Он поглядел на Ивана и засмеялся.
– У вас колбаса горит, – сказал Аскербай.
Он снял блюдце и, кивнув, аккуратно понес горячую кружку к себе в комнату.
Иван выключил огонь, переставил сковородку на холодную конфорку и долго сидел, не решаясь есть. Будто он снова был в маленькой городской библиотеке и напечатанные слова опять обрели смысл и надежду стать его жизнью. Иван понимал: Аскербай знал, что он сам не только не знал, но и не предполагал, что знать можно, и в этом знании таился путь из тумана.
Иван ел остывшую колбасу и думал, о чем станет говорить с Аскербаем на следующий день.
3
Так начались их беседы на кухне. Они подолгу пили чай за квадратным столом, где могли сесть еще двое, но этих двоих не было. Татьяна Семеновна им не мешала, появляясь редко, и тыкающий в пол стук костыля сопровождал ее медленный мучительный путь из дальней комнаты рядом с облупленной тесной ванной в конце коридора. Она выходила по крайней необходимости, деля одинокое время с постоянно включенным телевизором. Они продолжали говорить и при ней, и она, безразличная к странности услышанных слов, ела густой картофельный суп, подставляя под ложку серый хлеб. Продукты ей приносила пожилая молчаливая женщина из собеса, и Татьяна Семеновна проверяла каждую покупку по чеку и только потом подписывала ведомость на доставку. Она тоже хотела онтологической ясности, и соответствие названий продуктов их наличию уверяло ее, что это не симулякр.
Аскербай никуда не ходил из дому: когда бы Иван ни посмотрел, желтая полоска под его дверью светилась, словно обещание лучшего. Иван негромко стучал в дверь и шел на кухню. Скоро приходил Аскербай с мешочком толченой травы. Аскербай не пил чай или кофе, а заваривал траву, давая ей настояться, и затем мелко глотал красноватую терпкую жидкость, держа кружку левой рукой.
Иван глядел, как обрубки его пальцев не боятся горячего, и хотел попробовать горько пахнущий настой, но стеснялся попросить. Он никогда не видел, чтобы Аскербай ел.
Каждый месяц – последние два числа – Аскербай уезжал, и полоска желтого света пропадала. Коридор делался темным, и по нему не хотелось ходить. Потом Аскербай появлялся – худой, с полуседыми волосами до плеч, с матовыми темными глазами, и разговоры о сути возобновлялись, завораживая Ивана нежданными глубинами понимания, которые он раньше и представить не мог.
До встречи с Аскербаем Иван думал о жизни просто и теперь радостно тонул в открывшихся просторах осознания мира, что оказался одновременно и реальностью, и представлением других о себе.
– Поймите, Иван, вся эта путаница началась, когда метафизику подменили онтологией, – объяснял Аскербай. – В классической метафизике под бытием понимался бог. Бог создал реальность, и, стало быть, только он обладал инструментами ее познания. Бытие существовало независимо от человека, как и создавший бытие бог. Это вселяло надежду, что мир не разрушится, как только я перестану его познавать. Вполне терпимо.
Иван соглашался: это было как его жизнь, в которой он не мог ничего изменить, как не мог ничего изменить в колонках цифр, что были посланы кем-то другим для кого-то другого. И, как эти цифры, жизнь шла мимо – безразличная к его ожиданиям, не замечая Ивана, и он согласно кивал, слушая кухонные объяснения Аскербая и надеясь, что непонятные слова смогут предложить ему смысл.
– Проблема с метафизикой в том, – продолжал Аскербай, – что невозможно доказать существование бога, но, как требовал Кант, нужно действовать, как если бы он был. Оттого вся метафизика строится на предполагаемом: мир-как-если-бы. Это, конечно, не могло устроить философов: ведь онтология – это мир-как-он-есть. Потому Хайдеггер и настаивал, что реальность нам известна лишь через познание ее человеком. Дальше – простой силлогический трюк: если бытие познаётся только через человека, то он и есть бытие. Человек стал бытием. Бог был бытием. Человек стал богом. Поняли? Вот вам и весь экзистенциализм.
