Шло время, Ирина вспоминала о сыне, но не так чтобы часто. Она думала, что когда-нибудь обязательно встретит его, но не станет огорошивать вестью, что те, кого он всегда считал отцом и матерью, на самом деле ему чужие. Наконец, заработав достаточно, чтобы обеспечить себе безбедную старость, она вернулась на родину и решила навестить Марью, узнать, как дела у нее и сына. Но уже в Твери, в гостинице ей рассказали, что случилось...
Все было кончено. Петруша, ее смеющийся, ласковый мальчик с ямочками на щеках, самый лучший ребенок на свете, единственный, которого она могла иметь, погиб. И погиб не из-за несчастного случая, не по недосмотру, не от смертоносной болезни, а оттого, что какая-то девчонка так возненавидела его, что не поколебалась лишить жизни... Это было ужасно.
Она думала, что умрет прямо там, в гостинице... Но не умерла. Ирина словно окаменела. Потом женщина собрала свои вещи и села на первый попавшийся поезд – кажется, он ехал в Москву... Ей нечего было там делать, но она сняла квартиру, ходила в лавки, на рынок... книги читала... и все думала, думала... Ей много не надо было от жизни, хотелось только, чтобы Петруша был счастлив... а его у нее отняли. И Ирине больше не для чего было жить.
Дни шли за днями, а она металась, и колебалась, и не знала, что ей делать дальше. Потом решила навести справки о той, которая лишила ее единственного ребенка. Ах, если бы та влачила свои дни в нищете, если бы ее раздавила карета, оставив, однако, в живых, если бы жизнь стала для нее сплошной мукой... Но убийца ее была вполне счастлива, процветала, у нее был муж, какой-то оборотистый малый, как говорили, и самое главное – у нее были дети. Трое детей...
Ирина не хотела ей мстить... тогда не хотела... Но та женщина жила как ни в чем не бывало, для нее все было в прошлом и даже упоминания не стоило... И Ирина стала ее искать... увидела как-то издали: женщина ела с аппетитом, почти чавкала... в белом платье... полное, довольное лицо... Отвратительно! Сразу же было видно, что она ни капли не раскаивается. А рядом с ней сидел ее муж... Противно было даже смотреть на них, на их сытое, чавкающее счастье. И она возненавидела их.
Она не спала ночами, мучилась... Потом была зима, и она решила съездить на могилу сына. Ирина мечтала, что весь мир будет у его ног, а между тем все, что она, мать, могла дать ему теперь, была лишь холодная роза, которую она везла с собой от самой столицы.
Она увидела его могилу... и заброшенное кладбище, занесенное снегом... Ее Петруша был забыт. Всеми забыт. Как будто его никогда и не было... Наверное, в тот миг Ирина и решила, что не оставит этого так. Она отомстит им. Всем!
Через знакомых она узнала, что Веневитиновы ищут кого-то вроде экономки, женщину, которая смотрела бы за хозяйством и следила за слугами. Ирина собрала свои рекомендации, которые, как она думала, ей больше не понадобятся, и явилась к Анне Львовне. То, что она служила у княжны, а потом у какого-то генерала, произвело на Веневитинову большое впечатление, и Ирина Васильевна получила место.
Теперь она жила с Анной Львовной в одном доме – и чем больше узнавала ее, тем больше ненавидела. Муж не чаял в супруге души, а та, не скрываясь, изменяла ему с каким-то альфонсом, нанятым под видом учителя верховой езды... С собой Ирина Васильевна привезла книжку о ядах – сначала она думала убить Анну Львовну. Но отравление показалось ей слишком хлопотным делом, да и достать яд не так-то легко... Кроме того, если раньше она хотела просто убить Веневитинову, то теперь направление ее мыслей изменилось. Смерть мгновенна, она избавляет даже от страданий. А Ирина Васильевна хотела заставить убийцу своего сына страдать... и страдать как можно сильнее... Кроме того, она не была еще уверена, что у нее хватит духу довести дело до конца... убить...
– И тогда вы решили начать с собак. Верно?
– Да. Отвратительные создания, везде гадили, кусались... Но задушить их оказалось очень легко.
Потом настал черед Елены, старшей дочери Анны Львовны. Ударить сзади камнем, подержать под водой, пока девушка не захлебнется... – все это она проделала так спокойно, что сама себе удивилась... Неприятнее всего было, однако, то, что, возвращаясь в дом, она чуть не наступила на спящего Старикова.
– Верно, – подала голос Амалия, которая до того молчала. – В тот вечер на вас было голубое платье... Помните, Марсильяк, что он говорил? Что на Елене было голубое платье... На самом деле он просто в пьяном бреду перепутал вас с ней.
