И это все? У Жантома сложилось такое впечатление, будто его допрашивают, более того, с пристрастием. Кто? Он сказал все, что знает. И тем не менее хочется сказать больше. И он действительно мог бы сказать чуть больше, повторить, например, то, что он отвечал людям, которые задавали ему вопросы позднее, после похорон. В памяти всплывают осколки воспоминаний. Да, конечно, у них имелся запасной мотор. Его смастерил работник. Мотор, работающий на бензине. Пользовались им не часто. По этому поводу работник часто спорил с хозяином. И с хозяйкой. Странно, Жантом называет их хозяин, хозяйка, а не папа и мама, как будто у него никогда не было семьи. И снова все смешивается, как потревоженное на поверхности воды отражение.
Жантом слегка потянулся. Тело одеревенело, онемело, ноги затекли. Дважды он написал слово «плоскодонка». И что дальше? Из одного слова рассказ не получится. И все же самого себя он исследовал гораздо глубже, чем обычно. Прошел вдоль запретной зоны, концентрационного лагеря, где томятся призраки, мельком разглядел их слепые лица, прижавшиеся к решетке. Тетя Элоди тоже стоит там. На правой щеке у нее яркое родимое пятно, что делало одну сторону лица ужасной карикатурой на другую. Чтобы скрыть его, она обычно носила на шее любимую кошку, словно ребенка, нежно прижавшись щекой к ее мордочке, и та ревниво шипела, как гусь, когда к ней подходили слишком близко. Вызвать в памяти это лицо ему не составляет труда. Совершенно невыразительная физиономия. Лунообразная, отсутствующая, как на свадебной фотографии. А вот Жюльенна, служанка, «мама Жюльенна», всегда готова появиться. Черная кофта, косынка, сложенные руки во время минутного отдыха между делами. Вот она шевелит губами. Она разговаривала сама с собой на кухне, в саду, около клеток, где животные по-своему приветствовали ее, встав перед решеткой на задние лапы. Как же этот лазарет смог исчезнуть меньше чем за час в ужасающем гаме криков, лая, воя? А потом? Что осталось? Куски обгоревшей шерсти в лужах воды и клубах дыма. Пожарные собирали их лопатами и ловкими движениями бросали в мусорный ящик, Жюльенна рыдала. А тетю Элоди унесли на носилках.
Ну вот. Опять остановка. Путь преграждает образ носилок. Словно запрещено наклониться и посмотреть, кто на них лежит. В общем-то это и так известно. Мать перерезала себе вены. Элоди обожгла руки. Обеим наложили повязки до самых плеч. И тем не менее. Не стоит наклоняться. К тому же один из людей в белом сказал: «Отойди, малыш. Здесь не на что смотреть». Жантома, наверное, всю жизнь будет преследовать это абсурдное назойливое сомнение. Почему ему не разрешили посмотреть?
Он отодвинул кресло, сделал несколько шагов, пытаясь разорвать прилипшую к телу паутину прошлого. Далеко же он продвинулся! Возможно, ему удалось очистить от налетов какие-то детали, как того хотел Бриюэн. Но что сталось с тем диким желанием писать, из-за которого он бросался к рабочему столу, как любовник к телу возлюбленной? Разозлившись, он порвал листок, на котором только что выводил слова. К черту плоскодонку! Нет ему никакого дела до плоскодонки и до всего остального.
Ладно. Хорошо. Возможно, он просто психопат. Но шесть лет назад изо дня в день он легко мирился со своим слабоумием. Ему не приходилось рыться в глубине души, чтобы вытаскивать фразы. Они сами поднимались из глубины души, как вода из колодца. Доктор! Доктор! Прослушайте меня. Все началось, когда я увидел, как работает Мириам. Ее гороскопы. Ее нелепый узор строчек, претендующий на изображение реальной жизни. Меня это привело просто в шок. Я сказал себе: время теряю я. Мне следовало бы написать вовсе не «Бириби». Надо написать о себе. О себе, доктор. О том, что есть во мне уникального, понимаете. Именно в тот момент я прозрел. У меня нет своего «я». Причем нет с детства. Поймите. Я гоняюсь за призраками. Не могу ничего уловить. Моя подлинная сущность обитает совсем рядом со мной, но она скрыта, стоит как бы на шаг сзади. До встречи с Мириам я был почти счастлив. Ни в чем не сомневался. Но теперь я знаю. Пока я снова не стану самим собой, мне придется все время блуждать. Жантом! Фантом! Одно и то же, правда? Ну помогите же мне. Верните меня к живым людям.
