Два дня потеряно! Ночью я еду на дачу. Я стою в пустой электричке, потому что от волнения не могу усидеть на месте. Тьма ночи взята под стекло, обрамленная окном вагона. В стекле - моя бесцветная фигура, прозрачная, колышущаяся, как медуза. Сквозь нее пролетают шаровые огни, и каждый раз я чувствую теплый режущий след в груди, задевающий сердце или проходящий сквозь него.
Я иду по поселку, не видя ничего, кроме звезд. Мне пришла в голову интересная мысль: я не рассекречу сразу свой приезд перед соседями. Я буду скрываться, сколько смогу, и наблюдать. Часто безнадежно влюбленный мечтает овладеть спящим предметом своей страсти. Я буду наблюдать - и это свяжет нас. Я буду их видеть, а они меня - нет, и это и будет моей властью над ними, моим обладанием.
Наши дома не видны во мраке. Я подхожу к их крыльцу и прислушиваюсь. Сверчок разносит мой пульс по всей округе. Я ничего не вижу и не слышу в доме. Они спят.
Я же не могу уснуть до утра. Босиком я хожу по комнатной темноте, пронизанной молниями, как старая кинопленка, молниями, которые можно увидеть только боковым зрением, и измышляю планы соблазнения - то Леонида, то Елены. Но близость с одним означает отдаление от другого, я же люблю их вместе. А тройственный союз уже представляет из себя разврат, на который они не согласятся. Если бы согласились, - были бы совсем другими людьми, не теми, которых я люблю. Сейчас они тихая заводь с прозрачной водой, сквозь которую видно дно. И жидкая линза делает камни на нем крупными и прекрасными, расщепляя и рассеивая лучи. Я и есть источник этого света, Сашина правда.
10 июля. Утром оказалось, что они ждут моего приезда. В 10 утра Леонид бодро подбежал к моей двери и неожиданно робко постучал, видимо, сообразив, что я могу и спать. Елена стояла поодаль. Она так и запомнилась мне: ветер был частью ее одежды.
"Их еще нет" - говорит Леонид. И я досадую на Сашу.
Первая половина дня проходит томительно: они скрылись в доме. А мне-то мечталось, что они нагишом будут бегать по участку, может быть, Елена наконец-то выйдет рисовать... От скуки я пытаюсь разобраться в своих чувствах. Иногда мне кажется, что никогда не понять сущность мухи, если рассматривать ее только в микроскоп, как я сейчас свое отношение к ним, а иногда - что это, может быть, и не муха, и Саша ошибается в своем диагнозе. Когда они обедают, я слышу звон металлической посуды и почему-то волнуюсь. Предчувствие не обманывает меня - вскоре после обеда они, нарядные, выходят из дома и направляются к станции. Я иду за ними, по параллельной аллее, воображая себя агентом спецслужбы. Глаза у Гийома очень голубые, что придает его взгляду одержимость, и еще блестят стекла и оправа очков. Может быть, это профессиональная привычка ракетчика высоко держать голову и смотреть поверх макушек? У него крутой подбородок, как и у Елены. Ее манера тянуть шею, как будто стараясь коснуться щекой чего-то невидимого, мне нравится больше.
Я остаюсь внизу, а они поднимаются на платформу. Едут не в Москву, в противоположную сторону - значит, в музей, который находится в двух остановках отсюда. Там всегда очень пустынно, и я решаю не ехать туда за ними. Однако мысль о возвращении на пустой, выхолощенный участок мне претит. Центр интереса моей жизни остается на станции. Я решаю просидеть все это время в кафе "Снежинка". Там полумрак и прекрасные тюлевые занавески, сквозь которые видно все, что происходит на улице. Прохожие же, напротив, не видят посетителей кафе. Я сижу у окна и пью кофе чашку за чашкой. Я не свожу взгляда с пыльной улицы и не обращаю внимания на то, что за спиной у меня что-то происходит. А в кафе ввалились пьяные нищие. Я слышу их рык, обоняю их вонь. Злая ругань буфетчицы сменилась визгом - на нее замахнулись костылем. Можно бы уйти или тоже заругаться на бомжей, но мне не должно отрываться от улицы за колышущимся тюлем, что-то происходит с моей душой как с колесиком сейфа: мне кажется, что скоро микроскопические движения моей души совпадут с комбинацией тайны моего отношения к этим людям, и тайна откроется, как сейф. Бомжи совсем рядом. Они похожи на оживших полуразложившихся мертвецов, и Елену и Леонида я жду как избавителей из этого ада...
