– Незначительное. – Высокий женский голос, почти детский, я раньше не слышала, но сидит от главврача далеко. – Имеется незначительное, но без субарахноидального кровоизлияния.
– Так хорошо же, – сказал Вячеслав Федорович, – очень даже ничего. Опишите терапию.
– В постоперационный период проводилось стандартное медикаментозное лечение, направленное на нормализацию функционального состояния головного мозга, снятие головокружения и беспокойства, – начала Юлия Валерьевна. – Использовался обычный спектр анальгетиков, седативных и снотворных препаратов: пенталгин, церукал, а также транквилизаторы – элениум и нозепам.
– Хорошо, – одобрил Вячеслав Федорович, – это хорошо. Переносимость нормальная, медикаментозные аллергии?
– Усваивомость препаратов в норме, без нарушений, – подтвердила Юлия Валерьевна. – По травматической симптоматике больная застабилизирована. Проведение курсовой сосудистой и метаболической терапии считаем нецелесообразным, поскольку больная не испытывает дискомфорта.
Вот как? Не испытываю дискомфорта? Откуда она знает, что я испытываю?
– Это хорошо, – трещинка в голосе как-то сгладилась, словно затянулась жирком, – это хорошо. А что по вегетату? Где у нас Лазарь Ефимович? Лазарь Ефимович!
– Постоянное вегетативное состояние, без перспектив. – Глубокий мужской голос, как Леонард Коэн или Высоцкий. Для меня такие голоса – смерть. Словно сначала в затылок подышали, а потом кончиком языка провели. Сразу мурашки по всему телу. Только сейчас я мурашек не чувствую.
– Артериальное давление снижено, дыхание аритмично, часто угнетено до поверхностного, температура тела понижена, – продолжал Лазарь Ефимович. Откуда он знает? Я не помню, чтобы меня осматривал мужчина с таким голосом. – Постоянный вегетат с возможным отказом самостоятельной дыхательной функции. Глоточные рефлексы подавлены, непроизвольное, неконтролируемое слюноотделение. Думаю, в течение месяца понадобится перевод на машину.
Что это значит? На какую машину? Я, конечно, плохо дышу, хриплю часто, но это оттого, что все время лежу. Когда начну вставать, то все установится.
– А это нехорошо, – расстроился Вячеслав Федорович. – Это означает, что мы ее выписать не сможем. Вы уверены, Лазарь Ефимович?
– Более чем. – Но какой голос! Какой голос! Интересно, как он выглядит? Не толстый? – Более чем, Вячеслав Федорович.
– Давайте послушаем лечащего врача, – предложил Вячеслав Федорович. – Юлия Валерьевна, ваше заключение?
– Я вынуждена согласиться с Лазарем Ефимовичем. – Еще бы: когда у мужика такой голос, любая согласится. – Двигательные функции невосстановимы, отсутствует способность к самопроизвольной ментальной деятельности, и наиболее вероятно, вскоре наступят ухудшения в контроле мозга над дыханием, что потребует респираторную поддержку. С таким прогнозом считаю выписку нецелесообразной: домашний уход невозможен, и отсутствие постоянного квалифицированного медицинского наблюдения может повлечь угрозу для жизни больной.
Домой? Они выписывают меня домой? Нет, наоборот, не выписывают. Неужели я никогда не буду ходить? Я все это время старалась их прогнозы не слышать, словно не про меня, но это про меня. Да что они, серьезно, что ли, – я теперь так буду всю жизнь, с боку на бок, с трубкой во рту?
А если выпишут, а дома все пройдет? Дома все может пройти, само. Я читала – бывает.
– Нехорошо, – сказал Вячеслав Федорович, – определенно нехорошо. Мы ее долго на машине держать не сможем, нам ИВЛ в реанимации нужны. А что семья, отказывается ее забирать? Вы с семьей говорили, Юлия Валерьевна?
Митя обязательно меня заберет: он без меня жить не может. Он меня не бросит, особенно сейчас, когда я беззащитна.
БЛАНШ. Теперь на одной беззащитности уже не продержишься: слабость – слабостью, а красота – красотой. А я уже не та.
А мне сейчас нужно на беззащитности продержаться: я уже не та. У меня, кроме беззащитности, ничего не осталось.
– Пока нет, Вячеслав Федорович. – Это Юлия, улыбается своими узкими губами, наверное. – Больной вскоре явно понадобится постоянная искусственная вентиляция легких, что в домашних условиях организовать нереально. Я считаю…
– Почему нереально? – перебил Вячеслав Федорович. – Если они состоятельные, могут купить механический ИВЛ с баллоном сжатого воздуха. А если деньги позволяют, пусть поставят дома индивидуальный мини-компрессор, как в больнице. Что думаете, Алла Петровна?