Затем настал черед Головинского. Он был пьян, поругался с Анной Львовной, занес руку, чтобы ударить ее... Андрей Петрович, белый как мел, с трясущейся нижней челюстью выгнал его из дому. Головинский сел на лошадь, и та побрела в лес. Он качался в седле и наконец упал. А когда поднял голову, рядом стояла экономка.
– Он обругал меня... Велел помочь ему подняться... И тогда меня что-то ослепило, какая-то злоба... Я ненавидела его, как мерзкое насекомое. У меня в руке был камень, и я била его камнем, пока... пока он не затих. Потом я вложила ему в руку перо, пошла к озеру, умылась и вернулась домой. Никто ничего не заметил...
– Перо было знаком?
– Да. Я хотела, чтобы она поняла. И еще... я почувствовала, что больше не могу. Я очень хорошо относилась к Елене, поверьте... Она была не похожа на свою мать. И то, что я сделала... – Ирина Васильевна умолкла. – И мальчики были такие славные... Я помню, что говорила как-то, мол, они злые, но это неправда... Я больше не хотела никого убивать. Я устала... так устала... И даже ее горе, ее слезы, которые я видела, не доставляли мне больше никакого удовольствия.
– Значит, вы решили остановиться?
– Да.
– Вы знали, что ваша подруга, Марья Петровна, находится в городе?
– Кто-то при мне упоминал о ней. Но я не желала с ней встречаться. Да она бы, наверное, не узнала меня при встрече... Я ведь сильно изменилась.
– А потом вы узнали о том, что Анна Львовна столкнула ее под поезд, и решили, что недостаточно отомстили? Так?
– Нет-нет... Тут другое... Когда господин Марсильяк пришел к Анне и стал говорить, что все знает... она начала твердить всякое про моего сына... обижать его... а ведь он уже давно не мог за себя заступиться... Я не выдержала. И решила, что убью ее сыновей, чтобы она осталась одна, совсем одна... чтобы она поняла, каково... каково быть одной... Но я никак не могла улучить момент, чтобы увести их... И тут в гостинице появился молодой полицейский... Я ему указала на Бланш, мол, она и есть экономка, а ее предупредила, чтобы ничего не говорила, не то хуже будет. Вроде у нее проблемы с паспортом, но я скажу хозяевам, они все уладят... Вот.
– Что вы сделали с детьми? – спросил Зимородков. Он был очень мрачен.
– Этого я вам не скажу, – отозвалась Ирина Васильевна. – Ей – скажу... Она мать, она имеет право знать.
Лицо женщины было безмятежно. Ирина Васильевна сидела, сложив руки на коленях, и вся ее фигура дышала странным спокойствием. Зимородков кивнул полицейскому, который стоял у двери, и тот впустил Веневитиновых. Очевидно, они находились в коридоре и все слышали. По лицу Андрея Петровича текли слезы, Анна Львовна задыхалась.
– Мерзавка! – выкрикнула она. – Подлая дрянь! Убийца!
– Сударыня, – проговорил Зимородков, морщась, – прошу вас...
– Будь ты проклята! – кричала Анна Львовна, не слушая его. – И ты, и твой сынок, и твоя подружка... Вы все несчастное отродье!
– Я-то несчастная? – сказала Ирина Васильевна, странно усмехаясь. – Да нет, я везучая, что ты... Могу даже своим везением поделиться.
Она сунула руку в карман и достала из него кусок веревки, испачканный кровью.
– Что? Что это? – пролепетала Анна Львовна, в ужасе глядя на него.
– Это? – отвечала Ирина Васильевна. – Веревка удавленника, которая всегда приносит счастье... – Она рассмеялась и задорно качнула веревкой в воздухе. – Я твоих детей ею давила. Хочешь, поделюсь своим счастьем? Чтобы и ты могла удавиться, – голосом, полным ненависти, добавила она.
То, что произошло вслед за тем, я не забуду до конца своих дней. Анна Львовна как-то качнулась, взвыла и осела на пол... Андрей Петрович кинулся к ней, но она билась, рвала на себе волосы и кусала руки. Из ее рта потекла пена...
– Доктора, скорее! – крикнул Зимородков. Он обернулся к Ирине Васильевне: – А вы... вы... – Он выхватил веревку из ее руки. – Вы бесчеловечны!
– Вы ее жалеете? – совершенно равнодушно спросила Ирина Васильевна. – Странно... Ее все жалеют, а меня – нет. – Женщина пожала плечами. – А впрочем, мне все равно.
И больше она не проронила ни слова.