Он набрал номер доктора Бриюэна, договорился о встрече. Потом, согнувшись, как наказанный ребенок, залез в ванну. Хорошо же в теплой воде. В ней он плавает. Как только что начинающий осознавать себя зародыш. Задремал. Весь день ему предстоит оставаться в серых потемках сердца и мысли. Его потихоньку охватывают мечтания. Возможно, раз он расслабился, они навеют ему образы, до сих пор скрывавшиеся в каком- нибудь темном закоулке его памяти. Он увидел второго санитара. Увидел и носилки, на которых под покрывалом лежит тело, но не матери и не тети. Решил, что память превратилась в сообщницу его сознания, порождающего химеры. Она придумывает. Она творит. Ему хочется дать ей полную волю. Но в то же время он хотел бы узнать, как ей удается делать реальным нереальное, настоящее перемешивать с вымыслом, создавать некую клейкую субстанцию, которую надо быстро превращать в образ, пока она не растворилась.
Он едва осознает, что идет летом по бульвару среди отдыхающих. Пытается задержать мысль, вдруг показавшуюся ему привлекательной: образ вулкана, из которого извергается грубая материя и разливается по земле, предлагая себя рукам скульптора. Разве не в этом кроется секрет романиста? Два санитара, утаскивающие тело… Но это тело, возможно, он сам, бедный мальчишка, козел отпущения в течение всей своей жизни. А ведь на его место можно поставить кого угодно. Он свободен в выборе. Эти двое в белом, вдруг они замаскировались? И почему бы им не убежать с…
Жантом не знает с чем. На площади Одеон его вдруг изумило и остановило внезапное чувство свободы, вскружившее голову. Все эти миражи, конечно, возникают где-то очень далеко от него, но он тем не менее может располагать их по своему усмотрению, рассматривать их как части своей истории. Орел — рассказ, желаемое развитие романа. «Решка» — суровая, до сих пор непризнаваемая правда. Улыбнулся, вспомнил стишок, заученный в школе: «В сердце постучи, там найдешь ключи». Нет. Не в сердце. Скорее в душе, где распахиваются ворота в царство теней, о котором говорил поэт.
«Точно, — подумал Жантом, — я чокнулся. Но вижу же я свет. Все остальное в моих руках. Если у тебя есть метод, это уже надежда на успех. Бриюэн будет мной доволен».
Ноги сами собой привели его к издательству Дельпоццо. Почему бы сразу не поговорить об авансе? Старик Дельпоццо из принципа станет жаться, а Жантом ненавидит торговлю. Но еще больше его выводят из себя желчные замечания Мириам. Представился секретарше и вошел к патрону в его огромный министерский кабинет. Повсюду книги. На столе роза. Перед хозяином, сидящим со сложенными, как у прелата, руками, больше ничего нет. Чувствуется тонкий запах сигар. По паласу ступаешь как по облаку. Дельпоццо встал, любезно протянул посетителю руку.
— Ну и ну, Рене, выглядишь ты не блестяще. Заболел?
Схватил его за руки, любезно потряс их, усадил перед собой в кресло. Как дедушка. С милыми морщинами на щеках. Между собой сотрудники фирмы называют его крестным отцом, как будто он глава семьи мафиози.
Дальпоццо тоже сел.
— Итак? Ты принес рукопись.
— Нет. Пока нет.
— Но скоро принесешь?
— Да, возможно.