Иван мало понимал в разговорах Аскербая, но соглашался, надеясь, что тот говорит правду. Иногда Иван просил почитать книги, из которых Аскербай все узнал, и долго сидел вечерами в своей пустой комнате, перечитывая по многу раз подчеркнутые желтым фломастером строчки. Он радовался, когда узнавал в прочитанном, хотя и не до конца понятом, слова Аскербая: это означало, что тот не придумал все сам, а взял у других умных людей. Иван радовался, что таких много: это вселяло надежду, что и он однажды поймет, как все устроено. А когда поймет, сможет менять бытие, как захочет.
Аскербай не ходил на работу: он всегда, кроме двух последних дней месяца, был дома. Однажды Иван преодолел стеснение и спросил, отчего тот не работает. “Вряд ли из-за руки, – думал Иван. – Другие и не с такими увечьями работают. Значит, деньги у него есть”.
– Я пенсию получаю, – ответил Аскербай, – по инвалидности.
Он ничего не добавил и скоро ушел в свою комнату.
Следующий день пришелся на 29-е, и, как обычно в это время, Аскербай уехал, так что Иван не знал, обиделся тот или нет.
Отъезд Аскербая был кстати: в конце месяца пришли новые цифры, и Ивану приходилось задерживаться в банке позже обычного. Они теперь разговаривали каждый вечер, и после работы Иван спешил домой, на кухню, где его ждали чай, овсяное печенье и разъяснения сути. Сейчас же он должен был сидеть в подвале КОРИБАНКА и распределять непонятные ему числа по категориям, обозначенным буквами – П, Р, Н, Д. И цифры и буквы ничего не говорили Ивану.
Перед отъездом они с Аскербаем обсуждали предназначение – есть ли оно. Аскербай дал Ивану книгу Сартра БЫТИЕ И НИЧТО, которую тот надеялся почитать в метро. Пока Иван лишь успел понять, что сознание – это вызов бытию, но не успел прочесть, почему так. Он думал узнать об этом по дороге домой.
“Неужели мое предназначение здесь, в этом подвале? – думал Иван. – Неужели я уехал от своей реки, убежал из залитого туманом города, чтобы переносить непонятные цифры из одного файла в другой?”
Он как раз дошел до любимой им буквы Н и смотрел на числа, относящиеся к НЕТМЕКО. Иван не понимал сути этих чисел, но они явно уменьшились по сравнению с прошлым месяцем, и кто их прислал, выбрал для них красный шрифт, как предупреждение грядущей беды. Ивану стало интересно – в первый раз, и он проверил цифры по НЕТМЕКО за прошедшие месяцы: они становились все меньше и меньше, словно их жизнь таяла и скоро должна была исчезнуть, превратиться в нули – круглую память о прошлом.
Иван открыл файл другой компании, НЕТРОТОРГ; здесь цифры, наоборот, росли во всех категориях, кроме Р, заполняя колонки уверенными строчками. Цифры за прошедший месяц были еще больше, они разрослись и грозили не уместиться в столбиках под ничего не значащими для Ивана буквами. Ему стало обидно за НЕТМЕКО, и он подумал, что, как НЕТМЕКО, он сам однажды пропадет, исчезнет, и испугался, как пугался когда-то растаять вместе с приходящим из-за реки туманом. “Если сознание – вызов бытию, – подумал Иван, – значит, я могу менять ход вещей”. Он скопировал последние цифры НЕТРОТОРГа и поместил их в файл НЕТМЕКО. Цифры же НЕТМЕКО он разбросал в колонках НЕТРОТОРГа и вывесил файлы компаний в базу данных.
