— Воровка…
Я хорошенько, по второму кругу прогорела.
За время болезни я приняла твердое решение. В школу эту я больше не пойду. И правда: а как? Вот только представить: я захожу в класс, а там Ленка. И еще: сажусь за одну парту с той, которая молча стояла с ней рядом. Это невозможно.
— Переведи меня в другую школу, — сказала я Танюсе.
Но она даже слушать не захотела. Она велела не отступать перед трудностями.
Я пошла. В классе случилось неожиданное.
Наталья Николаевна прямо на первом уроке коротко рассказала о случившемся. (Оказывается, Танюся была в школе вместе с Ленкиными родителями.) Потом к учительскому столу вышла Лена и попросила у меня прощения. Ей это трудно далось, но она смогла.
— Ты прощаешь Лену? — спросила Наталья Николаевна.
Я встала и ответила:
— Да.
В этой простой процедуре примирения содержался большой смысл. Сказав «да», я действительно простила.
Мы снова общались, вплоть до окончания школы.
Но что интересно: Ленка больше никогда не оставляла свои вещи в классе. Она перестала их забывать.
Значит, и тогда, прежде, не забывала. Она не уносила свой мешок намеренно: ей просто лень было его тащить. Ведь всегда находился человек, который «по дружбе» делал это за нее. Она так к этому привыкла, что первый же сбой отлаженной системы вызвал ее огромное возмущение и желание наказать бунтаря.
Что касается меня, я поняла, какую силу имеет слово. Словом запросто можно убить. А можно и оживить.
И еще: слова как семена. Ты рассыпаешь их, а из них вырастает что-то новое. Плохое или хорошее.
Человек уходит, а слово его остается.
Каждое слово — волшебное.
Елка в Кремле
На новогодние каникулы принято было ходить на всякие Елки. Это довольно дурацкое мероприятие: шутки-прибаутки, хороводы, крики «Елочка, зажгись!»… Но главное: потом вручили подарки — яркие коробочки с разными конфетами, мандаринками…
Самые лучшие подарки раздавали конечно же на Елке в Кремле. Еще бы! Главная Елка страны! У счастливцев, побывавших на Кремлевской Елке, оставались не только воспоминания о грандиозном событии, но и удивительные сумки, в которые укладывались щедрые кремлевские подарки. Например, красная пластиковая сумка в виде кремлевской звезды! Идешь с таким сокровищем, и все понимают: «Это особенный человек! Это человек, побывавший в Кремле».
Однажды Танюся принесла и мне билет на Кремлевскую Елку. При мысли о сбывшемся счастье я трепетала.
Наконец настал заветный день. Мы с Танюсей вошли на территорию Кремля через Кутафью башню. А дальше родителей не пускали. Им велели ждать снаружи, пока дети пляшут и поют свои радостные новогодние песни.
Я затосковала. Одной — какой праздник? Если бы хотя бы знать тут кого-то!
Стоял серьезный мороз (ниже двадцати градусов). Естественно, все мы были укутаны, все в валенках, рейтузах, шубах… В раздевалке толкотня: мы переоделись. Потом нас, нарядных, в красивых платьицах и туфельках, построили парами и повели в зал. Я оказалась в паре с робкой девочкой. Она тоже явно тосковала одна. Мы крепко держались за руки.
— Меня Катя зовут. А тебя?
И тут со мной случилось странное… Я отчетливо помню чудо собственного перевоплощения…
— Мне трудно ответить тебе на этот вопрос. У меня очень много имен, — ответила я загадочно.
— Почему? — спросила моя спутница.
И в тоне ее вопроса, и в выражении горящих глаз проступала готовность услышать любой, самый фантастический ответ и безоговорочно ему поверить. Девочка располагала к творчеству…
— У меня странная семья, — начала я. — Дедушка англичанин, бабушка француженка, другой дедушка испанец, вернее, наполовину, у него мама датчанка, а бабушка…
— Ты не русская? — с придыханием промолвила слушательница моего бреда.
— У меня бабушка русская, по маме, ты не дослушала. Так что я русская… Национальность считается по маме. Но все остальные родственники — а я у них одна — мечтали, чтобы я жила с ними… И тогда они договорились, что каждый даст мне свое имя. Вот и получилось, что у меня очень много имен.
Я перечислила с десяток самых красивых, на мой тогдашний взгляд, иностранных имен.