— Ты мне это говоришь уже много месяцев. Скажи, Рене, в чем дело? У тебя как будто постоянно беременность заканчивается выкидышем. Но знаешь, это излечивается. Так что рассказывай… Ты что-нибудь задумал? Все, кто входят сюда, полны планов… Нет?.. Ну что ж, тогда у меня для тебя кое-то есть. Но сначала скажи, чего ты от меня хочешь. — Он вдруг разразился смехом. — Ах да! Понимаю… У тебя же лицо вдрызг проигравшегося игрока… Нужны деньги, ведь так? Дорогой Рене, ты меня разоряешь. Если бы только в тебя было выгодно вкладывать. Ну, не стреляй глазами. Шучу. Но если будешь слишком долго тянуть, тогда… сам делай выводы, ты же взрослый человек. Зайди к Менестрелю. Договорись с ним. Ты не очень много по-. просишь? Если как в последний раз, то сойдет. Замечательно. А теперь послушай меня. И сиди спокойно, сейчас ты удивишься.
Он радостно потер руки и, несмотря на свои восемьдесят лет, заерзал на стуле, словно ребенок, увидевший страстно желаемую игрушку.
— Тебе, конечно, известно о серии «Идеальное преступление». Замысел предельно прост: хорошо известных авторов просят придумать криминальную загадку и написать забавы ради по детективному роману. Короче, талант против техники. И дело идет… Даже очень хорошо. Понимаешь теперь, к чему я клоню?.. Предположим, я тоже учрежу премию «Гран-Гиньоль» и попрошу писателей высокого класса написать по кровавому, «душещипательному» роману, понимаешь… Что-нибудь вроде игры, но страшной игры.
— Но уже есть «Черная серия», — возразил Жантом.
Он радостно потер руки и, несмотря на свои восемьдесят лет, заерзал на стуле, словно ребенок, увидевший страстно желаемую игрушку.
— Тебе, конечно, известно о серии «Идеальное преступление». Замысел предельно прост: хорошо известных авторов просят придумать криминальную загадку и написать забавы ради по детективному роману. Короче, талант против техники. И дело идет… Даже очень хорошо. Понимаешь теперь, к чему я клоню?.. Предположим, я тоже учрежу премию «Гран-Гиньоль» и попрошу писателей высокого класса написать по кровавому, «душещипательному» роману, понимаешь… Что-нибудь вроде игры, но страшной игры.
— Но уже есть «Черная серия», — возразил Жантом.
— С ней нет ничего общего. Представляешь, если академик задумает написать историю о разрезанных на куски женщинах. Это сразу вызовет, я уж не знаю…
— Что-то вроде светского скандала, — закончил за него Жантом.
— Именно. Пока это только проект, который требует уточнений. Но думаю, он принесет хороший доход.
— Вас обвинят, что вы украли идею.
— Мне все равно. Места хватит для двоих.
— А где вы найдете писателей, которые согласятся опуститься до разряда бульварного чтива. Я имею в виду настоящих писателей.
— Рене! Ты неподражаем, уверяю тебя. Перед дверью выстроится очередь, поверь мне.
Раздался легкий стук в дверь. В проеме показалась кудрявая головка малышки Габи.
— Пришел мсье Дютур.
— Попросите его чуть подождать. Сейчас приму.
Жантом встал.
— Подожди, — сказал издатель. — Я еще не закончил. — На секунду он задумался, кончиком пальцев отбил на столе легкую барабанную дробь, затем возобновил разговор: — А ты не хотел бы попробовать? Просто чтобы доставить мне удовольствие.
— Я?
— Почему бы нет?
— Вы серьезно?
— Ты меня плохо понял. Повторяю: я это представляю себе просто как игру. Думаю, что не потребуется ничего, кроме времени, некоторой фантазии, чувства юмора и, разумеется, готовности испытать себя, перехитрить себя самого, если тебе так больше нравится. И всего-навсего один раз.
Жантом поражен. Издатель же продолжал:
— Об этом замысле я еще никому не говорил. Он пока еще не оформился окончательно, и я его шлифую. С тобой, Рене, я заговорил потому, что, насколько мне известно, ты сейчас свободен. Что? Это не так? Ведь не станешь же ты утверждать, что пишешь книгу, сценарий или что-то в этом роде, что очень тебя занимает. Ничего подобного. У тебя ничего нет.