Затем Иван оделся и пошел к метро, скоро забыв о сделанном и потеряв себя в трудных мыслях Сартра.
Вызов Ивана бытию не прошел бесследно: на следующий день ему – в первый раз – позвонили по служебному телефону.
Иван взял трубку и услышал бесцветный голос.
– Петров? – спросили его и, не дожидаясь ответа, продолжили: – Это Кирюшин из отдела стратегических решений. Слушай, что там с НЕТМЕКО? У них в этом месяце рост по всем показателям.
– Я тоже заметил, – согласился Иван. – Кроме Р.
– Р? – переспросил Кирюшин. – Ну да, кроме расходов, все выросло. А мы им только что в кредитовании отказали – у них же продажи катастрофически падали последнее время.
“П, – догадался Иван. – Продажи – это П”.
– А НЕТРОТОРГ, наоборот, приспустился, – сказал Иван вслух. – А до этого рос.
– Ты тоже заметил? – обрадовался Кирюшин, и его голос потеплел и стал ярче. – Я же говорил, что есть межсекторная корреляция в индустрии. Ты как думаешь, откуда рост у НЕТМЕКО: новая клиентура или внутренние резервы?
Иван размышлял, что сказать: он ничего не знал о компании и не хотел рисковать. Поэтому предположил наиболее очевидное.
– Я думаю, они в другом месте взяли кредит, – сказал Иван, – и использовали эти деньги для роста. Возможно, нашли новый рынок сбыта.
Он замолчал, ожидая реакцию. Было интересно формировать реальность и заставлять других в нее верить. Этого с ним прежде не случалось.
– А знаешь, – после паузы согласился Кирюшин, – очень даже может быть. Мы им отказали, они пошли в другой банк и получили кредит под залог недвижимости. Средства использовали для закупок товара на стороне и стали демпинговать – отсюда рост продаж. Так и было, – уверил себя Кирюшин, – а наш кредитный комитет не захотел рискнуть, и теперь сидим и смотрим на их рост, а проценты по займу получает кто-то другой. Непонятно только, почему у НЕТРОТОРГа показатели падают; может, НЕТМЕКО у них клиентуру отбирает?
Он дал Ивану задание следить за обеими компаниями и не заниматься ничем другим.
– Все новые цифры – сразу мне, – сказал Кирюшин. – В базу больше не вывешивай, там все шастают, присылай лично мне.
Иван записал адрес его электронной почты и повесил трубку. Он чувствовал, что в жизни что-то сдвинулось, словно она наконец заметила его и, приостановившись, пытается разглядеть получше, а не проносится, равнодушная, мимо, как раньше.
В тот вечер он ехал домой, подняв глаза и не прячась от случайных улыбок девушек.
4
Декабрь начался оттепелью, будто месяца перепутались и вдруг наступил апрель. Снег почти сошел, оголив асфальт; город снова стал черным и мокрым. В метро стояли грязные лужи, и солнце, морозно светившее весь ноябрь, ушло, спрятавшись за плоское серое небо. Люди на улицах продолжали носить теплую одежду, и в транспорте от них шел сырой прелый запах.
Кадровичка Петрова неожиданно вызвала Ивана в свой кабинет и сообщила, что договорилась о регистрации и платить не нужно. Иван отдал ей паспорт и отметил ее почти уважительный тон, словно она знала о нем что-то важное.
Два раза в неделю Иван теперь открывал файлы НЕТМЕКО и НЕТРОТОРГа и менял цифры местами. Затем отсылал файлы Кирюшину, который часто звонил и спрашивал его мнение о динамике компаний. Иван узнал значение таинственных букв – названий колонок: П действительно означало Продажи, Р – Расходы, Н – Налоги, а Д – Доходы. Мир оказался менее загадочным, чем виделся раньше; просто нужно было знать, как что в нем называется.