– Дома им, конечно, сложно будет с инвазивной вентиляцией возиться. – Алла Петровна – это писклявая, с детским голосом, но ее все слушают, сразу перестали шептаться. – Они ей интубационной трубкой гортань порвут.
– Так мы больной перед выпиской сделаем трахеостомию, – обрадовался Вячеслав Федорович. – Вставим канюль в трахею и подошьем. И не надо ни с чем возиться: трубка торчит из трахеи, куда легче.
Что? Я такое здесь уже видела: в горле дырка, оттуда трубка, а к ней подключен аппарат на колесах. Искусственные легкие. Неужели это все происходит со мной?
– А контроль по давлению? – спросила Юлия Валерьевна. – Ее муж – не медик, Вячеслав Федорович. Согласитесь, что отсутствие квалифицированной помощи при эксплуатации ИВЛ может повести к баротравме легких. Я категорически против выписки.
Она против. Это она хочет, чтобы Митя продолжал ходить в больницу, чтобы они могли видеться. Не замужем, наверное. А даже и замужем – кого это когда останавливало. Хороший сюжет: молодая докторша (белый халат, загорелая, контраст по цвету), красивый мужчина, она заботится о его умирающей жене, они постепенно сближаются, ему нужно растить ребенка, нужна женщина в семье. Дарит его маленькому сыну игрушку, читает книжку, пока папа сидит с женой. Жена – труп: трубка в горле, никаких реакций, бритая наголо. А тут – живая, теплая, заботливая. Перед уходом дает ему сумку с горячим обедом: я для вас сготовила, а то вам сейчас не до того. Встречаются глазами, все чаще, все неслучайнее. Все явнее. Однажды он плачет, она тихо входит в палату, гладит его по голове. Он целует ее руку, целует ладонь. Стоят, прижавшись друг к другу, он поворачивает ее к себе, крупный план – губы сближаются, и в это время запищал аппарат: больной нужна помощь. Не поцеловались, но перешли рубеж, объяснились без слов. Постепенно она вымещает ту, другую, становится незаменимой. Но муж чувствует себя виноватым, не может ни на что решиться. Тогда – за окном гроза, весенний дождь, вся сцена на крупных планах: стихия снаружи, стихия внутри, – тогда пожилая, все понимающая медсестра Глафира Федоровна, которая наблюдает за их растущей любовью, отключает его жене кислород. И все счастливы. Я бы могла такое сыграть.
Но сейчас у меня другая роль.
– Мы услышали ваше мнение. – В голосе главврача снова появилась трещина, и звук словно распался, делая слова такими же надтреснутыми, нецелыми, как и сам голос. – Мы ваше мнение выслушали, Юлия Валерьевна. Сделаем так: поговорите с семьей, объясните перспективы и обсудите вопрос о выписке с возможным переводом на респираторную поддержку в домашних условиях. Только без драматизма, не пугайте родных, а то откажутся. Пообещайте, что с ними проведут инструктаж по дозированию кислорода и контролю углекислого газа в легких. Но без драматизма, это не театр. Мы ее вечно держать не можем. У нас здесь больница, а не богадельня.
– А если семья откажется? – спросила Юлия. – Там муж с маленьким ребенком.
– А если откажется, будем оформлять путевку в Минсоцобеспечении, – решил Вячеслав Федорович. – Это, безусловно, для больной – не оптимальный вариант. Объясните семье, какие в специнтернатах условия содержания. Здесь можно и подраматичней, чтобы не было иллюзий. Объясните, что, сколько бы ей ни осталось, дома будет лучше. Ничего, потерпят. На то и семья.
6
Я им не верю. Я не верю, что все так плохо: врачи могут ошибаться. Не знают же они, что я все вижу и слышу. Я еще встану, все пройдет. Я про такое читала: человек находился в коме двадцать лет, а потом очнулся. Только я двадцать лет ждать не буду: я раньше выздоровлю.
Господи, ужас какой. Какой ужас – я никогда не буду ходить, буду всю жизнь лежать с трубкой в горле, всю жизнь в памперсах. А Митя будет за мной ухаживать, пока я ему не надоем. Алеша без меня вырастет, станет стесняться приводить друзей домой: кто это лежит с трубкой в горле? А это моя мама, она – овощ. Она под себя ходит.
А что теперь с платьями? Я только купила два новых, на лето. Одно совсем открытое, изумрудного цвета, мне очень хорошо. И туфли к нему купила. А что с туфлями?
Какие туфли? Я же всю жизнь в замаранной ночной рубашке пролежу на кровати. Под себя буду ходить. Как животное. Как больное животное. Состарюсь с трубкой в горле, волосы седые, чучело. Может, красить в голубой цвет, как бабушка Вера? Нет, мне не пойдет.