— Но, извините…
— Не возражай. У тебя ничего нет, ты просто делаешь вид, что работаешь. Это не упрек. Дружеская констатация. И вот я предлагаю тебе возможность исправить дела. Успех «Бириби» парализовал тебя. Ты боишься, что новая книга просто повторит «Бириби». Второй роман всегда оказывается испытанием для писателя. У тебя не хватает мужества.
Жантом в знак протеста поднял руку.
— Нет, — проговорил он, — отнюдь нет. Дело не в этом. Все гораздо сложнее.
— Согласен, — ответил Дельпоццо, — все гораздо сложнее. Все вы так говорите, когда возникают трудности. Но свои доводы оставь при себе. Я тебе предлагаю принять новый облик. Читатели знают твой стиль, твою ненавязчивую манеру изложения. Если тебе удастся написать по-другому, если твои читатели воскликнут: «Его как будто подменили. Он действительно талантлив», ты выиграл. Прекратятся разговоры о том, почему Жантом больше не пишет. Улавливаешь? Подумай хорошенько.
— Я не смогу это сделать.
— Разумеется, не сразу. Ты талантлив, но тем не менее. Не торопись. Поищи вдохновения у Алена, де Сувестра, Понсона дю Террай, Гастона Леру. У кого еще? Мастеров детективного жанра хватает. Пусть я преувеличиваю. Но я предлагаю лишь общее направление. Если мой план тебя заинтересует, переговорим об этом еще. Ну же, не делай лицо как на похоронах.
Издатель проводил Жантома до двери, но на самом пороге задержал его, взяв за рукав.
— Вот о чем я подумал, — сказал он. — Существует особа, которая сумеет тебе помочь. Плодовита, как речной поток, и обладает чувством модного. Рядом с тобой, Рене. Совсем рядом. Валери… Валери Ласаль.
Жантом еле сдержал гнев. Резким движением открыл дверь, обернулся к Дельпоццо. Изо рта готовы вырваться ядовитые оскорбления.
— Зайди к Менестрелю, — посоветовал старик. — И успокойся.
Жантом пересек приемную, ни на кого не обращая внимания. «Пусть он катится к черту со своими планами. Мастера… чего? Старый кретин. Как он решился предложить это мне!»
Он вновь оказался на бульваре, почувствовал себя вдруг настолько утомленным, что зашел во «Флору» выпить чего угодно, лишь бы покрепче, лишь бы унять дрожь в руках. Предложить ему сотрудничать с Мириам! Как Дельпоццо только додумался до такого. Этому нет названия. Соавторство? Впрочем, нет. Он мог бы попросить… даже не так, одолжить изначальную идею. Но ему очень хорошо известны представления Мириам. Все это неизбежно приведет к «Разносчице хлеба» или к «Двум сироткам» с несколькими постельными сценами. А вот «Дорогого Биби» там днем с огнем не найдешь. И потом, не стоит забывать, что Мириам вот уже много лет пытается наложить на него руку. Мужа она уже одолела. Он превратился в лишившуюся своей сущности оболочку. Но как писатель он до сих пор от нее ускользал. Между тем она испробовала все средства: водила его на презентации своих книг, на коктейли, на пресс-конференции. «Я ему многим обязана», — говорит она, беря его под руку. Или: «Он читает мои книги. Уверяю вас, не пропускает ничего». — «Но это неправда!» — пытается возразить он. За их спиной шепчут: «Он все портит. Какая жалость!» Постепенно он начал отстраняться. Она же сделала вид, что приняла его игру, но от своего не отказалась. Просто изменила тактику. «О! — говорит она своим бесчисленным подругам, — не посоветовавшись с ним, я ничего не делаю. Конечно, у нас разные вкусы, но он дает такие хорошие советы!» Но что произойдет, если она вставит в разговор: «Бедный Рене, если бы не я, он давно бы вышел из моды. Он не чувствует потребностей современного читателя».