Аскербай вернулся в начале месяца. Увидев под его дверью полоску света, Иван обрадовался, но решил не стучать; он кашлянул несколько раз, будто случайно, и пошел на кухню – ждать.
Скоро появился Аскербай – в той же вельветовой домашней рубашке, что носил всегда, каждый день. “Может, у него ничего другого и нет? – подумал Иван. – На пенсию особо не разживешься”. Они поздоровались – впервые словами, и Аскербай поставил чайник на огонь.
– Как съездили? – спросил Иван, он хотел, чтобы Аскербай пустил его в свою жизнь за пределами разговоров на кухне, но не знал туда пути. Ему казалось, что Аскербай похудел еще больше.
– Спасибо. – Аскербай достал мешочек с травой и посмотрел на Ивана: – Сартра прочли?
Сартра Иван почти кончил, но мало что понял: тот писал сложно, повторяя одну и ту же мысль по нескольку раз и пытаясь доказать одно и то же, но что – Иван уловить не мог. Он каждый раз запинался на словах типа “трансфеноменальность”, возвращаясь назад и пытаясь найти им объяснение, но слова появлялись ниоткуда и, неразъясненные, начинали жить на страницах, отвоевывая все больше пространства, повторяясь и путая Ивана. Поздно ночью, когда свет в других окнах гас, Иван ловил себя на том, что продолжает перечитывать одну и ту же фразу, пытаясь понять ее значение: “Подлинно объективирующие интенции – это пустые интенции, которые подразумевают, что по ту сторону предстоящего и субъективного явления – бесконечная совокупность ряда явлений”. Сколько б Иван ни читал, понимание не приходило, оставляя внутри холодок обиды, словно всем в комнате предложили вкусное, а его обнесли.
– Сложно пишет, – сказал Иван. – И на работе был занят – конец месяца.
Он хотел рассказать Аскербаю про свои манипуляции реальностью в виде цифр, но решил умолчать: вдруг Аскербаю такое не понравится и он начнет думать про Ивана скверно?
Вместо этого он спросил:
– Когда вы столько читать успеваете?
Аскербай заварил мятую, ломаную траву и сел за стол. Обрубки пальцев гладили горячую кружку, а здоровые сторонились, боялись.
– Я всю жизнь пробыл в больницах, – сказал Аскербай. – Времени было много, делай что хочешь.
Вот я и стал читать, сначала из больничных библиотек, а потом просил врачей покупать книги, о которых узнавал из других книг. Сперва в основном художественное читал, – улыбнулся Аскербай, – а затем на философию перешел. Там те же мысли, но концентрированнее, четче. Пока читаешь роман, на героев отвлекаешься, забываешь о главной идее, а у философов – сразу суть.
Он отпил настой и кивнул Ивану:
– Мне суть нужна. Не хочу на второстепенное отвлекаться.
Это Ивану было понятно: он тоже хотел знать главное, чтобы получить защиту от жизни. В детстве ему казалось, что это главное скрывается за наплывающим каждое утро туманом, который, как заклятье, не дает жизни двигаться, и оттого местные прикованы к городу и его неподвижной судьбе. Он бежал от тумана, но все еще не был уверен, что побег удался.
– А как теперь со здоровьем? – осторожно спросил Иван. – Не беспокоит?
Аскербай взглянул на него и покачал головой:
– Вылечили, – сказал Аскербай. – Каждый месяц езжу на осмотр, и все. – Он вздохнул: – Я ведь, Иван, только год как стал жить сам, один, а так всю жизнь в больницах провел. Самому сложно, конечно, заботиться нужно. В лечебнице все готовое – еда, процедуры, лекарства.
Аскербай замолчал, поглаживая уже остывшую кружку всеми пальцами. Иван тоже молчал, ожидая, оставит ли тот прошлое узкой полоской, как желтый свет под своей дверью, или отдернет завесь недоверия и пустит Ивана внутрь.
В дальнем конце коридора короткий, дробный стук костыля отмерял путь Татьяны Семеновны в туалет.