Странно, но бомжи ушли незаметно для меня: мне пришлось удивиться, увидев их уже на улице, на противоположной стороне, на солнцепеке. Зря я отвлекаюсь, потому что вот и они, прошло четыре часа, сейчас они пройдут под окном, и я, может быть, уловлю обрывок фразы...
Леонид и Елена зашли в "Снежинку". Они не заметили или не узнали меня.
Я чувствую их спиной, это приятно, будто кто-то массирует ее, кожа головы под волосами накаляется, это тоже приятно, жаль, что я никак не могу их видеть, не могу разобрать слов, остается только фантазировать об их голосах. Глухой, сильный, серый голос Леонида и замшевый, похожий на топленое молоко голос Елены. Прядь моя, коснувшаяся щеки, обжигает.
На закате они купаются на мостках. Я тоже стою в теплой мутной Клязьме, держусь за осот как за волосы водяного деда и чувствую, что ноги мои как в валенках тонут в тине. Леонид плавает всеми стилями. Когда бы не Елена, когда бы Елены не было, - не здесь, а вообще, в жизни моей, мною был бы найдет способ совратить Леонида, как бы ни был он далек от этого. Но Елена! Ничто не усваивается так плохо, как красота. Причем, если в красоте мира можно раствориться, как вот мы сейчас в этом закате, в этой реке, то что делать с человеком, буде покажется совершенным? Не всегда есть не только возможность, но и способность с ним общаться - разные интересы, темпераменты, уровень интеллекта... И что делать - наблюдать, воруя ее одиночество, или, может быть, убить? Мне впервые стал понятен Герострат: ведь уничтожая то, чем не можешь завладеть, овладеваешь судьбой любимого, и имена ваши пишутся всегда вместе, а иногда и сливаются, как слились монголы и татары. Убей - и красота станет грязью, и след от нее, оставленный в твоей душе, станет самой красотой. Красотой, ставшей грязью. Леонид уплыл далеко - нырни, подплыви, дерни за лодыжки. Ты ведь помнишь, они на вид такие твердые, как выточенные из дерева. Скорее, ты желаешь не себе стать убийцей, а красоте - умереть, смерти, как конечного завершения, перехода в новую жизнь. И можно до собственной смерти усваивать то, что осталось память. Твоя память и твои фантазии - это и есть новая жизнь красоты. Ты ведь знаешь, что Данте Алигьери отравил Беатриче Портинари, правда?
Прямо передо мной выныривает Леонид. "О! Вы здесь?! Какими судьбами!?"
К чему, Господи, ведешь Ты это повествование?
12 июля. На этой неделе Елена немного рисовала. Всю террасу она завесила своими рыдающими акварелями. Пахло бисквитом и розами - это запах ватмана и акварели. С Леонидом мы играли в теннис, с Еленой - в бадминтон. С Леонидом это было как занятие любовью, с Еленой - как полет. Завтра приедет Саша. Я боюсь Сашиной правоты. Но я люблю Сашу так, будто нас связывает инцест, будто уже в утробе матери мы были знакомы и родились, обнявшись.