ГЛАВА XLVIII
Это дело – о жертве, ставшей палачом, – произвело в столице много шума, но уже потом. А вскоре после описанных событий я провожал баронессу Корф на вокзал. Кажется, ее ждал Париж, хотя я был вовсе не уверен, – Амалия ведь не из тех людей, которые делятся подробностями своей работы. И все же мне было грустно, что она уезжает и, может быть, я больше никогда ее не увижу.
– Но вы вернетесь? – спросил я.
– Конечно! – ответила она. – Кстати, как продвигаются ваши записки?
Я сказал, что близки к завершению и что, если они когда-нибудь увидят свет, издание будет посвящено ей. Баронесса улыбнулась.
– Только не ставьте мое имя полностью, – попросила она, – а то ваши читатели могут подумать бог весть что. Напишите просто: «Посвящается А. К.», и все.
Я пообещал, что исполню ее просьбу, и мы заговорили о моей новой службе. Я заметил между прочим, что мне очень нравится работать с Зимородковым, потому что он добросовестный и умный человек.
– Да, Саша очень хороший человек, – подтвердила Амалия. – Правда, немного замкнутый, но это ничего. Не думаю, что у вас возникнут с ним трудности.
– Он очень жалел, что нам не удалось спасти детей, – сказал я. – Но кто бы мог подумать, что убийца – Ирина Васильевна!
– Да уж, – вздохнула Амалия. – Она всегда казалась такой рассудительной, уравновешенной особой... Что же с ней будет?
– Не знаю, – отозвался я, – хотя сильно сомневаюсь, что ее адвокату удастся растрогать присяжных. Все-таки четыре убийства... Сейчас она находится в женской тюрьме, священник много с ней беседует, но без толку. Что ей ни скажет, она все ссылается на известные слова, мол, «око за око»...
Амалия поморщилась.
– А по делу Марьи Петровны выяснили что-нибудь? Нашлись свидетели, которые видели, что именно Веневитинова столкнула ее под поезд?
– Один свидетель, кажется, есть, – сказал я, – поручик в отставке. Но его показания нам уже ни к чему, потому что Анна Львовна сошла с ума.
После встречи с убийцей своих детей Веневитинова так и не оправилась. Она бормотала что-то бессвязное, отталкивала всех, кто к ней приближался, не узнавала мужа и то и дело принималась рыдать. Ее доктор не скрывал от меня, что считает ее выздоровление маловероятным.
– А что же Андрей Петрович? Ведь он прежде был так ей предан. И потом, они пережили такое горе...
– По-моему, Андрей Петрович уже утешился, – ответил я. – Во всяком случае, он махнул на свою жену рукой, разъехался с ней и совсем ее не навещает.
Амалия зябко передернула плечами.
– Кто же за ней ухаживает?
– Вы ни за что не поверите... ее тетка, старая полковница. Хотя следить за такими больными очень нелегко.
Однако баронессе, очевидно, не хотелось говорить на эту тему, и она завела речь о городе N, о котором, по ее словам, нередко вспоминает.
– Занятный городок, – сказала Амалия. – Вы имеете оттуда какие-нибудь вести? Как поживают ваши знакомые?
– Да, я недавно встречал в Петербурге Зацепина, бывшего управляющего в Старове, – сообщил я. – Он уже отыскал новое место, и, кажется, дела его идут в гору... Рассказал мне, что Былинкин отрастил волосы и носит прическу а-ля Марсильяк. Брандмейстер так же сыплет пословицами, у доктора Соловейко все по-прежнему... Стариков много пьет и каждому, кто хочет купить Старово, рассказывает, что имение проклято, так что покупатели рады убраться от греха подальше. А Григорий Никанорович – вы не поверите – увлекся Настасьей, бывшей подругой Антипки Кривого... Будто бы он в ней души не чает, но жениться не хочет, говорит, что не желает оскорблять светлую память Марьи Петровны. У «Уголка для проезжающих» новые хозяева, а священник...
Я готов был продолжать и дальше, но тут к нам подошел служащий и объявил, что поезд уходит через пять минут и что госпоже баронессе лучше поторопиться. Амалия поднялась с места.
– Благодарю вас... До свидания, Аполлинер, и берегите себя.
– Я провожу вас, – сказал я.
Мы вышли на перрон, и первый, кого я там увидел, был щегольски одетый молодой человек с маленькой головой и волнистыми волосами. Завидев нас, он обрадовался, будто встретил старых знакомых.
– О! Госпожа баронесса! Какими судьбами? А я, представьте себе, тоже еду за границу. Добрый день, господин Марсильяк!