Иван доел печенье, чай у него кончился, и он стал просто сидеть.
– Я вам Сартра дал потому, – продолжил Аскербай, – чтоб вы поняли: человек рождается без презаданности, он сам выбирает судьбу и за нее ответственен. Человек, в отличие от предметов, не имеет предназначения; он постигает себя в течение всей жизни.
Он допил горько пахнущий настой и отодвинул желтую кружку.
Ивану показалось, что синий ободок, обегавший ее сверху, стерся и почти потерял цвет. Хотя, возможно, это плохое кухонное освещение играло с тенями.
– Предназначение – важный момент. – Аскербай погладил остывшую кружку. – Я, когда понял, всю жизнь поменял. Я после этого от Юнга отказался и стал жить по-иному.
Он замолчал, предлагая своим молчанием задавать вопросы. Иван слышал про Юнга, но точно не знал, что тот говорил. Или это был Юм? Один из них.
– Юнг – это про стереотипы? – спросил Иван. – Что-то такое?
– Про архетипы, – поправил Аскербай. – Юнг считал, что существует наследуемая структура психического, заставляющая нас переживать и действовать определенным образом. Наши реакции и действия предопределены изначальными коллективными образами, которые передаются по наследству, – как черты лица, цвет глаз и волос. Эдакая психогенетическая предопределенность, за пределы которой невозможно вырваться.
– А возможно? – спросил Иван; ему стало страшно, что Юнг прав, и, стало быть, куда бы он ни поехал, туман нагонит его и растопит, утопит в себе. Нужно было срочно узнать правду.
– Конечно возможно, – засмеялся Аскербай. – Посмотрите на меня: я сам вырвался и вам помогу.
Он потрогал рукав Ивана больной, короткопалой левой рукой.
– Я на ваше поколение очень надеюсь, – сказал Аскербай, – что вы освободитесь от презаданности. Что вырветесь и станете свободными от самой идеи предназначения.
– Какого предназначения? – спросил Иван.
– Все мы – последние три с половиной тысячи лет – живем в рамках главного архетипа, – пояснил Аскербай, – идет борьба добра со злом, и однажды произойдет конечная битва, после чего мир станет иным. Добро окончательно победит, и наступит рай на земле. Оттого все в мире попадает под эти категории – добро и зло. Заратустра придумал.
– А до него что, – спросил Иван, – по-другому было?
Аскербай рассмеялся и погрозил Ивану указательным пальцем здоровой руки. Иван тоже рассмеялся, хотя и не знал отчего.
В коридоре гулко стукнула дверь, и Татьяна Семеновна начала свою дробную, трудную дорогу обратно.
– Заратустра, – отсмеявшись, объяснил Аскербай, – придумал конец мифу битвы.
Он встал и долил горячей воды из чайника в свою кружку, но пить не стал – давал настояться.
– До Заратустры, – продолжал Аскербай, – люди думали, что мир неизменен. Мир воспринимался как поединок между порядком и хаосом, в котором ни порядок, ни хаос не могли победить, и потому битва должна была продолжаться вечность, всегда.
Аскербай понюхал настой – пора ли пить. Решив, что рано, он взглянул на Ивана:
– Этот миф, естественно, отражал природу – восход и заход солнца, разлив рек по весне – все, что было неясно, необъяснимо. Помните, у египтян: ладья Ра каждый день проходит по подземной реке и змей Апофис преграждает ей путь, пытаясь выпить из реки воду. Апофиса протыкают копьем, вода выливается, и ладья продолжает плыть. Но Апофис бессмертен, и на следующий день битва повторяется, и так всегда: свет и тьма, порядок и хаос. Все, что можно было сделать, – это сдерживать натиск хаоса на порядок.
Иван кивнул, хотя про египтян помнил мало. Аскербай решил, что настой готов, и отпил, как обычно, поморщившись.