Как умереть? Господи, дай умереть – только сразу, без боли. Заснула и не проснулась. На губах – улыбка. Митя плачет и понимает, что никогда не найдет такую, как я. Страдает, но живет один. Вспоминает меня – наша прошлая жизнь, мои сцены, я в кадре. Или я могу ему являться во снах, а то совсем умирать – плохо: умер – и все, твои эпизоды закончились.
О чем я? Это не кино, это – по-настоящему. Со мной, не с персонажем. Лучше умереть, чем так жить. Перестану дышать, и все. Легко.
В детстве я часто задерживала дыхание, посмотреть, сколько продержусь. Меня научил Боря Клумов, он был в меня влюблен в третьем классе. Боря – маленький, широкоплечий, с сильными руками. Глаза голубые, теплые. Что с ним стало? Вырос, женился и живет с какой-нибудь коровой. Он мне нравился, я уже тогда чувствовала настоящих мужчин. В нем уже тогда было много мужского.
Боря объяснил, что нужно набрать в рот побольше воздуха, а потом перестать дышать. Когда начнет распирать, то постепенно выпускать воздух через нос, только медленно. Главное, говорил Боря, если долго не дышать, то начинает кружиться голова, как перед обмороком, очень приятно. Перед глазами круги, словно смотришь в калейдоскоп.
Мы с ним часто сидели в беседке в нашем дворе и не дышали. Вокруг листья, дождь, а мы сидим и не дышим. Мне не нравилось, просто хотелось с ним посидеть. Чтобы другие девочки видели, что у меня есть свой мальчик. Я потихоньку дышала, и он никак не мог понять, как я так долго держусь. Бедный Боря, я бы его и дальше обманывала.
Теперь мне обманывать некого. Хорошо бы меня случайно перевернули лицом в подушку и забыли: самой трудно перестать дышать. Невозможно. И пытаться нечего.
Как умереть? Умереть. Заснуть… и видеть сны, быть может. Какая роль – Гамлет. Почему для женщин нет такой роли? Что сравнится с Гамлетом? Антигона? Леди Макбет? Не то. У Гамлета – многоплановость: он играет сумасшедшего, прячется за образом сумасшедшего. Роль в роли. Плюс выбор: жить по старым, клановым канонам родовой мести или стать человеком Возрождения? Подчинение долгу или свобода от долга, от предрешенности? Это нам Диана Павловна по зарубежной драматургии объясняла в училище. Таня Полонская потом играла Офелию в отрывке. А я – королеву Гертруду.
КОРОЛЕВА.
То участь всех. Все жившее умрет. А я застряла посредине.
БЛАНШ. Мне нужен покой! Вздохнуть свободно – вот что мне нужно!
Наоборот – не вздохнуть свободно, а перестать дышать совсем, вот что мне нужно. У меня другой текст.
Чем жить, когда не живешь? Воспоминаниями о прошлом. Придумками о настоящем. Фантазиями о будущем. Я всегда жила в двух параллельных мирах: один – роль внутри, другой – мир реального. Только я до конца никогда не жила в реальном: там неинтересно. Жила, как улитка в раковине: все видят раковину, а внутри – я, совсем другая. Спряталась и только усики наружу. Никто не знает, какая я. Иногда разве что покажу кусочек, обрывочек себя настоящей, на секунду, не больше. И в раковину.
Теперь я спряталась навсегда. Не достанут. Самой не вылезти.
7
Митя приходит меня навещать два раза в неделю, не чаще. Он больше со мной не разговаривает: приходит, отдает памперсы дежурной сестре и садится рядом с кроватью. Часто говорит по телефону. Вчера пришел, когда я лежала лицом к стене.
Нянечка спросила:
– Давайте я вам ее переверну.
А он отказался: Нет не нужно что ее беспокоить она должно быть спит. Это ему на меня неинтересно смотреть. Или неприятно. Я не видела его лица, не могу сказать. Я все про него знаю, когда вижу лицо. По голосу трудно, особенно когда он говорит не со мной.
Он как-то приободрился, по телефону договаривался поехать к Палеховым на дачу. Смеялся. Он вроде бы к ним один собирался. А с кем Алеша останется? Опять с его мамой? Он скоро ее будет “мамой” вместо “бабушки” называть.
Ляля Палехова – хорошая, я к ней не ревную. Она – из женщин-друзей: может с мужиком спать и оставаться другом. Секс как общение. Большая редкость, я так не могу, мне нужен второй план. Иллюзия отношений. Пусть на час – но отношения. Чтобы было потом что играть. Она со всеми своими бывшими продолжает дружить. И с их женами тоже. Я думаю, она теперь с Митей иногда встречается: так, поддержать морально. Секс как психотерапия.