13 июля. С последней электричкой приезжает Саша. Все, что я вижу - это тревога на прекрасном лице. "Что у тебя с ними?" "Ничего" "Так это он? Или она?" "Оба" "Ты сходишь с ума" "Возможно. Вот цветы" Это туча пионов, скрывшая вазу. Пионы были ловушкой для Елены. Они были показаны ей в окно, и она приходила их рисовать. Эти полтора часа прошли для меня в размышлениях. Хочу ли я поцеловать ее? Провести рукой по руке в медовых волосках? К ней было страшно прикоснуться, как к крылу бабочки. Как пыльцу, смахнуть обаяние чуда. Нет. "Красивые. Может быть, мне уехать?" "Нет!" "Хочешь избавиться от этого? Хочешь совет?" Я не хочу. Но как я скажу тебе об этом? "Конечно" "Это страсть. Со страстью можно бороться. Это очень интересно, борьба с собой. Надо только захотеть..." Саша, волнуясь, говорит о борьбе со страстью. Капли пота, серебряные, как ртутинки, дрожат на Сашиных висках. И я верю Саше: если мне удастся побороть страсть, я пойму, что так влечет меня к ним.
16 июля. Выходные напролет мы занимались любовью. Сегодня вечером меня поразило неприятное столкновение с Леонидом. По лицу его мне стало понятно, что он видел или слышал что-то, не предназначенное для соседских глаз и ушей. Я даже нехорошо подозреваю Сашу в грубой откровенности. И вот мы стоим на узкой тропинке возле забора, и Леонид смотрит на меня как архангел-каратель: очки придают строгость худому скуластому лицу, и голубые прозрачные глаза не смягчают его выражения - о них режешься, как о стекло. Впечатление суровости, силы, безумия. Его очки грозно сияют, у меня болят глаза.
Это было всего несколько секунд, но настроение у меня теперь дрянное. Леонид - не просто мясо и кровь. Я не сомневаюсь в том, что он способен на нравственное осуждение, тогда как Елена - о стыд! - на жалость. Вспоминая о Леониде, я глотаю дух, как теплую водку. Леонид - мясо, сваренное в духе, приправленное благодатью, пожранное светом. И вот я уже боюсь их, и прячусь от них на участке, как грешники прятались в райском саду.
16 июля. Выходные напролет мы занимались любовью. Сегодня вечером меня поразило неприятное столкновение с Леонидом. По лицу его мне стало понятно, что он видел или слышал что-то, не предназначенное для соседских глаз и ушей. Я даже нехорошо подозреваю Сашу в грубой откровенности. И вот мы стоим на узкой тропинке возле забора, и Леонид смотрит на меня как архангел-каратель: очки придают строгость худому скуластому лицу, и голубые прозрачные глаза не смягчают его выражения - о них режешься, как о стекло. Впечатление суровости, силы, безумия. Его очки грозно сияют, у меня болят глаза.
Это было всего несколько секунд, но настроение у меня теперь дрянное. Леонид - не просто мясо и кровь. Я не сомневаюсь в том, что он способен на нравственное осуждение, тогда как Елена - о стыд! - на жалость. Вспоминая о Леониде, я глотаю дух, как теплую водку. Леонид - мясо, сваренное в духе, приправленное благодатью, пожранное светом. И вот я уже боюсь их, и прячусь от них на участке, как грешники прятались в райском саду.
17 июля. Они зашли ко мне. Все совершенно нормально. Еще вчера мне казалось, что Леонид сильнее меня, как существо, обладающее моралью. Ведь скажи мне: "Это стыдно!" - и что я отвечу? Повинюсь, - признаю свое поражение. Буду спорить - значит, задело за живое. Наплюю, - общение с пристыдившим прекратится. А я боюсь потерять Леонида. Но сейчас я склоняюсь к мысли, что вчерашнее впечатление было ложным. Леонид не осуждает меня. Словно пытаясь компенсировать его давешнее моральное превосходство, мой глаз собирает коллекцию физических недостатков Гийома. Леонид от жары смуглый, масляный. У него плохие зубы, одного нет, бородавка на выступающем кадыке.
18 июля. Уснуть я не могу. Я путешествую из ада в чистилище, из чистилища в рай, из рая низвергаюсь в адские глубины. В аду, в кромешном мраке, Леонид насилует меня. Мне больно и хорошо, я издаю стоны и рыдаю. И не важно, он бьет меня по лицу, или я бью его по лицу. В чистилище мы с Сашей обнимаем друг друга. Мой язык как улитка ползет по Сашиной щеке, тащит свой домик - мою голову. В раю я созерцаю облик Елены.
