и вознаграждать за преданность. Более того, махаянисты упоминают не только об одном Будде, а о множестве будд, о целом обширном пантеоне будд-чудотворцев, круглосуточно готовых осыпать благами ревностных приверженцев. В конце концов махаянисты решили, что пытаться стать архатом – значит, чрезмерно занижать планку. Не лучше ли сразу метить в будды?
Наличие достохвальных будд и бодхисаттв изменило ситуацию для мирян, стремящихся либо к промежуточной цели (благоприятному перерождению), либо к высшей цели (нирване). Согласно тхераваде, миряне удостаивались награды от монахов в обмен на еду и одежду. И если заслужить более благоприятное перерождение, эта награда еще могла помочь, но к нирване не приводила. Согласно махаяне, миряне удостаивались награды от будд и бодхисаттв в обмен на преданность, и эта награда могла как обеспечить более благоприятное перерождение, так и привести прямиком в нирвану.
Разумеется, невозможно свести многочисленные различия между тхеравадой и махаяной всего лишь к одному пункту, но суть в следующем: приверженцы тхеравады считали, что мы пробуждаемся сами, а сторонники махаяны – что это пробуждение наступает при наших взаимоотношениях с окружающими. Или, по формулировке психоаналитика и буддиста Марка Эпстайна, «нам нужны партнеры, чтобы осознать, кто мы такие»22.
Дзэн и другие способы войти в транс
С появлением махаяны буддизм, несомненно, вошел в семейство религий, так как его обширный и продолжающий расти пантеон бодхисаттв и будд предлагал приверженцам всю благодать и чудеса, на которые способны боги других религий. Точно так же, как бхакти-индуист мог достичь мокши благодаря милости Шивы или Кришны, махаянист мог заслужить нирвану благодаря милости выбранного будды или бодхисаттвы. У многих из этих сверхъестественных существ в настоящее время насчитывается не меньше почитателей, чем у святого Иуды Фаддея или Девы Марии. Самый популярный бодхисаттва Авалокитешвара олицетворяет сострадание и, подобно Кришне, неоднократно является на землю, чтобы спасать людей от опасностей. В Тибете он известен как Ченрезиг, а в Восточной Азии он меняет пол и превращается во всемилостивую Гуаньинь (в Китае) и Каннон (в Японии).
Наиболее популярный будда после Гаутамы – будда безграничного света, Амитабха на санскрите и Амида на японском, создающий из своих неизмеримых запасов хорошей кармы небесное обиталище блаженства, Чистую Землю, по сравнению с которой христианское Царство Небесное и мусульманский рай мало чем отличаются от Диснейленда к моменту закрытия. В Японии этого будду популяризировал Хонэн (1133–1212), основатель школы Дзёдо-сю (Чистая Земля), который обещал, что повторения нараспев имени будды Амиды – «Наму Амида-буцу» – достаточно, чтобы претендовать на билет в «западный рай» или «Чистую Землю», где гарантирована нирвана. Больше ничего не требуется. Ни медитации, ни аскетизма, ни учебы. Достаточно только демонстрировать свою преданность, повторяя нараспев эти три слова, а остальным займется будда Амида.
Наглядным примером этого бхакти-пути веры, благодати и преданности спустя несколько лет стал Синран (1173–1263) и его школа Дзёдо-синсю (Истинная Чистая Земля). Японский реформатор Синран утверждал, что незачем повторять имя будды Амиды постоянно, как делали многие последователи Хонэна. Требуется лишь один искренний призыв. Сегодня эта традиция – одна из самых популярных школ буддизма в Японии, обосновавшаяся также в США в виде американских буддийских церквей.
Еще одного реформатора-махаяниста из средневековой Японии, Нитирэна (1222–1281/2), отличало скорее писание, которое он читал, чем будда, которому он поклонялся. Подобно Хонэну и Синрану, песнопения он предпочитал медитации, но повторял нараспев Лотосовую сутру «Наму мёхо рэнгэ кё» («хвала чудесному учению Великого Лотоса»). Результатом реформ Нитирэна стали различные школы Лотосовой сутры, наиболее известная из которых – Общество Сока Гаккай (SGI), организация, построенная на силе позитивного мышления и распространившаяся из Японии в Бразилию, Сингапур и США, где она стала наиболее разнообразной в расовом и этническом отношении из всех американских буддийских организаций.
Если многие школы махаяны, по примеру школ Нитирэна, были организованы вокруг какого-либо писания, то одна из них поступила наоборот. Популяризованный Джеком Керуаком и другими писателями-битниками в 50-х годах ХХ века (хотя сам Керуак в действительности принадлежал к школе Йогачары – «только сознание») дзэн-буддизм получил свое название от санскритского слова «дхьяна», которое в китайском языке преобразовалось в «чань», а в японском – в «дзэн». Все эти слова означают «медитация», значит, дзэн – школа медитации. Однако наиболее известны две характерные практики дзэн-буддизма. Первая, разработанная школой дзэн-буддизма Сото-сю, – сикантадза. Во время этой обманчиво трудной практики надо просто сидеть. И не пытаться ни следить за своим дыханием, ни проникнуть в суть действительности. Просто сидеть некоторое время, ни о чем не думая. («Ты не думаешь, что я не думаю?» – гласит подпись под карикатурой в New Yorker, на которой два дзэн-буддиста сидят в позе лотоса23).