На руках у него по-прежнему было перстней больше, чем пальцев, а на губах сияла улыбка. Амалия вздохнула.
– Добрый день, месье Рубинштейн, – проронила она. – Рада видеть вас.
Шулер заявил, что он самый счастливый на свете человек, потому что удовольствие путешествовать вместе с баронессой Корф превосходит все его мечты.
– А я по-прежнему не играю в карты, – откликнулась та, загадочно глядя на него.
– О, я тоже взял за правило не играть в карты с женщинами, – без запинки парировал авантюрист. Он отвернулся и стал считать чемоданы, которые, пыхтя, тащили по перрону рыжий Акробат и еще двое каких-то личностей весьма подозрительного вида.
– Амалия Константиновна, – тихо сказал я, убедившись, что Рубинштейн не слышит нас, – если хотите, я велю его арестовать. Его поведение просто возмутительно!
– Не утруждайте себя, Аполлинер, – сверкнула глазами Амалия. – Заверяю вас, что у этого господина нет ни единого шанса.
Она ослепительно улыбнулась мне, подала билет кондуктору и поднялась в вагон.
Локомотив протяжно свистнул. Рубинштейн подошел к кондуктору и сунул руку в карман. Недоумение показалось на его лице.
– Прошу вас, сударь, не задерживайте отправление поезда, – сказал кондуктор.
– Да ведь билет был здесь, я сам положил его сюда... – бормотал игрок. – И паспорт... – Он поискал и в других карманах, но ничего не обнаружил. – Федор, – обратился он к рыжему, – ты не знаешь, куда я дел билет?
Амалия была уже в вагоне. Я видел, как она села у окна и помахала мне рукой. Прозвучал третий свисток.
– Сударь, где ваш билет?
– Да был он у меня! – кипятился авантюрист. – Ума не приложу, куда я мог его деть! Акробат, поищи у себя в карманах!
– Да ты что, совсем с ума сошел? – возмутился рыжий, но Рубинштейн так посмотрел на него, что он поспешно стал выворачивать карманы.
Я отвернулся, скрывая улыбку.
– Поезд отправляется, дамы и господа! Осторожно! Поезд отправляется!
Рубинштейн яростно препирался с кондуктором, но тот, не слушая его, уже поднялся в вагон. Состав тронулся с места, и я еще видел, как на прощание молодая женщина, сидящая у окна, махнула мне рукой.
– Счастливого пути, Амалия! – сказал я. И про себя добавил: – И вам тоже, Изабель!
Рубинштейн подошел ко мне, горячо сетуя на вокзальных воров и их неуместную жадность. Акробат меж тем спокойно уселся на груду чемоданов и стал ковыряться зубочисткой в зубах.
Я посоветовал огорченному авантюристу составить жалобу в полицию по всей форме и ушел. Больше, во всяком случае, мне на вокзале было нечего делать.
И теперь, когда мои записки подошли к концу, я точно знаю, чем они будут начинаться. Для читателей я поставлю инициалы посвящения, которые они вряд ли удостоят пристальным вниманием. Но для меня эта книга навсегда посвящается
несравненной Амалии Константиновне,
баронессе Корф,
которая удостоила меня своей дружбы, —
женщине, которой я обязан всем, что я имею,
и которую не забуду никогда,
пока я жив.
Аполлинарий Марсильяк,
Санкт-Петербург, 1884 год.
Примечания
1
Имеется в виду крестьянская реформа, одним из последствий которой оказалось постепенное разорение помещиков.
2
Сара Бернар, знаменитейшая актриса того времени.
3
1 верста равняется 1,06 километра.
4
Знаменитый сыщик, герой романов Э. Габорио, чрезвычайно популярных в то время.
5
Костюм (выражение эпохи).
6
Лотерея с моментальным розыгрышем призов.
7
В массе, целиком (франц.).
8
Ах, месье! Какое несчастье, я вас ранила! Месье, я искренне прошу у вас прощения! (франц.)
9
Месье, как вы бледны! Вам необходим доктор! (франц.)
10
Вы мой соотечественник, верно? Ах, как мне повезло! (франц.)
11
Полицейский (франц.).
12
Чемодан (франц.).
13
Но у вас кровь! (франц.)
14
Последствия (франц.).
15
Нет, я знала, что скоро сделаю это (франц.).
16
Родителей (франц.).
17
А я смеялась, потому что – помните пословицу: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Так вот, последней оказалась я (франц.).
18
Знаете, это все-таки странно. Почему никогда не спрашивают: любите ли вы взрослых? Некоторые считают детей ангелами, но это не так. Есть хорошие дети, есть плохие дети – здесь все как у взрослых. Вы понимаете? (франц.)