Я к ней не ревную: с ней – не по-настоящему. Я знаю, Митя с ней спал еще до того, как она за Палехова вышла. А может, и после. Хотя я бы почувствовала – я их часто видела вместе. Кроме того, она Палехова ни на кого не променяет: двое детей, квартира, дача. Он ей ни в чем не мешает. Говорят, они встречаются с другими парами. Сейчас многие так делают. Я сама пробовала – не с Митей, с другим – продюсер с НТВ: он предложил, я согласилась – попробовать. Встретились с замужней парой, хотя, может, они и врали. Мы им тоже сказали, что муж и жена. У меня кольцо, у него кольцо: кто узнает правду?
Почему он больше не приводит Алешу? Я его уже три недели не видела. Совсем меня забудет, перестанет узнавать. Хотя меня скоро выпишут, буду дома. Буду дома лежать лицом к стене.
За эти месяцы я стала слышать свою кровь. Как она проходит по артериям, по венам. Раньше я думала о своем теле только с внешней стороны: как что выглядит, где болит. Теперь я слышу себя изнутри, слышу кровь – как она идет в правую часть сердца, а оттуда ниже, в маленький гладкий мешочек. Если внимательно прислушаться, можно ощутить струение слева – кровь спешит к легким и, пройдя сквозь них, возвращается в сердце.
Я теперь вижу себя внутри – с миллионом изгибов, поворотов, плотин, и кровь течет, бежит – от сердца, от сердца, от сердца. Я могу видеть свое сердце: кулек с толстыми отростками. Оно сердится и толкает кровь от себя. Почему оно остановилось после аварии? Решило отдохнуть.
Я стала как улитка – живу внутри раковины. Улитки, должно быть, хорошо знают свою раковину, и я теперь хорошо знаю свое тело изнутри. Словно въехала в новую квартиру и должна ее обжить – уголок за уголком, метр за метром. Чтобы угадывать звуки по ночам: вот треснула половица – это в прихожей, теперь – зашумел холодильник, в кране мурлыкнула вода. Форточка заскрипела. А я лежу, смотрю в гладкую темноту и все знаю – где что, и оттого не страшно.
Так было в Дегунине, куда я уехала с Покровского.
Бабушка Вера умерла неожиданно, без болезни: сидела, ела свой салат без помидоров – плохо для голоса – и умерла. Я не сразу поняла: она не упала, а как-то обмякла на стуле. Это было неправильно: она всегда сидела с прямой спиной – для осанки.
Умерла, а голос сберегла. Оттого что не ела помидоры.
Я только окончила школу и поступила в Вахтанговское – новая жизнь, сценискусство, романы. Все друг с другом кокетничают, атмосфера всеобщей влюбленности. Все влюблены, как Керубино в Женитьбе Фигаро. Наш спектакль на втором курсе: я играла Марселину, Полонская – Сюзанну. Почему не я играла Сюзанну? Не помню. Я бы могла.
СЮЗАННА. Тысячу пощечин, если вы ко мне подойдете! Сейчас пойду пожалуюсь графине…
Ага, сейчас. Встану и пойду.
Когда бабушка умерла, мама со своим мужем только вернулись из Малайзии; он был там первым секретарем посольства. Он ждал – наконец – назначение послом, венец карьеры. Он надеялся на одну из бывших неконфликтных югославских республик – Словения, Македония. Или Черногория. В конфликтные назначали молодых.
Назначение пришло через день после смерти бабушки: Сейшелы, почетная ссылка. Сейшелы – земной рай, туристический глянец – оказались карьерным позором – кто бы мог подумать? Они уехали через неделю после похорон, и мама все время боялась, что он теперь сопьется. Ее муж ждал большего, а его – на Сейшелы. Где это? Я плохо представляла.
Я сама позвонила Максиму Леонидовичу, сыну дедушки Бельского, сказать про похороны. Он был старый и ничего не помнил. Он не помнил, кто я, кто бабушка. А ведь у них что-то было, то есть все было, это потом она за дедушку вышла замуж.
Он слушал меня, отвечал невпопад и вдруг стал кричать:
– Отпустите! Разобьется сейчас! Разобьется же! Вот здесь отпустите!
Затем у него забрали трубку, и женский голос:
– Кто это? Вы кому звоните?
Я объяснила, рассказала, что бабушка умерла. Женщина оказалась его дочкой – старше моей мамы. Зовут Женя. Что ты Ланочка какая я тебе Евгения Максимовна просто Женя ты мне как родная. Я ее видела несколько раз, когда была маленькая, а потом они перестали к нам ходить. Что-то между ней и бабушкой, не знаю что.
Женя сказала, что Максим Леонидович болен: Паркинсон. У него все трясется, и он плохо соображает. Она обязательно придет на похороны, поможет. Бабушка была ей как родная. Спросила про маму. Та ей тоже как родная. Мы ей все как родные.