Утром я начинаю борьбу - выбрасываю контактные линзы. Пусть не искушают меня эти мутные нежные кругляши. Теперь Леонид и Елена для меня цветные туманные призраки, и я не вижу того, из чего складывается моя мозаичная любовь -- деталей. Однако в глубине души я знаю, что и это уловка: теперь брат и сестра кажутся мне близнецами.
20 июля. Совместный быт притупляет остроту восприятия, глаза привыкают и к темноте, и к свету, и к близорукости. Почти все время мы проводим втроем, я и близнецы. Отсутствие линз оказалось на руку моей любви: я живу в облаках, в тумане, в нереальном мире счастья. Кто это идет? В аду я или в раю? Голос - и сердце сжимается так или совсем по-другому. Они все делают за меня - ведь я ничего не вижу, линзы-то потеряны. Мы расстаемся только на ночь - к дому меня провожает Леонид, поддерживая за локоть как пьяницу. Щеки у меня горят, слабость в чреслах, ноют поджилки, но Елена словно смотрит на нас сквозь мрак, и я с притворным зевком поспешно прощаюсь.
По ночам я вспоминаю, что было на земле, в мире деталей и подробностей. Вот Леонид уходит с корта, глядя в солнце. Плавится золото его очков. Елена.... "Какие цветы красивые цветут тут" -- говорит она. "Мне бы кисоньку...." -- отвечает на предложение взять щенка. Прядь, слегка волнистая, дырочки для сережек, которые она не носит. Глубоко и округло вырезанные черты лица.
21 июля. Саша приезжает с подарком: это очки. Я рисую их, дорисовываю, получается человечек на дыбе. Дужки-руки вывернуты назад. Саша крутит пальцем у виска. Саша уже знает о линзах, одобряет и сочувствует. "Вам осталась неделя" - говорит Саша. Я рыдаю, и Саша слизывает мои слезы, и языком расправляет мое сморщенное лицо ...
23 июля. Третий совет Саши: "Найди аналогии в искусстве и философии, сублимируйся. Быть может, это творческая страсть"
О да.
Елена, ты из воловьей породы Лауры, есть в тебе утонченность священной коровы. Бычья сила брата, медлительность сестры. Ее движения легки, но не легковесны, они как хорошие вещи, внешность ее состоит из прекрасных, точных движений, взвешенных на весах, то есть установлена их точная, до карата, мера. И округлая простота глубоко вырезанных черт. Все глубокое кажется грубым. Елена живет в сфере. Нет ничего грубее шара, всякий угол утонченность. Но нет ничего и совершеннее, чем шар. "Вертоград моей сестры, вертоград уединенный; Чистый ключ у ней с горы Не бежит запечатленный..." Это Елене. "В крови горит огонь желанья, Душа тобой уязвлена, Лобзай меня: твои лобзанья Мне слаще мирра и вина" Это Леониду. (Кстати, последующие четыре строчки совершенно бездарны, те, в которых издыхает веселый день, но это так, к слову) Итак, вы Гийом и Лаура, и к вам писал Пушкин скорее, чем арамейские языческие поэты.... И тебе, Елена, я дарю Парменида. Верно, он побывал в твоем мире, если сказал: "Есть одно, сплошное. Оно завершенно отовсюду, подобное глыбе прекруглого Шара, от середины везде равносильное, ибо не больше, но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот" Флора Боттичелли - это тоже ты, а надрывающийся с раковиной Зефир или Борей - твой брат. Леонид, ты - Пан, я хочу тебя и боюсь, твоя постель пахнет спермой, а твоя, Елена, свежестью.
25 июля. Позавчера соседи были опущены мною в пучину мифологических существ и литературных персонажей. Но сегодня они поссорились. Идиотом и идиоткой они обзывают друг друга, и голоса их режут слух, словно виолончель и контрабас расстроились. Я стою на террасе, открыв рот, чтобы не сопеть. Они успокаиваются, раздражение проходит, инструменты настроены и убраны. Тишина, я стучу.