Потом рассказала о наших с родственниками постоянных путешествиях по миру, которые проходили в основном на кораблях. По океанам, естественно. Упомянула о штормах, о кораблекрушениях… О чудесных спасениях, волшебных балах, таинственных старинных замках…
Мы не особо интересовались тем, что происходило вокруг. Ну, хороводы вокруг елки, ну, совместные песни, ну, «Елочка, зажгись!». Все — полная ерунда.
Я увлеченно повествовала о настоящей жизни. Катя трепетно слушала, боясь пропустить хоть слово.
Я говорила о материках, горах, диковинных зверях, китах, дельфинах…
Время детского праздника пролетело незаметно.
Настал момент возвращения в «здесь и сейчас».
Всех повели получать подарки. Нам вручили красивые коробочки со сладостями, о которых мы совсем недавно мечтали. Но по сравнению с нарисованными мной картинами вольной морской жизни кремлевские подарки выглядели достаточно бледно.
Потом мы разошлись по раздевалкам и больше не увиделись.
У выхода меня ждала Танюся. Она взяла мою руку в варежке в свою руку в варежке. Мне стало уютно. Я очнулась.
Я ведь словно все то время в Кремле находилась далеко-далеко от знакомых мест. Меня словно ураганом унесло…
Мы шли и молчали, потому что Танюся запрещала мне говорить на морозе. Я думала о том, как мне себя понимать. Я столько наврала сейчас! Зачем я это делала? Мне не было стыдно. Я просто хотела себя понять. Плохо я поступила или нет?
А писатели, когда пишут свои книги, Гофман, например, про Щелкунчика — он врун? Или братья Гримм? Или Пушкин?
Они же все придумывают. А людям нравится. Люди ждут этого.
…Я вспоминала горящие глаза Кати… Ее нетерпеливые вопросы…
Я врушка?
Мне не хотелось никого спрашивать об этом.
Я спрашивала и спрашивала у себя.
Лето с папой
Папа окончил университет в 1958 году. Об этом я узнала от Танюси. Она мне торжественно объявила:
— Этот год у нас особенный! Папа твой получил диплом. Теперь он юрист. Женечка получила аттестат о среднем образовании и золотую медаль. А ты идешь в первый класс!
Правда — особенный год!
В советские времена всех выпускников вузов на работу распределяли. В течение трех лет после окончания института молодой специалист обязан был трудиться там, где он нужен родине. Это было своего рода возвращение долга за образование.
Папу направили на работу в город Бабаево Вологодской области.
Первый год он обживался, а на следующее лето меня привезли к нему на школьные каникулы.
Поездке предшествовали тщательные сборы. Танюся закупила много разных продуктов: гречку, рис, геркулес, ванильные сухари, сахар, мясную тушенку, шпроты и даже обожаемую мной кильку в томатном соусе.
— Зачем это? — не понимала я.
— Там ничего нет, — убежденно произносила Танюся.
Это «там ничего нет» привычно вдохновляло ее на подвиги. Она даже купила несколько килограммов сливочного масла, и они втроем делали из сливочного масла топленое (такое дольше могло храниться). Втроем — не сразу, а по очереди, потому что топить масло надо было на очень маленьком огне, чтобы не подгорело, следить внимательно, если что — огонь еще уменьшать. Помню, как аккуратно, спокойно занималась этим тетя Стелла. Я, конечно, сидела рядом и развлекала ее вопросами, на которые она терпеливо и обстоятельно отвечала.
Когда сборы закончились, я с ужасом увидела наш багаж. Два больших чемодана и несколько картонных коробок, перевязанных бельевыми веревками. Страшнее этого быть ничего не могло. Я не представляла себе, как мы загрузимся в поезд, как сделаем пересадку. Ехать надо было до Череповца, там выходить и грузиться в другой поезд.
Я до сих пор отправляюсь в путешествия с минимумом багажа. Это прививка с детства. Как вспомню те коробки и чемоданы, так впадаю в панику.
Однако Танюся и не думала паниковать. Утром мы на такси по пустой летней Москве доехали до вокзала, там весь наш ужасный скарб подхватил носильщик и не только довез весь груз до вагона, но и разместил все под нашими лежанками. Поехали.
Я смотрела в окно и не могла глаз оторвать от лесов, озер, рек, полей своей родины. В каждом домике, мимо которого мы проезжали, мне хотелось бы жить… Там, именно там, виделось мне счастье и покой. И всюду — удивительная красота.
Да, хорошо так смотреть из окошка, ни к чему не приближаясь… В голове песни проносятся — одна за другой:
В Череповце мы кое-как выгрузились: помогли добрые попутчики. Потом череповецкий носильщик перевез наш багаж на другую платформу…
В Череповце мы кое-как выгрузились: помогли добрые попутчики. Потом череповецкий носильщик перевез наш багаж на другую платформу…
И вот наконец мы на месте! Нас встретил папа — улыбающийся, спокойный.