Алкоголь подействовал, уняв боль в ране. Она уже не так кровоточит, но все равно тупо ноет, заставляет дергаться губы, от чего ему почти удалось избавиться. Как такой хитроумный и проницательный человек, как Дельпоццо, мог предложить ему столь чудовищную вещь? Он, наверное, догадывался… Конечно. Он заранее знал результат. «Он загнал меня в угол, — подумал Жатом. — Я прошу у него задаток. И он сразу предлагает работу. Я в нерешительности. Он говорит: «Найдите помощника», и я, как идиот, хлопаю дверью, как бы говоря: «Мне никто не нужен». Тем самым соглашаюсь. Фактически это все равно что ответить «да».
Жантом заказал еще одну рюмку, вернулся к своим бредовым мыслям, пытаясь привести их хоть в какой-нибудь порядок. Старая лиса Дельпоццо все провернул с обычной для него ловкостью. Он ясно дал понять, что предлагает проявить не талант, а профессиональные качества, которыми должен обладать любой писатель. Если их нет, ты ни на что не годен. И нечего тогда просить аванс. Надо просто сказать: «Что ж, хорошо, согласен. Я это сделаю». А твое согласие означает, что ты готов сделать шефу приятное, не отвергаешь его идею и, едва попрощавшись, немедленно примешься за работу. А может, это как раз подарок судьбы? Довольно просто сказать себе: «У меня нет больше отговорок. Мне предоставлена полная свобода действий. Могу писать все, что угодно, отбросив комплексы».
Откуда взялось это слово? Оно, наверно, уже давно где-то пряталось и, чтобы проявиться, ждало лишь удобного случая. Теперь, когда исчезли критический настрой, цензура мысли, стремление к ясности, что мешает комплексам вылиться в рассказ?
Жантом задержал на языке обжигающую жидкость, коньяк или виски. Настал момент вынести себе неутешительный приговор. «Ну и пусть! Распахну дверь своим комплексам. Пусть выползают, как змеиный выводок. Не я этого хотел». В ту же секунду на него снова нахлынул образ носилок и людей в белом. Как приступ, как давно задуманная агрессия. Эти люди в белом, приводящие его в такое смущение и олицетворяющие что- то вроде неприкрытого насилия, напоминающего не гнев, не месть, не садизм, а какой-то спазм, безмерную тошноту, как будто извергающую тебя самого, обладают такой энергией, что направь ее в нужное русло, и она, возможно, заработает и поможет создать рассказ, как река, когда-то приводившая в действие мельничное колесо. Мельница! Она опять возникла в воспоминаниях. Жантом встал, забыв расплатиться, вернулся и, не дожидаясь сдачи, пошел домой. Горит красный свет. Тем лучше. Значит, не спросит, расплатился ли он с управляющим. Снял пиджак и уселся за стол, чувствуя себя одновременно жертвой и палачом. Сейчас он либо ответит шефу отказом, напишет, что решительно не намерен продаваться, либо постарается сыграть в игру и, исходя из одного образа, опираясь на ассоциацию идей, вновь переживет этот путь, начавшийся в момент его рождения, этот убийственный спуск с крутыми поворотами и прямыми участками, и увидит, где он очутился. Пока он ничего не знает. Его раздирают противоречивые чувства. Наконец, очень осторожно, как будто скрип пера может разбудить некую опасность, задремавшую возле него, он написал: «Машина «Скорой помощи»…» Только не надо задавать вопросы. Машина «Скорой помощи», почему бы нет? Остановилась во втором ряду. Имеет на это право. Такая деталь Жантому понравилась. Прохожие вынуждены ее обходить. Они просто обязаны пропускать людей с носилками. «Посторонись!» Этот призыв он сам слышал раньше. «Не мешай, малыш». Два человека, тот, что повыше, идет впереди. За ними дым. Может, и огонь. Но нет, огонь излишен. Надо строго придерживаться замысла: двое санитаров переходят тротуар. Пусть носилки не будут разобраны. Так лучше. Один из санитаров несет их на плече, словно жердь. Точно так же выглядел отец, уходя на рыбалку.