Вечером мы разгадываем кроссворд. Не специалисты они в этом деле. Я как могу, скрываю свои познания. Леонид восхищается моей начитанностью. Елена просит диктовать ей по буквам. Невежество вызывает нежность.
26 июля. Страсть умирает вместе с надеждой, но вместе с надеждой и воскресает. А любовь непрерывна. Я знаю, Саша, то, что ты мне не посоветуешь: лучшее средство от страсти - это вранье. Если выдавать желаемое за действительное, страсть пройдет. Ее убьют удовлетворенное тщеславие и стыд. Может быть, солгать тебе, Саша, ради тебя? Нет, видимо, я не так люблю тебя, чтобы принести тебе такую жертву.
28 июля. Завтра мы вчетвером отметим грядущий отъезд Леонида и Елены. А сегодня у меня озноб: ведь завтра я потеряю и ад, и рай. У меня останется худшее - память, ведь я не из лотофагов. Забываясь, будет остывать мой ад, и из самого пекла поднимусь я наконец к скучному Лимбу. Рай же, дразнясь своей недоступностью, раскочегарит во мне ад злейший.
Четвертый совет Саши: "Признайся, и все пройдет" "Кому?" "Им!" "Ты сходишь с ума? Они не поймут" "Признайся именно так, чтобы они не поняли. Исповедь нужна тебе, а не им. Признайся, а то я скажу!" "Не хочу!" "Тогда это будет навсегда" "Я хочу, чтобы навсегда" "Хорошо. Я люблю тебя, даже если это навсегда. Я еще сильнее люблю тебя, если это навсегда. Ты не знаешь, чего мне стоило приезжать сюда только на выходные. Чего мне стоили мысли о том, как помочь тебе. Чего мне стоила твоя свобода. Ведь ревность это зависть. Чем сильнее любовь, тем она незаметней, потому что тем больше свобода, которую дает тебе любящий. Чувствуешь ли ты любовь Божию постоянно? Нет, только тогда, когда хочешь. Она не мешает тебе грешить, то есть вредить себе же, уважая твою свободу, а как только ты опять обратишься к ней, уничтожает не только последствия греха, но и сам факт. Представь, что муж изменяет жене, а она все терпит, и когда он к ней возвращается, забывает об измене, как забывают сон. Если это так, ее можно заподозрить в равнодушии. Так Бог любит человека, и человек постоянно подозревает Бога в равнодушии и спрашивает: "Если есть Бог, то откуда зло на земле?" А это все равно, как если бы этот муж спросил: "Если у меня есть жена, то откуда мои измены?" "Из какой это книги?" "Из моей!"
Мне всерьез кажется, что у нас одна мать, особенно во время любви. Когда мы с Сашей обнимаем друг друга, мы образуем что-то единое и однородное, как плотно сжатые губы или ладони, сложенные для молитвы. Мы осязаем друг друга извивающейся линией горизонта, образованной нашими телами.
29 июля. Елена целует меня перед тем, как сесть в машину. У нее мягкие щеки. Когда моя щека соприкасалась с ее, мне казалось, что я притрагиваюсь к порошку, нагретому солнцем или лампой.
Леонид. Бородавка на кадыке. Надо запомнить какую-нибудь - эту реалистическую деталь, как ключ к его визуальному образу. Вдвойне неуютно стоять на обочине влажной ночью, обоняя остаточный запах бензина, когда знаешь, как тепло и уютно сейчас в машине. Вот бы сидеть мне сейчас между ними на заднем сидении. Саша обнимает меня.
30 июля. Кто я?
Я скучаю по Елене вот уже пять лет. Первый год Леонид снился мне каждую ночь, но теперь его образ уже выгорел дотла.
Сегодня второй день Великого Поста. Я случайно оказываюсь на Китай-городе и захожу в церковь. Я знаю, что там будет Елена.