Вторая дзэн-практика, сложившаяся в школе Риндзай-сю, – коан. Учитель, или дзэн-мастер, задает ученику вопрос-загадку: «Как звучит хлопок одной ладонью?» Или: «Каким было твое лицо до того, как родились твои мать и отец?» Или (мой фаворит): «Что сказал бы Будда, если бы его никто не услышал и некого было бы наставлять?» Ученик пытается дать оригинальный, импровизированный и спонтанный ответ.
Дзэн-буддизм вырос из взаимодействия буддизма с конфуцианством и даосизмом во времена династии Тан, в Китае VIII века. Однако приверженцы этой традиции возводят ее к самому Будде. Они часто повторяют притчу о том, как монахи собрались, с нетерпением ожидая, когда Будда произнесет речь. Но прибывший Будда не проронил ни слова. Он вертел в руке цветок, улыбался, но молчал. Все были озадачены. Точнее, все, кроме одного монаха, который улыбнулся в ответ, а Будда объявил, что этот монах постиг смысл его наставления: прямое, обыкновенное учение передается и без слов.
«Что сказал бы Будда, если бы его никто не услышал и некого было бы наставлять?»
Стремление приверженцев дзэн-буддизма к сатори (этим словом они обозначают моменты пробуждения, привносящие в повседневную жизнь спонтанность и открытость) завораживает меня частотой, с которой эти моменты возникают при срабатывании интуиции. В настоящее время собрано уже немало убедительных свидетельств тому, что открытия, прорывы разного рода, моменты озарения как для ученых, так и для писателей, когда впору кричать «эврика!», зачастую случаются лишь после того, как рациональный разум заходит в тупик и упирается в каменную стену. Когда же мы просто выходим прогуляться, ведем машину или даже просыпаемся с намерением подремать еще, решение вдруг, в обход обычных путей разума, возникает в голове уже полностью оформленным. По-видимому, требуется утомить левое полушарие мозга до такой степени, чтобы его функции взяло на себя правое полушарие. Или же, пользуясь языком, привычным для буддистов, нельзя прийти к однозначности посредством дуалистичного разума. Нельзя обдумать свой путь в нирвану: он возникает, когда мы покидаем пределы своего разума.
Пустота
Еще одним значительным этапом в развитии махаяны стало учение о шуньяте, или пустоте. Если тхеравада утверждала, что «я» на самом деле состоит из пяти скандх, следовательно, является иллюзией и вымыслом, сторонники махаяны развили этот довод, заявив, что все, в том числе и пять скандх, – на самом деле пустота.
Имея двадцатилетний опыт преподавания религиоведения, я могу с уверенностью утверждать: объяснить суть этого учения почти так же трудно, как растолковать учение об отсутствии «я». Большинство
людей предпочитает жить в физической вселенной Исаака Ньютона и не задумываться об озадачивающих истинах теории относительности Эйнштейна, и вместе с тем преспокойно мириться с существованием в том виде, каким оно кажется, не беспокоясь о том, что же оно представляет собой на самом деле. Но даже тем из нас, кто хочет видеть действительность, а не ее тень, с трудом даются попытки уложить в голове парадокс пустоты. Мало того: великий индийский философ-буддист II–III веков Нагарджуна предупреждал, что искажение этого учения опасно для здоровья. «Превратно понятая шуньята, – писал он, – подобна змее, схваченной за голову»24. Такому предостережению стоит внять и быть начеку.
Учение о шуньяте представляет собой примерно следующее: поскольку все сущее – огромная цепь причинно-следственной связи, нет ничего независимого, ничто не существует само по себе. Нет огня без топлива, а такое топливо, как дрова или природный газ, нельзя даже считать «топливом» без представления об «огне». Коттедж на Кейп-Коде, где я живу, может показаться совершенно реальным и существенным «предметом», но его (наряду с другими пустыми предметами) вызвали к жизни плотники, кровельщики, черепица, гвозди (и все они сами по себе – пустота), а когда-нибудь под действием ветра и дождя (не считая многого другого) коттедж разрушится. То же самое можно сказать о наших мнениях и убеждениях, которые возникают и пропадают в связи с великой цепью причинно-следственной связи. Да, есть вещи, которые выглядят постоянными и неизменными. Но даже если нам не хочется признавать это, на самом деле никакого постоянства нет, все вокруг непрестанно меняется. Да, предметы выглядят как вещи в себе – эта чашка, эта тарелка, та вилка. Но все они сделаны из чего-то другого и всегда находятся в процессе превращения во что-то иное, отличающееся от того, чем они кажутся сейчас. До того, как стать вилкой, вилка была листом нержавеющей стали, до того, как лист стал листом, он был железом, хромом и другими металлами, руды которых скрывались глубоко под землей (хотя, разумеется, соседние камни этого не сознавали). И даже эта вилка в моей руке является вилкой только для англоязычных читателей. Там, где едят палочками, а не западными приборами, это всего лишь штуковина странной формы. «Форма есть пустота, – гласит «Сутра сердца», – и пустота есть форма»25.