— Таня! — рассмеялся он, увидев наши коробки и чемоданы. — Ну что же ты выдумала такое! Мы тут с голоду не умираем. Зачем все это?
— Я ребенка везу, — веско сообщила Танюся. — Мне за ребенка спокойной надо быть.
— Я не люблю гречку, геркулес, рис… Мне не надо, — вякнула я.
— Ребенок должен разнообразно питаться, — убежденно провозгласила тетечка.
Папа, смеясь, обнял меня. Я совсем успокоилась насчет вещей. Папа рядом — все в порядке!
И правда: все быстро перенесли в машину с брезентовым верхом, и мы поехали в папин дом. Дом ему выделили как молодому специалисту, совсем новый дом из очень толстых бревен, не успевших даже заветриться и стать серыми. Дом казался золотым на солнце. В комнатах пахло свежим деревом — самый мой любимый запах. Дома на русском севере строились с учетом долгой и очень холодной зимы. Все делалось основательно. Мы через калитку вошли во двор. У дома росли цветочки, а справа находился невысокий, но частый заборчик, огораживающий огород. Чуть подальше на цепи бегала большая овчарка Найда.
Поднявшись на высокое крыльцо, мы оказались в просторных сенях. Там вполне можно было бы поставить очень большой стол и сидеть вечерами: книжки читать, чай пить, разговаривать… Но стола не было. Только три двери. Одна — в туалет, одна в большую комнату, то ли мастерскую, то ли кладовку… Самая большая дверь вела в дом.
Потом я разобралась, что главной и важнейшей частью дома была огромная русская печь. Топилась она дровами, на ней готовили еду, грели воду, печь обогревала весь дом: все комнаты так или иначе соприкасались с печью. И еще: я впервые увидела, что на печи действительно можно спать! А то до этого читала про Илью Муромца, как он на печи лежал уйму лет, но представить себе этого не могла: не видела настоящих северных печей. Да, лежать на печи было можно, причем вдвоем и даже втроем! Такая она была огромная.
У порога нас встретил огромный черный зеленоглазый кот по имени Шпигель. Я таких больших кошек прежде не видела.
В гостиной нас ждал уже полностью накрытый стол. Мы быстро умылись с дороги на кухне. Там висел большой рукомойник, а на табуретке под ним стоял таз. Вполне удобно. Воды в доме не было. Зато рядом, во дворе находился большой колодец с такой вкусной и холодной водой, что зубы ломило.
Вдоль всех стен гостиной на самодельных полках стояли книги, книги, книги… Я почувствовала восторг: к папе приехала! А мы с папой любим книги! Вот они, мои закадычные друзья! Только успевай знакомиться!
Я уже знала, что после развода родителей у папы появилась «другая тетя». Она приехала с дочкой Таней из Ленинграда (там они с папой и познакомились). У нас дома о ней говорили «мадам ЛилЯ» — ударение на Я. Вообще-то звали ее Евгения, Женя, а Лиля — это такая фамилия. Вполне хорошая, добрая, симпатичная внешне женщина. А дочка ее, на год меня старше, стала мне очень хорошей подружкой.
С первого вздоха в замечательном папином доме стало мне ясно: меня ждет замечательное лето.
Несколько удивлений с самого начала: мы сидели за столом, наступил поздний вечер, а за окнами было совсем светло. Белые ночи! Это чудо до сих пор заставляет меня чувствовать себя совершенно счастливой. А в первый раз!
И еще! Тоже — чудо! В городе не было электричества! Можно ли себе сейчас представить такое? Вообще не было никакого электричества: ни столбов, ни проводов… Как сто лет назад. Вечерами зажигали керосиновые лампы. Но летом это и не требовалось вовсе. Для хранения продуктов существовал глубокий погреб, там и летом было холодно и не таял лед.
Танцевали под патефон! И чувствовали себя вполне счастливыми и жизнерадостными.
Танюся побыла несколько дней и уехала. А я осталась с папой. Началось мое полное счастье. Счастье — это покой и свобода. Одновременно. Никаких запретов.
— Можно я буду читать на сеновале?
— Можно!
— А можно мы пойдем в город? («В город» — это туда, где несколько каменных домов, магазин и столовая.)
— Можно.
— А можно на речку?
— Конечно! Только смотри! Утонешь — домой не возвращайся!
В общем, впервые в жизни — «ожил я, волю почуя».
За долгий светлый день мы с Таней успевали всюду. И в лес, и на речку Колбь, светлую, чистую-чистую, с затонами, полными кувшинок, и огород прополоть, и яички собрать, которые куры только снесли, теплые, в пуху…
Тетя Женя работала медсестрой. Дома оставались только мы. Все шло, как мне нравилось: никакого распорядка. Обедать мы бегали в столовую «в городе». Я неизменно брала оладьи с вареньем из новой для меня ягоды — морошки.
Что за ягода такая?
Почему я о ней ничего не знаю?
— Ягода северная, — сказал папа, — а не знаешь по бескультурью своему.
И оказалось — правда. Полное бескультурье. Пушкин, когда после дуэли умирал у себя дома в Петербурге, попросил моченой морошки.
— А еще? — спросила я. — Расскажи мне еще…
Папа рассказывал, рассказывал… Он не уставал со мной говорить… Как и тети, как и Женечка моя.
Основные разговоры начинались, когда он возвращался с работы и мы все вместе шли на Колбь купаться. Папа знал наизусть огромное количество стихов. И, говоря о стихах, объясняя мне их, папа словно поселял свои любимые стихи в мою голову и сердце.
Так было с «Бородино». Я знала строчки из этого стихотворения по фронтовым открыткам, которые хранила Танюся. На некоторых из них было напечатано:
М. Ю. Лермонтов. «Бородино»Эти строчки очень меня волновали. А папа рассказал про все. Про войну 1812 года, про Наполеона, Кутузова, про то, почему «Скажи-ка, дядя…» — ведь тогда солдаты служили в армии 25 лет. И старые солдаты рассказывали молодым про свои подвиги… Я могла спрашивать про каждое слово, он объяснял. И что такое «редут», и «бивак», и «кивер», и «басурманы»…
Так, за разговором стихотворение стало моим. То же самое повторилось и со «Смертью поэта». Папа в меня верил:
— Тебе пора. Ты поймешь.
Его уверенность во мне воодушевляла меня на подвиги. К концу лета я знала наизусть большую часть «Евгения Онегина». Не просто знала — понимала каждое слово! И стихи, стихи, стихи…
Еще было у нас по утрам интересное время. Мы хоть и жили без распорядка, а распорядок сидел во мне крепко. Я по утрам стремилась к умственной работе. А у моей подружки Тани как раз в конце лета должна была проходить переэкзаменовка по трем предметам: она училась плохо, еле-еле. Ей надо было кучу упражнений написать по арифметике, по русскому. А ей очень не хотелось. Ну, очень! Но не оставаться же на второй год! И вот я велела ей делать упраженения каждый день в течение двух утренних часов. Я буду сидеть рядом и читать, просто читать то, что мне хочется. А ей тогда не будет скучно. Таня не понимала, как можно по своей воле читать книги. Она в обычной жизни была веселая, боевая, отчаянная. А как бралась за учебники, становилась несчастной и жалкой. Я же не понимала, как можно не читать. В остальном мы хорошо и крепко сдружились.
Старшие уходили на работу, я усаживала Таню писать. Сама читала. Таня иногда задавала вопросы, как пишется то или иное слово. Я терпеливо отвечала.
За первое лето у папы я прочитала всего Марка Твена (синее собрание сочинений), всего Чехова, вплоть до переписки, и отдельные разрозненные книги по истории, судебной медицине, вгрызалась в Энциклопедию Брокгауза и Эвфрона (особенно интересно было читать о диких племенах людей, флоре и фауне далеких континентов).
Через два часа мучения Тани заканчивались. Она складывала тетрадки и учебники, я закрывала очередную книгу. Начиналась наша вольная, дикая жизнь.
Искра
Кроме дома, папе выделили личный транспорт — лошадь Искру. Папа с детства умел обращаться с лошадьми, понимал и любил их. Искра отвечала ему преданной любовью. Она была прекрасна: шоколадно-коричневая, большеглазая, стройная.
Я любила смотреть, как утром папа, собравшись на работу, выводит Искру из ее стойла, проверяет седло, поглаживает, похлопывает ее. Искра косила глазом на папу, готовая к бегу.
Потом папа легко вскакивал в седло, и они мчались. Р-р-раз! И нету! Только пыль дорожная, поднятая лошадиными копытами, еще вьется…
Вечером, возвращаясь домой, папа снимал с Искры седло, а потом отводил ее на ближний луг, пастись. Она могла свободно ходить по всем лугу: ее прикрепляли на очень длинной веревке к колышку.